Аркадий Бабченко - Алхан-Юрт
Засели они там плотно. Весь день напролёт в селе кипел обстрел. Разрывы сменяли друг друга один за одним, снаряды падали так же бесперерывно, как и этот непрекращающийся холодный зимний дождь. Где-то чуть дальше, ближе к реке, шла постоянная стрельба, автоматная трескотня выделялась из общей канонады.
Жизни в селе нет. Улицы пустынны, местных не видно. Дома стоят мёртвые. Только вэвэшники жмутся вдоль заборов, расползаются по канавам. Изредка, выглянув предварительно из-за угла, бегом пересекают открытое пространство.
Артём с психологом сразу приняли правила игры. Перевернулись на животы, распластались по броне, прижались. Психолог, наполовину свесившись, заорал:
– Эй, мужики! Тут где-то наш АРС сожгли! Не видели?
– Видели. – Один из солдат, по самые пятки утонувший в большом бронике, указал вдоль улицы: – Вон он стоит. Мы его вытащили.
Артём глянул туда, куда показывал вэвэшник. За поворотом, где начиналась мёртвая зона, на обочине дороги громоздилась груда ржавого обгоревшего железа.
Психолог тоже глянул в ту сторону, потом недоуменно повернулся к солдату:
– Вот это вот? Это – наш АРС? Не, ты чего, это не наш… Наш новый был.
Солдат посмотрел на него как на идиота. Психолог сконфузился, тоже понял, что ляпнул глупость. Был новый, стал старый. На войне это быстро происходит, в два счёта. Это только в мозгах долго укладывается. Как с человеком – был живой, стал мёртвый.
– Слушай, а его на сцепке тащить можно, как считаешь?
– Можно. Я ж говорю, мы его тащили. Только бросили. На хрена он вам? Всё равно не восстановите.
– Нужен. Списывать-то надо. А водила где, не знаешь?
– В полк пошёл. Ранило его. И второй, который с ним был, – его тоже ранило. Они вместе ушли.
– Ясно. – Психолог отвернулся от вэвэшника, сунул голову в водительский люк: – Серёга, давай туда. Вон он, видишь?
Мотолыга, хрустя гусеницами по разбитому, в крошках кирпича асфальту, на медленном ходу подобралась к АРСу, развернулась задницей. Серёга начал сдавать потихоньку, психолог корректировал, для лучшего обзора привстав на колени. Артём снял рацию, приготовившись, лежал на броне. Когда психолог махнёт рукой и Серёга станет, ему придётся спрыгнуть и зацепить АРС сцепкой.
В проплывавшей слева канаве лежали вэвэшники, отрешённо наблюдали за их манипуляциями. За канавой было поле, засеянное кукурузой. В поле – одинокий фермерский дом. Из дома с периодичностью в четыре-пять секунд вылетали трассёра и уходили в сторону Алхан-Калы. Красные чёрточки были отчётливо видны на фоне вечернего леса. Трассёра медленно наискось пересекали улицу метрах в пятидесяти от них, навесом улетали за реку и там терялись в крышах домов и клубах разрывов.
Артём вдруг понял, что они находятся в центре войны. Тот кусок, что они зацепили на болоте, – лишь край пирога, цветочки. А серёдка с ягодками – здесь.
Из дома, не прячась, бьёт чеченский снайпер. Вокруг стайками бродят
вэвэшники. И также стайками где-то чуть дальше бродят чехи. Их там метелят разрывами, но наши тоже там есть – отсюда не видно, но чеченский снайпер в доме видит их и стреляет по ним. А они здесь видят снайпера, но никто его не трогает. Вэвэшникам наплевать на него – столько они уже провалялись в своей канаве, столько трескотни и трассеров пролетело над их головами, что на одинокого снайпера уже никто не обращает внимания. А им – Артёму, Серёге и психологу – до снайпера тоже нет никакого дела – они вообще сейчас не воюют, они приехали сюда вытаскивать свой АРС, расстрелянный, похоже, именно из этого дома, где сидит сейчас чеченский снайпер. И снайпер их, конечно, тоже видит, но тоже не стреляет по ним, ему сейчас нет до них дела, у него более интересная мишень – его трассёра уходят за реку, в одному ему видимую точку. А наши там, в той точке, видят только снайпера, и он для них сейчас – самое главное и самое страшное, и они хотят, чтобы кто-нибудь здесь его убил. Но его никто не трогает, потому что убить, выковырять его трудно, можно только обстрелять, временно заткнуть, но тогда он непременно начнёт обстреливать нас в ответ и непременно кого-нибудь убьёт. Но он пока по нас не стреляет, и лишний раз трогать его нет никакой необходимости. И война крутится вокруг, и ни черта не понятно, как обычно, и каждый делает своё дело: снайпер стреляет, вэвэшники воюют, они вытаскивают, снаряды рвутся, пули летают, раненый водила пошёл пешком домой, как школьник после уроков, – и каждый варится в ней, в войне, и сейчас короткое перемирие, и нарушать его никому не хочется. И всё так буднично, так обычно.
Но всё же бог его знает, чего там будет дальше, что там в башке у этого снайпера. Так что держаться надо аккуратнее.
