Борис Васильев - Глухомань

— Ночью больные спят, а не разговаривают.

И я опять провалился, но мне уже не нужно было расковыривать плотину. Я просто спал, а потом приехал врач. Он назвал это кризисом, сделал мне укол, и я снова заснул.

2

Зимой приехал Андрей со своим новым другом. Друга звали Федором, он был здоров, как авангардный бык, и вообще скорее вытесан топором, нежели изваян резцом скульптора. Андрей повзрослел, раздался в плечах, но по-прежнему был малоразговорчив и по-прежнему не пил при отце даже вина. А фронтовой друг, напротив, болтал сверх всякой меры и припадал к рюмке при первой возможности и даже при отсутствии оной.

— Кореш, ты же крутой парень! Почему не пьешь? Батя, он тебя стесняется, что ли? Так разреши ему ради того, что жив остался! Хоть стакашек один разреши.

— Я не запрещаю, — хмурился Ким. — Андрей — мужчина. Мужчина все решает самостоятельно.

— Андрюха — герой! Два ордена и ранение!.. Андрюха, давай налью рюмашечку под тост номер три.

— Наливай. Только пить буду воду. Уж извини.

— Андрюха, ты че?.. Мусульманин, что ли?

— Я — кореец. — Андрей с трудом, через силу улыбнулся. — У нас не полагается пить при отцах.

Андрей был похож на корейца куда меньше, чем я — на африканского негра: он удался в мать. Но считал себя таковым, и никакие доводы друга не помогали.

— Прими их у себя, — попросил Ким.

Помялся и пояснил:

— Пусть как следует выпьет. Я ему все о самоубийстве Веры Иосифовны рассказал.

— Зачем? Парень на недельку из ада вырвался, а ты…

— Он мужчина. К тому же он ее навестить собирался. Так что — пришлось.

Я пригласил афганцев к себе, заодно упросив прийти и Вахтанга. Для хороших тостов. Пока Вахтанг с Федором накрывали на стол, я увел Андрея на кухню.

— Знаю, что отец рассказал тебе о смерти Веры Иосифовны.

— Да.

Сквозь стиснутые зубы это «да» выдавил. Сплющилось это подтверждение настолько, что я сразу разговор перевел:

— Ты надолго?

— Как она умерла?

— Отравилась. Точно не знаю, но, кажется, цианистым калием. Мгновенно и безболезненно.

— Безболезненно — это точно..

— Не надо, Андрей, — я вздохнул. — Случившегося не воротишь, а душу замучаешь…

— А душа и дана человеку, чтобы мучилась.

— К столу! — заорал Федор из комнаты.

Мы взяли приготовленные закуски и вышли из кухни.

Вахтанг провозглашал тосты, Андрей пил, но немного, а его приятель — пил и много говорил. Компания была муж-ской, и он не стеснялся в выражениях.

— Я ему ору: Андрюха, духи в скалах! Духи в скалах хоронятся, мать твою!.. Какое там, и уха не повернул! Первым с вертушки на камни спрыгнул, как только ноги не переломал. Но, по везухе, упал, и очередь над головой прошла…

Ну, и в таком стиле под три бутылки. Я понимал, что он гордится Андреем, но чувствовал, что сам Андрей внутренне страдает от этой очень уж громкой его гордости. Он был очень застенчивым и скромным пареньком в те времена.

— Завтра мы с Федором уедем, — сказал он, прощаясь.

— Куда уедешь? А родители?

— Так ведь… — Андрей замялся. — У него — тоже родители. Я обещал.

— А еще-то приедешь? Или прямо в Афган?

— Приеду, крестный. Слово.

Впервые назвал меня крестным, и я несколько смутился. А он с того вечера только так ко мне и обращался.

3

Они ушли довольно скоро («по бабам прошвырнемся», как объяснил мне Федор, но — шепотом, чтобы Андрей не слышал). Они ушли, а Вахтанг задержался. Помогал убирать со стола, потом мыл посуду и молчал. Хмуро как-то молчал.

— Выговорился на тостах? — спросил я.

— Нет, — он вздохнул. — Значит, сказал, что к родителям Федора завтра поедут?

— Не совсем так, но вроде — так.

— Не нравится мне это, — вздохнул Вахтанг.

— Почему не нравится? Обычное дело.

— Федор мне подробно свою детдомовскую биографию изложил, пока вы с Андреем прошлое вспоминали.

Я, признаться, несколько опешил:

— Он — из детдома?

— Кто-то что-то сочиняет, — вздохнул Вахтанг. — Только зачем — вот вопрос. Киму не говори. Парни мужчинами стали, у них — свои проблемы. Может, с девушками списались, дело житейское.

4

На другой день Андрей и Федор уехали. Вернулись через три дня и тут же с непонятной торопливостью улетели в Афган. Я поколебался, но все же спросил Кима:

— Что-то случилось?

