Юрий Покальчук - Цыганские мелодии
В нее можно было влюбиться без памяти, это невероятно, Максим, но она просто прекрасна сейчас, это невероятно! Какой голос! Какая сила!
Потом уже, позже, из поэзии Гарсиа Лорки узнал он о том глубинном, гортанном, специфически испанском пении; называющемся там «канте хондо», и вспоминал не раз эту женщину, ее раскрытый в самозабвенье рот и прекрасную некрасивость, внутреннюю силу и привлекательность. Мария не пела, но в ее лице, в выражении его было что-то от того пения, бытия ощущения, пережитого Максимом в тот далекий вечер, когда он слушал гортанный голос некрасивой цыганки.
И это манило, это заставляло Максима слушать Марию особенно внимательно, о чем бы она ни рассказывала, задавать ей вопросы, отвечать так, как ей бы понравилось, чтобы поощрить ее к дальнейшим воспоминаниям, чтобы снова просветлело ее лицо и снова повеяло от ее слов буйной силой цыганских кочевых костров, диким ржанием коней, верой в таинственное, необычное — в заговоры и ворожбу, верой в особенное цыганское знание жизни, которому она пыталась научить и своих детей.
Дойна, как и раньше, смотрела иногда на Максима долгим взглядом.
Как-то раз уселись они с Васильком пить чай. Теперь Максим ходил к цыганам ежедневно, как к себе. И они к нему тоже. Свои уже были. Пили они чай, Дойна налила Васильку, а потом — Максиму, и вдруг придержала стакан над плитой и отвернулась, что-то приговаривая шепотом, а Василько вдруг как взовьется:
— Что это ты делаешь? Ты что? — И к Максиму: — Она заговаривает тебя, она твой чай заговаривает, Максим! Что ты делаешь, а?
— Ты боишься, Максим? — усмехнулась Дойна. — Так не пей, если боишься!
— Не боюсь, — сказал Максим, тревога и радость всколыхнулись в нем одновременно, — наоборот, даже интересно, я не боюсь...
Он пил чай и думал: а ну как заговорит на самом деле, ну как не смогу ее забыть, а потом: ну и пусть, как будет — так и будет, только... Он знал, что все пройдет, что это игра... И все же — заговоренный чай.
— Может, принесет мне счастье, — усмехнулся Максим, — лучшую судьбу, а может, встречу, может, встретимся еще когда-нибудь...
...На цыганской, на райской, на ранней зоре, помните жаркое ржанье и степь в серебре, сильный дым на горе и о цыганском царе — песню...
Кто же это рассказывал ему, что не так давно в Броварском лесу под Киевом состоялось что-то вроде всесоюзного сборища цыган, на котором выбрали цыганского барона — единого атамана всех живущих в нашей стране цыган...
Хотел спросить об этом, но не осмелился. Дети не знают, старуха не скажет, да и лезть вглубь, в их тайны, — не твое это, это очень ихнее, ты — «гаджо», чужой, не лезь...
...Я — цыганский барон, я в цыганку влюблен, для меня, шутника, жизнь легка...
Теперь уже будто поезд мчал, или скорее — нет, все происходило как бы во сне, нужно выдержать, нужно спать в этом цыганском сне, все равно скоро кончится, не просыпаться еще немножко, спать, наслаждаясь сном-явью...
Василько в последние дни проявлял свой непоседливый нрав особенно бурно, за все хватался, суетился, пел, играл на ложках, на стульях, выбивал барабанную дробь, танцевал. Максим как увидел — залюбовался, как мальчишка прекрасно двигается! Это природное. Грация зверя, генетическая данность, сноровка, безошибочное ощущение ритма.
— Этот у меня черта съел, — говорила Мария. — Двое старших — те спокойные, средний — весельчак, шутник, но тоже спокойный. Ну и Дойна — такая же, а этот — ну точно что черта съел!
— А как это — черта съел? — Максим спросил не очень внимательно.
— Сказка есть такая. Возвращаются хозяева с детьми домой, а там черти забрались в хату и хозяйничают. Услышали, что хозяева вернулись и в дверях уже. Да не успели, попрятались кто куда. Вот один в кастрюле с борщом и затаился. Дети первыми вбежали в хату, проголодались, все с ложками да к борщу. Борщ-то все ели, но один так спешил, что и черта съел — и не заметил. Ну, потом и повелось: все спокойные, а тот, что черта съел, — непоседа. Все его черт выкручивает, покоя не дает. Вот потому и говорят: черта съел. Это Василько у меня как раз тот, что черта съел. Посмотри-ка на него!
В конце концов дни кончились, счет их остановился, и все стали готовиться в дорогу. Максиму и на этот раз повезло с цыганами. Взял билет до Киева на тот же день, что и они. Не специально — уже судьба выворожила. Он обрадовался совпадению — еще несколько часов вместе. А потом они сойдут на одной из станций для пересадки на Молдавию, а Максим уже один прямым ходом до Киева.
...Говорят, что цыган ты, конокрад, о тебе еще другое говорят, ну, а мне что за беда, что с копытом нога... С билетами им уже не повезло, вернее, Максиму не повезло так как у цыган места были через несколько вагонов от него. Он положил вещи на полку и, только лишь поезд тронулся, сдал билет проводнице и тут же помчался по вагонам вперед.
Цыгане уже устроились на своих местах, Максим отметил еще во время посадки, что у него — купейный, а у них — плацкартный; различия уже начались, пусть незначительные, но это симптом той огромной разницы, которая завтра проявится уже полностью, разведет их по разным сторонам жизни, по разным сторонам света.
Но вот снова мгновение — и они были вместе, Мария еще устраивала постель, разговаривала с проводницей, уговаривала ее погадать и в конце концов пошла с ней в служебное купе, а Максим остался с Дойной и Васильком. Он чувствовал себя в эту минуту хорошо, даже уютно, все было как всегда, они вместе, вместе ехали куда-то, длилось то же самое измерение времени, никто никуда не спешил, а что поезд мчался в ночь и вез их, не имело значения, потому что сейчас все было как всегда, как должно было быть, как должно бы было...
Василько обещал написать письмо сразу же по приезде домой, он давно уже имел Максимов адрес и дал свой. Дойна спросила, можно ли написать тоже, тот на миг растерялся, и теплая волна захлестнула его.
— Ну конечно же, я буду очень рад! Я аккуратный, я сразу же отвечу. Вы приезжайте когда-нибудь в Киев, я вам город покажу, я буду очень рад вас видеть... Адрес у Василька есть и телефон мой...
— У Василька — это само собой, — сказала Дойна. — Ты можешь и мне дать...
Максим засуетился, вытянул записную книжку, вырвал листик и написал свой адрес и телефон:
— Пишите, я буду очень рад...
— А я напишу, — сказала Дойна, — правда напишу.
Но слов не хватало. В поезде вокруг сидели люди. Вот жаль, что у них не купейный вагон, ехали бы себе тихонько вместе, как я об этом не подумал, так было бы нам спокойно, все свои. Уже надвигалась ночь, Марии все еще не было. Василько устроился на верхней полке, потом снова слез вниз и прижался к Максиму, усевшись рядом; напротив сидела Дойна, и разговор шел то о Киеве, то об их селе, то о планах на лето — вообще о жизни, а еще о возможных встречах в будущем, может, снова здесь, на Западной Украине, на курорте...
— А вот и я, — сказала Мария, степенно входя к ним, — я уже нескольким девушкам здесь погадала, и не даром, — она довольно улыбнулась, — вот так. Там еще просят, но я устала, да и спать уже время. Хватит на сегодня. Ну, давайте укладываться...
Она начала снова расстилать свою постель, поправила Василькову, посмотрела, как устроилась Дойна, а потом послала дочку к проводнику за чаем; Василько как раз побежал в туалет, и тут Мария наклонилась к Максиму:
— Хочу с тобой поговорить, пока их нет. Слушай, ты взрослый, но еще не совсем. Скажу тебе такое. Ты делал там фотографии, снимал нас всех, там есть и Дойна, и ты с ней. Не высылай их нам. Вот с Васильком пришли, все пришли, а тех, где вы с Дойной, не надо. И у себя не держи, ты человек женатый, мало ли что...
Максиму сразу стало грустно, даже тоскливо. Сжалось что-то в груди и хотелось объяснить ей, раскрыть смысл своего настроения, своих чувств.
— Да не волнуйтесь вы обо мне, у меня все в порядке! И вообще, я, ну... я же вовсе... мы как друзья... я...
— Это вы с Васильком друзья, и ладно. А Дойна — совсем иное дело. Знаешь, как бывает? Люди лихим глазом глянут, потом разговоры пойдут: поехала, мол, на курорт, гуляла там с кем-то, да еще и при матери. Не надо, лучше меня послушай! Я такой, как ты, была, а ты таким, как я, еще не был. Вот и все! И я знаю, что говорю. Так что не перечь мне! Василько напишет тебе, увидитесь еще, может, на воду в одно время съездим когда-нибудь еще. Но это уже другой разговор. А с Дойной — дело серьезное, оставь ее!
— Хорошо, — сказал Максим. — Я, конечно, сделаю так, как вы скажете. Понятно. Только напрасно вы, но если хотите, так и будет...
Говорила сейчас с ним сама цыганская стихия, где властвовали свои давние традиционные законы, суровый авторитет отцов, жесткий этикет уважения к старшему, категорическая мораль, при которой внешняя форма сохраняется так строго, что и жизнью порой расплачиваются за ее нарушение. Возвратилась Дойна, возвратился в купе и Василько. И лишь теперь Максиму стало больно, потому что они уже были отдельно от него. Его уже четко и категорически отъединили, вдруг расставили всех по своим местам.
