Евгений СТЕПАНОВ - Застой. Перестройка. Отстой
В голове пронеслась нахальная мысль – а, может быть, завтра и выпишут?
Робко спросил об этом у врача.
– А чего до завтра тянуть? – ответил этот гениальный эскулап, – сейчас невропатолог напишет заключение – и тотчас выпустим.
Я не верил своим ушам. Я был на грани счастливого обморока. Начал нервно, судорожно благодарить Семена Моисеевича:
– Я буду молиться за вас, буду молиться за вас. За все, что вы для меня сделали. За то, что выпустили меня прямо сейчас, а то я здесь постепенно действительно начал сходить с ума.
Он улыбнулся:
– Я понимаю. Вам здесь, конечно, пришлось тяжелее, чем остальным…
Но и всем остальным в больнице было плохо. Особенно оставшимся призывникам. Особенно после того, как стали выписывать меня.
Я трогательно (почти по-фронтовому) простился с друзьями – с Белым, новобранцами. Белый оказался пророком. Еще вчера он сказал, что меня скоро выпишут.
Простился с Кириллом, который стал еще мрачнее. Его было жалко больше других.
Стало стыдно, что съел у него утром (он угостил) две грозди винограда и яблоко. Но кто же знал, что мне уходить…
Кирилл сказал, что теперь точно совершит побег. Он-де решился.
Пожал руку Борису. Он заплакал. И пожелал мне:
– Не забывай про нас! Мы – тоже люди!
Я пообещал ему написать про больницу книжку.
Он обрадовался.
Тимур вышел из своих апартаментов и молча пожал мне руку. Он ничего не сказал.
Медсестра напомнила мне о моем пакете с продуктами. Я хотел оставить его Юрке, но медсестра предупредила:
– Это плохая примета. Тогда вернешься…
Пришлось забрать. Я раскланялся с медсестрой. Пожал руку Володьке. И – самой быстрой в мире пулей! – вылетел из ада.
Я оказался на свободе.
Я приехал домой (там никого не оказалось), сбросил с себя пропитанную больницей одежду, помылся, полежал на кровати, посмотрел телевизор.
И… с нежностью и болью стал вспоминать своих коллег по несчастью. О других людях почему-то не вспоминал. За весь день я не написал ни строчки.
***Жизнь постепенно налаживалась, я забывал о тяжелых днях, проведенных в больнице, работал, много читал.
Наташа забеременела, и мы ждали девочку Настю, почему-то были уверены, что родится именно дочка. Имя ей придумали сразу – Настюшка.
Я наклонял голову к животу Наташи и слышал, как там шевелится маленький ребеночек.
– Брыкается! – радостно говорил я.
– Точно, брыкается, – соглашалась умиротворенная, красивая, как большинство беременных женщин, Наташа.
На семейном совете мы решили с Наташей, что сразу после родов будем переезжать в Москву, где нас ждали мои родители. В армию меня уже взять не могли. По статье 8Б (невроз) служить не берут. А в школе перспектив никаких больше не было.
Перед отъездом в Москву Эмма Ивановна (святая женщина!) купила мне за полторы тысячи рублей («Жигули» стоили семь) путевку в круиз по Средиземноморью. Наташа по известным причинам поехать не могла.
Перед поездкой нужно было пройти собеседование у второго секретаря горкома партии Александра Васильевича Шелковникова.
Он мне задавал вопросы не долго. Аудиенция длилась минуты три.
– Я читал ваши заметки о школе в «Трудной нови», – сказал Александр Васильевич. – Уверен, что вы сможете высоко пронести звание советского человека за границей.
Я заверил, что так и будет.
В Москве, в специальном обменном пункте, нам обменяли рубли на доллары – выдали по сто пятьдесят «зеленых».
Вместе с группой советских туристов мы посетили Малагу, Пальму де Майорку, Мессину, Аяччо (Корсика), Стамбул.
Первый мой заграничный город – Мессина, это в Италии. Я сошел на берег и хотел побежать. Узкие мощеные улицы, бродячие музыканты, необъяснимый наркотический воздух свободы, апельсины, растущие в центре города… Я как будто опьянел от наплыва неизведанных чувств и впечатлений, даже не верилось, что я на Западе. Конечно, я никуда не побежал. Ведь дома меня ждала Наташа и брыкающаяся в ее животе Настюшка.
Больше всего мне понравилось в Стамбуле.
Едва мы оказались в бывшем Константинополе, как сразу увидели надписи на русском языке. Повсюду. Банкетный зал «Е-мое!», универмаг «Дружба», «Оптовые поставки для Москвы».
Пройти по городу было непросто.
Турки, точно неопытные ловеласы, начали приставать сразу.
«Коллега, купи джинсы!»
«Коллега, Спартак (Москва) – чемпион. Купи дубленку!»