— У мужчин могут быть дела, отцам неподотчетные.

А спустя две недели после их отъезда я получил повестку с просьбой посетить райвоенкомат.

— Что за проблемы вдруг, Григорьевич? — спросил я военкома. — Я же белобилетчик.

— Проблемы — в моем кабинете. Подожди там, к тебе зайдет товарищ. Из военной прокуратуры.

— Из прокуратуры?

— Дознаватель. Что-то уточнить хочет.

Не успел я перекурить, как вошел немолодой мужчина в гражданском. Молча показал удостоверение, сел напротив.

— Курите, это просто разговор, — сухо этак сказал. — Без протокола. Андрея Кима хорошо знаете?

— Достаточно. Что-нибудь случилось?

— Нет, ничего. И все же разговор этот должен остаться между нами. Очень прошу ни в коем случае не посвящать в него родных Андрея Кима. И вообще никого. Абсолютно.

— Андрей ранен?

— Повторяю: с ним все в порядке. Исполняет свой интернациональный долг с отвагой и честью. Вопрос касается его отпуска.

— Какой вопрос?

Я не совсем уж отчаянно отупел. Я изо всех сил играл отупевшего советского человека, который приучен бояться дознавателей из прокуратуры с пеленок.

— Он уезжал из совхоза «Прохладное»?

— «Полуденный».

— Что?

— Совхоз называется «Полуденный».

— Оговорился. Так Андрей Ким куда-нибудь выезжал?

— Выезжал. Вместе со своим другом. Навестить его родных, но куда — не могу сказать. Не знаю.

— Странно. Очень странно.

— Что именно?

— У его друга, рядового Федора Антонова нет никаких родных. Он вырос в детдоме, и даже фамилию ему дали именно там. По достижении шестнадцатилетнего возраста.

— А при чем здесь Андрей Ким?

— Он сказал вам, что едет навестить родителей Федора Антонова, не так ли?

— Вполне возможно, что имелась в виду девушка Антонова. Допустим такой вариант?

Дознаватель подумал, что-то записал в блокнот и сказал:

— Проверим. Больше ничего не припоминаете? Какие-нибудь разговоры.

— Нет.

— Он не собирался посетить часть?

— Какую часть?

— В которой служил до того, как выразил желание добровольно исполнить свой интернациональный долг?

Что-то во мне опасно шевельнулось. Этакий синдром настороженности. Но никакой беседы по этому поводу у меня тогда с Андреем не возникало, и я признался в этом дознавателю с полной откровенностью:

— Черта он не видал в этой своей части.

— Хорошо, — сказал военный дознаватель, поднимаясь. — Спасибо за информацию.

— На здоровье. А что все же случилось?

— Что случилось? — Дознаватель помялся. — Командир роты старший лейтенант Потемушкин пропал.

Я… Окаменел?.. Нет. Обалдел?.. Тоже не то слово. Я обмер, потому как подумал, что приехал дознаватель недаром. Потому подумал, что до всякой иной реакции успел увидеть его взгляд. Два сверла. И — уши. Они в мою сторону развернулись, как у слона.

Вот так. Такой абзац.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

Умные головы наверху ввели для всего прочего населения Великой Советской Социалистической Державы (ВССД — так называл ее Ким в частных, разумеется, разговорах) некий полусухой закон, полагая, вероятно, собственных граждан слегка придурковатыми, что ли. Продажа водки и прочих сильно горячительных напитков была загнана в узкие временные рамки, не совпадавшие как с началом, так и с концом обычного трудового дня. А поскольку на руки выдавалось не более двух бутылок зараз, то сразу же появился азарт, который все выдавали за повышенный спрос. На самом-то деле возникла некая неизученная форма протеста: «Ах, вы указываете нам, кто, когда, с кем и сколько? Так будет столько, сколько мы захотим, а не столько, сколько вами указано». И в очередях выстраивались отнюдь не алкаши, а, как правило, мало пьющие, а то и вообще не употребляющие протестующие, женщины и старушки.

Пьющие и алкаши пошли своим путем. Для начала оживили ржавевшие без дела самогонные аппараты, щедро угощая милицию, которой в водочных очередях появляться было не с руки. Это устраивало обе стороны, и борьба с самогоноварением превратилась в четко распланированную и заранее оговоренную операцию.

— Иваныч, у тебя старый самовар (это — шифр для посторонних ушей) найдется? — спрашивал, к примеру, участковый доброго знакомого. — Давно я, понимаешь, металлолом не сдавал, а у нас — план.

— Понял. Когда придешь?

— Да часиков в девять. Не рано?

— Нормально, под первачок. Только бутылку захвати. А металлоломом мы тебя обеспечим!