Маргарита Хемлин - Дознаватель

Люба после быстрых раздумий согласилась.

Сам не знаю, почему я приплел Лаевскую. Тем более в больнице евреи-убийцы, и Лаевская тоже, будем откровенны, еврейка на все сто. Сидела она у меня в голове, я и бовкнул. И тут же пожалел. А назад дороги нету.

Люба воодушевилась. Попросила меня сбегать к Полине Львовне, согласовать, упросить.

Я быстренько пошел к Лаевской.

Срезал дорогу, как только мог. Жила она в районе Пяти Углов. От Коцюбинского далековато, но это значения не имеет.

Полина Львовна хозяйничала. Губы без нарисованного бантика, волосы растрепанные. Но в шелковом халате с драконами. И тапочки тоже шелковые, красные. Да еще и на каблучке рюмочкой. Я ее машинально рассмотрел всю, хоть мне плевать.

Говорю с порога, без «здрасьте», без ничего:

— У нас с Любочкой беда.

Она аж присела. Нашарила рукой венский стул, подволокла к себе. Плюхнулась.

— Дети?

— Да, Полина Львовна. Иосиф. Заболел, а в больницу никак нельзя. Люба категорически против. А хлопчика надо сильно изолировать от Ганнуси и от самой Любы. Она беременная, есть риск заразы. Примите к себе. Я дам средства, договорюсь с врачами, чтоб ходили к вам. То есть к нему. Сам буду ходить и ночью с ним сидеть. Вам только площадь предоставить.

Она спокойно ответила:

— Да. Сейчас поедем и заберем мальчика. С врачами я сама договорюсь. У меня клиентка есть. Не откажет. Детский врач. Но почему в больницу нельзя?

Я не соображал, что ответить. Непростительно замялся.

Выдавил из горла:

— Понимаете, Полина Львовна, время такое. Люди напуганы. Есть к тому основания, обсуждать не будем. Но факт налицо. Вы ж сами газеты читаете.

Она подняла голову и оттуда, вроде с недостижимой для меня высоты, глянула на меня. А я возле двери и стоял на весь свой рост. Но она умудрилась сверху вниз на меня зыркнуть. Зыркнула и остановилась на моем лице. Помолчала.

Потом тихонько с присвистом и говорит:

— А, ну конечно. Там же ж эти, как их, в белых халатах. Евреи. Как же. Знаю. Не волнуйтесь, Михаил Иванович, дорогенький. То врачи. Они ж обученные жизни лишать. А я и не врач, и никто подобный. Я сама мамашей была. Еврейской мамашей. Я, можно сказать, просто еврейка без халата. Без белого, по крайней мере. Вы ж цвета хорошо различаете? Какой на мне?

Она погладила себя по расшитому шелку от груди вниз и на толстой ляжке сжала пухлый кулачок.

И этим пухлым своим кулачком припечатала:

— Что, сгодилась жидовка?

Я без обиняков ответил:

— Сгодилась. Когда ребенка спасаешь, все сгодятся.

Она отвернулась. Так резко, что стул от натуги скрипнул.

И голос ее, другой, не гадский, каким она обычно ко мне обращалась, сказал:

— Да. Когда детей спасаешь — все сгодятся. Все.

Лаевская собралась в момент. Она — на автобусе, как раз подъехал к остановке по пути, — к Любочке, я ловил машину, чтоб транспортировать Иосифа с Коцюбинского на Пять Углов.

Когда ехал домой за мальчиком и Лаевской, подумал, что спорол горячку. Можно было из дома отвезти Иосифа в больницу, а Любочке сказать, что к Лаевской.

Но тут же понял — номер пустой и он не пройдет. Любочка захочет проведать, хоть разок — и что? Нет, я поступил правильно. Жалел, что в порыве выдал Любину беременность, но в целом — правильно.

Лаевская все сделала, как обещала. И я — как обещал.

Решили с ней, что приходить буду не каждый день и смотреть на мальчика издали, чтоб самому на всякий случай не явиться переносчиком заразы.

Лечение шло хорошими темпами — как положено в природе подобных вещей.

Усиленное питание, лекарства, уход Лаевская взяла на себя. Я, конечно, собирался все до копейки ей вернуть из ближайшей получки.

Она так и сказала:

— Отдадите. У меня пока хватит. Не хватит — у Евочки возьму.

Имела в виду Еву Воробейчик.

Я машинально спросил, чем занимается Ева, откуда у нее доходы на новом месте, устроилась ли она на работу.

Полина Львовна в двух словах описала, что Ева пошла на обувную фабрику, туда, где работала Лиля, и даже заняла ее место на конвейере.

Я кивнул:

— А, тоже «кашу» на колодку намазывает. И что, густая «каша» или, как всегда, комками с трухой выше нормы?

Лаевская не упустила:

— Откуда вы, Михаил Иванович, знаете, что Лилечка «кашу» намазывала?