– Товарищ лейтенант, вы бы легли, вон снайпер бьёт.
Психолог посмотрел на дом, проводил взглядом трассёр, потом лёг на броню и махнул рукой:
– Хорош, стоп! – и, повернувшись к Артёму: – Цепляй.
Вэвэшник оказался прав – от АРСа ни черта не осталось. Голые обода колёс с проволокой от сгоревших шин, заячья губа полуоткрытого капота, задравшегося от ударов пуль, насквозь пробитая, изрешечённая кабина – в несколько стволов расстреливали, в упор, – как водила с этим, со вторым, выжили, вообще непонятно. Кровь одного из них осталась на подножке, присохла к железу.
Артём накинул сцепку, махнул психологу рукой и залез на броню. Серёга тронулся, АРС скрипнул, дёрнулся и, стеная всем своим покорёженным, обгоревшим железом, потащился вслед за ними домой.
Для них война на сегодня кончилась. Они уходили.
А за АРСом через реку всё так же летели трассёра, и вэвэшники всё так же валялись в своих канавах, а Алхан-Кала кипела от разрывов. И всё так же шёл дождь.
Миномёт болтался за бортом шишиги, мягко подпрыгивая на кочках. Слепой, зачехлённый глаз его ствола пялился в небо. В бельмо чехла хотелось плюнуть.
Артём сидел на низенькой скамеечке шишиги, курил, упёршись одной ногой в борт. Ни о чём не думал. Всё происходящее вокруг – туманное сырое утро, морось, поле – всё то же чёртово поле, день за днём одно и то же, колея – всё та же, трасса, Алхан-Юрт – протекало мимо сознания, не задерживаясь в нём.
Он снова ехал в Алхан-Юрт, на этот раз с миномётной батареей. Две шишиги с двумя расчётами «васильков» шли на огневую поддержку к пехоте, к семёрке, туда, где вчера днём они вышли из боя и где они с Игорем пили зелёную воду с мальками, а потом ржали, вспоминая про день рождения.
Опять поворот с трассы, лужа, бытовка Коробка, сам Коробок – голый по пояс, он бреется перед обломком зеркала, установленного на вкопанной в землю деревяшке, коттедж ПТВ. Васи не видать, а жаль, поздороваться бы. Может, штаны бы успел забрать – до сих пор не нашёл их, штанов-то.
Доехав до передовых позиций семёрки, машины остановились. Миномётчики высыпались из кузовов и, как муравьи облепив станины, начали расчехлять, отцеплять и устанавливать миномёты. Всё это они делали так быстро, резво, без команды, что Артём подивился – такой слаженности ему видеть ещё не приходилось. Да, неплохо их натаскал командир батареи. Артём даже ещё не успел бычок выкинуть, высасывая из него последний никотин, а миномётчики уже полдела сделали.
Через несколько секунд от них последовали доклады. Комбат минометки, сухой жилистый мужик с длинным и скуластым рубленым лицом, нервный, шустрый, сильный и жёсткий, всегда уверенный в своей правоте, убивавший легко и вроде даже с радостью, стоял около шишиги и рассматривал Алхан-Калу в бинокль. Позвал Артёма:
– Давай, связь, доложи комбату, что я к стрельбе готов. И уточни координаты. Сейчас мы этим козлам вмандячим по полной.
Артём вызвал «Пионера».
– «Пионер», я «Плита», приём! К стрельбе готов. Уточни координаты, приём.
– «Плита», я «Пионер». Стрельбу отставить. Повторяю: стрельбу отставить, возвращайтесь домой.
– Не понял тебя, повтори. Как – отставить?
– «Плита», «Плита», стрельбу отставить, сворачивайтесь.
Артём снял наушники, ничего не понимая, посмотрел на комбата минометки.
– Мы чего, ждём чего-то, товарищ капитан?
– Чего ждём?
– Приказано всё отставить. Возвращаемся домой.
– Как – домой? Ты не понял. Передай, что я прибыл на место, готов к стрельбе. Спроси, куда мне стрелять, координаты те же или новые данные?
Солдаты стояли вокруг, слушали их разговор, курили, выжидающе глядя на Артёма. Он знал, они обожали стрелять. Они чаще всех выезжали «на войну» – на усиление к другим частям – и, возвращаясь, были возбуждены, говорливы. Их минометка была как бы отдельным подразделением. Пока батальон кис в землянках во втором эшелоне, умирая со скуки, они мотались по всей Чечне, воевали, делали дело, стреляли по врагу и любили эту работу. И кичились этим. Они были вроде как сами по себе, чужие в этом батальоне, жили своей жизнью. Это было настоящее боеготовное подразделение, с жёсткой уставной дедовщиной, ни о чём не думающее, выполняющее приказы безоговорочно, видящее в своём комбате бога и полностью доверяя ему. И он им тоже полностью доверял. Он суетился, находил им жратву, устраивал бани и в конце концов сумел своим авторитетом построить в батарее армию, какой он её видел, и не пускал в батарею ни одного начальника, кроме себя, как хороших собак, приучив солдат слушаться только своих команд.