Все говорили по-русски. Удивительная страна, удивительные люди.
Мы с товарищем по каюте сорокалетним комбайнером их Жордевки Сеней (он сам попросил, чтобы я так его называл – без отчества) в свободное время (его было два часа) пошли на знаменитый Стамбульский рынок.
Справили за двадцать долларов итальянские ботинки на меху, легко сбавив цену с пятидесяти. В Стамбуле на базаре существуют свои законы жанра. Если вы не торгуетесь, значит, вы унижаете продавца. Он к этому не привык. Значит, вы не встаете с ним на один уровень, а демонстрируете свое буржуазное превосходство. Но богатые буржуа покупают товары в дорогих магазинах.
Мы пошли дальше. …За прилавком стояли два мужичонки – сущие азербайджанцы! – торговали целым ворохом пиджаков. Люди подходили, меряли. Я тоже померил (Сеня отказался). Один пиджачок был сшит прямо как на меня. Удалось мне его сторговать за двадцать три «зеленых». Но вот незадача – было у меня только сто долларов, а сдачи у торговцев, по их словам, не оказалось. Однако один из них меня успокоил, сообщив, что сейчас пойдет и разменяет крупную купюру. И принесет мне сдачу. А нам он пока предложил постоять рядом с вещами, мол, это будет что-то вроде залога.
Мы стояли десять минут. Двадцать. Двадцать пять. Начали нервничать. Я спросил другого продавца: «Где же коллега? Почему не возвращается?» Раз спросил, другой. Когда в третий раз повернул к нему голову – второго тоже след простыл.
– Ну и ситуевина, – подумал я. – Что же делать? Пиджаки, что ли, с собой в Среднеспасское и Кубиковск тащить? Но куда их там девать? Да и как допрешь столько?
Пока я размышлял на эти печальные темы, к нам подошла какая-то женщина, судя по всему, явно китаянка. И спросила по-английски: «Сколько стоят пиджаки?»
Я, точно заправский бизнесмен, цену сразу машинально завысил.
– Пятьдесят долларов! – как-то само вырвалось.
Она почесала в затылке. Еxpensive. А потом начала сама с собой размышлять по-русски. «А Ваньке-то небось пиджак бы подошел. Но, наверное, найду и подешевле!» Я ей возразил – на чистом русском языке:
– Дешевле найдете вряд ли, хоть весь Гранд базар обойдите, да потом дома такой пиджак стоит не пятьдесят, а сто долларов. Посмотрите, Италия, ручная работа!..
У тетки так челюсть и отвисла. «Слушайте, – проговорила она, – где же вы так говорить по-русски научились, совершенно без акцента?!»
– Да я в России двадцать пять лет прожил! – честно ответил я, двадцатипятилетний гражданин СССР.
Тетку опять чуть кондратий не хватил: «Сколько же вам сейчас?!»
Потом мы разговорились, конечно, с Анной Кирсановной. Оказалось, что родом она из Калмыкии, приехала по приглашению к сестре, которая замужем за турком.
Анна Кирсановна ушла, но стали подходить местные аборигены.
Туркам мы с Сеней уже честно говорили, что товар не наш. На вопрос «Сколько стоит?» – отвечали, что не знаем.
Прождали мы в общей сложности около часа.
Собирались уже все бросить и податься восвояси не солоно хлебавши, как вдруг я заметил одного из наших «коллег», того, кто покинул нас последним. Я – к нему. И произнес – видит Бог, я не вру! – знаменитый текст из великого фильма: «Цигель, цигель, ай лю-лю, «Михаил Светлов», опаздываю на корабль, нельзя ли побыстрее ай-лю-лю?».
«Коллега» не понял. По-английски не понял тоже.
Тогда я тихонько, почти полушепотом заявил, вспомнив все свои невеликие познания в английском языке, которые получил в Кубиковском педагогическом институте:
– Если сейчас не вернется коллега, я позову полицию!
Слово «полицию» я произнес достаточно громко. Исчезнувший продавец появился через мгновенье. Точно в кустах сидел и внимательно за нами наблюдал. Принес сдачу. Извинился, что так долго… Сказал, что мы хорошие люди, а пиджак на мне сидит «супер».
Побежали мы с Гранд базара, довольные, что не потеряли денежки. Успели как раз к обеду.
В круизе с нами ездил проверяющий, сотрудник органов. Это был невысокий, мрачноватый дядя, который, как ни странно, постоянно находился подшофе. Вообще, в круизе многие выпивали. Выпивали и предавались разврату. Я разврату не предавался, но однажды напился. Чекист стал меня корить. Я, понурив голову, говорил, что больше не буду. Он уточнил:
– Даешь слово, что больше не будешь назюзюкиваться?
Я почему-то ответил по-немецки:
