Пауло Коэльо - Мата Хари. Шпионка

Как ни парадоксально, от этой мысли меня охватило невероятное ощущение свободы. Я знала, что вскоре мои наряды догонят меня, но пока я могла попробовать себя в новой роли – женщины без ничего, принцессы на чужбине, находящей утешение в мечтах о том, как однажды она вернется в свой замок.

Купив билет до Амстердама, я обнаружила, что до поезда мне остается несколько часов и что, хоть я изо всех сил старалась выглядеть скромницей, я по-прежнему привлекала к себе всеобщие взгляды. Правда, я привыкла к другим взглядам, а в этих не было ни восторга, ни зависти, одно лишь жадное любопытство. На платформах было полно народу, и, кажется, все, кроме меня, были нагружены сверх меры чемоданами, дорожными сундуками, баулами, ковровыми саквояжами. Я услышала, как какая-то мать повторила дочери совет, который совсем недавно я выслушала от Франца: «Если появится патруль, говори по-немецки».

Мои попутчики не были дачниками, едущими провести выходные за городом, это были потенциальные «шпионы», иностранцы, и они старались побыстрей разъехаться по своим странам.

Я решила не вступать ни в какие разговоры и, по возможности, не встречаться ни с кем глазами, но тут ко мне подошел пожилой мужчина:

– Не хотите потанцевать?

Неужели меня узнали?

– Мы там, в конце платформы. Идемте!

Я невольно пошла за ним, по какому-то наитию поняв, что, смешавшись с людьми, буду в большей безопасности. Внезапно я оказалась в толпе цыган и бессознательным движением прижала к себе сумочку. В их глазах был тот же страх, что у всех, но, казалось, они сами не придают этому никакого значения, словно привыкли постоянно менять выражение. В конце платформы плясали три женщины, остальные обступили их, ритмично хлопая в ладоши.

– Ну, чего, женщина, вы не танцуете? – спросил мужчина, приведший меня туда.

Я сказала, что никогда в жизни не танцевала и сейчас не время начинать. И даже если бы мне захотелось присоединиться к плясуньям, тесное платье сковывает мои движения. Он удовлетворился моими объяснениями и принялся хлопать в ладоши, показывая мне, чтобы я хлопала тоже.

– Мы балканские цыгане, – сказал он мне. – Говорят, война в наших-то краях и началась. Нам надо побыстрей отсюда выбираться.

Мне хотелось объяснить ему, что война началась не на Балканах, это был всего лишь предлог, чтобы поднести спичку к бочонку с порохом, уже давно лежавшему здесь. Но Франц был прав, мне следовало держать рот на замке.

– Рано или поздно война кончится, – сказала черноволосая и черноглазая женщина удивительной красоты, которой не могла повредить ее уродливая одежда. – Все войны кончаются, когда те, кому нужно, наживутся на мертвых. Мы же всегда стараемся уехать от войны подальше, только войны почему-то упрямо следуют за нами.

Дети рядом с нами играли так упоенно, словно не было никакой войны и бегство было просто очередным приключением. Их драконы вели схватку друг с другом на лету, их рыцари в железных латах потрясали длинными копьями, и мир, в котором никто ни за кем не гонялся, был бы для них скучен до крайности.

Заговорившая со мной цыганка велела им вести себя потише и не привлекать к себе ненужного внимания. Но никто из них даже ухом не повел.

Казалось, что попрошайка знает всех прохожих в лицо. Он сидел на главной улице и распевал:

Птичка в клетке поет о свободе, но живет за решеткой.

Ай, Тея, Тея, ты согласилась жить в клетке, потом захотела сбежать, но никто не помог тебе, потому что никто не понял.

Я не знала, кто такая Тея, и думала только о том, что мне нужно как можно скорее попасть в консульство и найти там Карла Крамера, единственного, кто способен мне помочь. Я провела ночь в третьесортной гостинице, боясь, что меня узнают и выставят на улицу. Жители Гааги показались мне людьми из другого мира. Кажется, новости о войне сюда не доходили, их задерживали на границе вместе с тысячами беженцев, дезертиров, французов, опасающихся преследования, бельгийцев, бежавших от войны, – все эти люди надеялись только на чудо.

Впервые в жизни я была счастлива тем, что родилась в Леувардене, и тем, что у меня голландский паспорт. Он означал безопасность. Пока я ожидала своей очереди на границе, радуясь, что у меня нет багажа, – какой-то человек, лицо которого я не успела рассмотреть, бросил мне конверт и растворился в темноте. На конверте был написан чей-то адрес, но надзиравший за порядком голландский офицер выхватил его у меня, распечатал, прочел и молча вернул. Следом подозвал своего германского коллегу и кивком указал в ту сторону, куда скрылся человек, бросивший мне конверт:

– Дезертир.

Немецкий офицер повернулся и вышел. Удивительно, война едва началась, а люди уже разбегались. Увидев, как немец вскинул винтовку и прицелился, я отвернулась. Мне хочется прожить остаток жизни с мыслью, что тот, кто бросил мне конверт, сумел спастись.

Письмо было адресовано женщине, и я подумала, что, должно быть, беглец понадеялся, что я отправлю его из Гааги.

«Я выберусь отсюда любой ценой, даже ценой жизни, – пусть расстреляют как дезертира, если сумеют поймать. Кажется, война уже началась, первые французы появились по другую сторону границы, и мы тут же скосили их одной-единственной очередью из пулемета – я, я скосил, капитан отдал приказ, и я начал стрелять.

Вероятно, это все и впрямь вскоре кончится, но для меня уже поздно, руки мои в крови, и я знаю, что никогда больше не стану делать то, что сделал: я не пойду с моим батальоном на Париж, о чем все тут так оживленно толкуют. Я не пойду с ними. Не смогу радоваться нашей неминуемой победе. Мне кажется, что все это – безумие. Чем больше я думаю, тем меньше понимаю, что происходит. Никто ничего нам не объясняет, полагаю, все дело в том, что никто не знает ответов на наши вопросы.

Ты не поверишь, но у нас тут есть почта. Я мог бы отправить это письмо прямо отсюда, но тогда оно попадет прямиком в лапы цензора. Я пишу тебе не для того, чтобы сказать, как я тебя люблю, – я уже не раз тебе об этом говорил, – и не для того, чтобы расхваливать отвагу наших бравых солдат, – об этом без умолку говорит вся Германия. Это письмо – мое завещание. Вообрази, я пишу его под тем самым деревом, где полгода назад ты мне сказала «да». Помнишь, какие мы строили планы? Твои родители помогут с обзаведением, я найду для нас домик с комнаткой, которая станет детской для нашего – уже заранее обожаемого – первенца… и вот я на том же месте три дня подряд рою окопы, весь в жидкой грязи и в крови пяти или шести незнакомцев, в жизни не сделавших мне ничего дурного! «Они» называют это «справедливой войной», говорят, что мы защищаем наше попранное достоинство… как будто поле битвы – подходящее для этого место.

Чем чаще я слышу выстрелы, чем сильней доносится до меня запах крови и смерти, тем тверже моя убежденность в том, что все это попросту несовместимо с человеческим достоинством. Теперь мне пора кончать письмо, меня зовут. Но как только стемнеет, я уйду отсюда – в Голландию или на смерть.

Я думаю, что с каждым днем мне будет все трудней описать происходящее. Поэтому я и собираюсь уйти еще сегодня и найти какую-нибудь добрую душу, которая не откажется отправить тебе это письмо.

С любовью,

…Богам было угодно, чтобы я, выйдя из вагона в Амстердаме, немедленно встретила одного из своих любимых парижских куаферов, который был почему-то в военной форме. У парижанок он славился своим умением подкрашивать волосы хной – получалось приятно для глаз и выглядело абсолютно натурально.

– Ван Стаен!

Он оглянулся на мой оклик, заметил меня, причем на лице его отразились изумление и страх, – и поспешил прочь.

– Морис, это я, Мата Хари!

Но он не остановился. Я рассердилась. Когда я платила ему тысячи франков за прическу, он от меня не убегал! Я пошла за ним. Он ускорил шаг. Я сделала то же самое. Он попытался было бежать, но какой-то господин, видевший всю сцену, ухватил его за руку:

– Эта дама обращается к вам!

Ван Стаен смирился со своей участью. Остановился и дождался, пока я подойду. Тихим жалобным голосом попросил не обращаться к нему больше по имени.

– Но что вы тут делаете?

Он рассказал мне, как в первые дни войны, преисполнившись патриотизма, решил отправиться на фронт защищать родную Бельгию. Но, заслышав грохот орудий, немедленно удрал в Голландию и попросил убежища. Я глянула на него с притворным презрением.

– Раз уж вы здесь, займитесь моими волосами.

На самом деле мне было необходимо вернуть себе хоть толику былой уверенности, по крайней мере пока не придет мой багаж. Денег, что мне дал Франц, мне хватило бы на месяц или два, тем временем я бы нашла способ вернуться в Париж. Я спросила у Мориса, где здесь можно ненадолго остановиться – в Амстердаме у меня был приятель, и я собиралась найти его и переждать с его помощью самые трудные времена.