Я промолчал. На провокационные вопросы отвечать нельзя. Никогда нельзя. Мало ли, откуда я знаю. Я, между прочим, много чего знаю.

— Вы, Полина Львовна, если забыли, так я вам напомню, что я лично следствие вел по делу Лильки. И на фабрике бывал. И с коллективом говорил. И весь рабочий процесс смотрел. И заготовки с конвейера в руки брал, запачкаться не боялся.

— Что вы, что вы! Я вас задеть не хотела. Сказалось и сказалось. Евочка тоже много с товарищами Лилечки беседует. Они ей много чего рассказывают как сестре покойной. Вам не интересно? Могу поделиться. Или Евочка сама вам расскажет. Не хотите?

Чтоб пресечь ненужные продолжения, я сказал:

— Когда время придет, сам спрошу. И она мне как миленькая выложит. И коллектив еще раз опрошу, если сочту нужным.

Лаевская вытянула руки вверх и руками замахала. Рукава халата задрались высоко. Я заметил, что руки от локтей вниз у нее еще больше потолстели и немножко обвисли. Она руками часто при разговоре трясла по-всякому. Не заметить было невозможно. Да, женщина уже не молоденькая. А хорохорится. Жалко ее, а что сделаешь.

Мысленно отвлекся на секунду.

А Лаевская гнула свою линию:

— Ой, что вы разозлились, и Лилечку грубо вспомнили — «дело Лильки»! Она вам не Лилька, а Лилия Соломоновна Воробейчик, убитая преступным образом на дворе собственного жилища среди белого дня. — Начала вроде шуткой, а закончила плохим тоном. Плохим.

Я строго взглянул на нее и предложил:

— Полина Львовна, вы на фоне больного ребенка находитесь. Давайте про ерунду не отвлекаться.

Она тут же переменила лицо, начала рассказывать про Иосифа.

Прощались душевно. Я пообещал явиться через день, но если что, немедленно просил сообщить мне по рабочему телефону.

Лаевская кивнула в сторону бумажки, заткнутой за трельяж, там был записан мой рабочий телефон:

— А как же, помню, помню. Не волнуйтесь.

Заходил я к Полине Львовне с раннего утра, а в обед раздался звонок. Но не от нее.

Звонила Ева Воробейчик.

— Михаил Иванович, ой, приезжайте скорей, объяснять некогда, скорей!

Я даже не спросил — куда ехать? Понял — к Полине Львовне.

Наш хлопец на мотоцикле подкинул в момент.

Забегаю в хату — там целое сборище. Зусель Табачник, Довид, Ева Воробейчик, Малка Цвинтар. Галдят по-своему.

Я крикнул поверх них:

— Всем молчать! Где ребенок?

Они замолчали, как застреленные.

В тишине заговорила Ева:

— С ребенком все в порядке. Он спал. Сейчас, наверно, уже не спит, играется. С ним Полина Львовна.

Вступил Довид:

— Евка, молчи, дура! Тут твоего дела нету. Я — законный дед мальчика. А вы все никто. Я буду говорить.

Я понял, что особо страшного, то есть смертельного, здесь ничего нету. Потому успокоился.

Посоветовал и остальным:

— Ну, говорите, только по очереди. Я сейчас на хлопчика гляну и выслушаю.

В комнате, где находился Иосиф, сидела Полина Львовна. Она мирно шила какое-то изделие. Мальчик на кровати, обложенный подушками, чтоб не упасть на пол, игрался с мишкой. Увидел меня — обрадовался. Схватил мишку своего за лапу и резко кинул вверх в знак приветствия. Я подскочил в нужном направлении, поймал. Перекинул мальчику. Он тоже поймал.

Я, хоть и нарушил инструкцию против карантина, обнял Иосифа, расцеловал.

Полина Львовна тихонько сказала: — Это я попросила Еву вас вызвать. Идите к ним. Я тут побуду.

Я вернулся в комнату.

Сел за стол. Положил перед собой руки. Крепко положил, ладонями впечатался. С демонстрацией, конечно.

Говорю:

— Ну, давайте. Слухаю. Но предупреждаю по-хорошему. В доме хворый ребенок. Имейте в виду.

Довид выступил вперед.

И тут я сообразил, что они все передо мной выстроились в ряд. Смешной вид получался.

— Что вы построились в ряд, присаживайтесь. Сидячих мест хватает. Присаживайтесь, Довид Срулевич. И вы, товарищи, тоже занимайте места.

Никто не двинулся.

Довид начал:

— Я тут на правах ближайшего кровного родственника. Я — дед Иосифа. Вы, Михаил Иванович, пользуясь отчасти своим служебным положением, отчасти моим бедственным состоянием в связи с трагической гибелью моего зятя и болезнью моей родной дочери Бэллы, присвоили себе моего родного внука Гутина Иосифа. И теперь вместо того, чтоб его лечить, как всех советских детей, заперли его в доме Лаевской Полины Львовны. Я на вас буду жаловаться и требовать обратно своего внука.