Александр Титов - Путники в ночи
Старик дышит всей грудью, смотрит на темные к ночи деревья. Слышно, как в доме кашляет Марьяна Прокопьевна.
Старик оживляется, блестят в сумерках водянистые глаза:
– Из чего Гена ее гонит? – спрашивает он пока еще строгим голосом.
– А хрен его знает.
Помолчав, выпиваем по второй. Бывший Первый с удовольствием обсасывает голову жареного карася, нахваливает – давно не откушивал свежей рыбы…
– Когда-нибудь наш Вадим купит этот край! – произносит старик задумчиво, будто с огорчением. – С полями, селами, прудами и карасями.
– На фига он ему сдался, этот наш край?
– Мнит себя новым князем, понимаешь. Народ здешний постепенно вымрет, а деревни Вадим заселит инородцами, заставит работать за горсть риса.
Осторожно напоминаю Прохору Самсоновичу о том, что Вадим обещал издать в Москве три книги – мою, его и Левину, причем большими тиражами!
– Что??- На минуту старик погружается в раздумье. – Подлец он,
Вадимка, а все равно мне его жалко. Сын, понимаешь… Не посылай ему никаких рукописей – потеряешь время и бумагу.
В саду поет грустная вечерняя птичка. Марьяна Прокопьевна затихла, не кашляет. Мне кажется, она пытается услышать, о чем мы тут говорим. Со стороны дискотеки доносится все та же бухающая вязкая музыка.
ОТРЕЧЕНИЕ
Возле парка встречаю Игоря. Он в белых брюках и такой же рубашке.
Парень задумчив, то и дело озирается, какие-то тени мелькают в кустах.
Заметив меня, Игорь останавливается, смотрит чуть насмешливо:
– Водку пили с дедом?
– Нет, самогонку.
– Слушай, а что связывает Стрижа и моего папашу?
– Они – ровесники, в молодости дружили, ходили на танцы…
– Батя, насколько я знаю, хотел сделать Стрижа “доверенным лицом” в этом поселке, а Стриж почему-то отказался.
– Им виднее.
– Мой папаша, кстати, никогда ни с кем особой дружбы не водил. У него и сейчас друзей нет, одни компаньоны… Дед тоже почему-то ненавидит Стрижа… – в голосе Игоря горечь недоумения. – Почему?
На фоне ночного парка, в котором звучат голоса, будто светится белая стена церкви.
– Ты совсем молодой, а уже разочарован в жизни? С чего бы это? – спрашиваю я, стараясь не слишком выказывать хмельную веселость.
– Не знаю… Не хочу ни богатства, ни любви, ни искусства. Спорт тоже надоел. Прошлое отвратительно, будущее мрачно.
– Смотри, какие у нас девчата! Влюбись в какую-нибудь.
– Не могу! – Прижимает ладони к груди, лицо бледное, без притворства. – Вот здесь, возле сердца, будто кол забит.
– Тогда тебе дорога прямиком в монастырь! – я все еще пытаюсь шутить.
Игорь даже не улыбнулся.
– Во мне сидят гены безверия, хотя в нашем роду были, кажется, и священники.
К ночи опять чувствуется дымная гарь.
Высокая стена церкви отражает свет поднимающейся луны, и кажется, что уже начался рассвет. Была до перестройки Домом культуры, затем магазином продовольственных товаров, в начале девяностых здание вновь отдали верующим. Марьяна Прокопьевна тайком от мужа отнесла во вновь открытый храм несколько икон, сохранившихся с дореволюционных времен.
Прищурив глаза, Игорь смотрит на белизну стены:
– Я узнал про своих папашу и деда нечто такое, что не могу сказать это даже тебе… Зачем мне это рассказали? Как мне теперь дальше жить?
– Просто живи. Сын за отца, а тем более внук за деда, не отвечает.
– На мне лежит проклятье семьи. Я куда-нибудь сбегу, сменю фамилию.
Никто не должен знать, кто я такой и в каком месте я нахожусь. А род
Зыковых должен исчезнуть.
– Успокойся, у тебя вся жизнь впереди.
– Что будет впереди, я не знаю. Мне шестнадцать с половиной лет, я наполовину в возрасте Христа… – Внезапные слезы на его глазах блестят по-вечернему ярко.
– Ну и что?
– А то, что я должен принести жертву, искупить свой род.
– Что за бред? Опомнись. Слово “род” забыто.
– Дед говорит, что род живет в каждом из нас. Мы его просто не замечаем, он сидит глубже генов, потому что он – дух, он приказывает, а я не могу ему отказать.
– И что же о н тебе приказывает? – От таких разговоров я трезвею, мне хочется поскорее распрощаться с Игорем.
– Он говорит: “Ты должен искупить их вину”.
– О чем ты, Игорек? Кто из нас двоих пьян?
– Тебе этого не понять! – Он сердито взглянул на меня и, взмахнув смуглой рукой, побрел по аллее парка.
“БУНТАШНАЯ” МАЙЯ
Возле Дома культуры, где оглушительно гремела дискотека, я увидел женщину в короткой юбке, в блузке-матроске, в туфлях на шпильках.
Что-то было в ее одежде от стиля шестидесятых.
Да это же моя одноклассница, Майя Манцева! После восьмого класса она уехала в Металлоград, выучилась на кондитера, затем, кажется, вышла замуж.
Она меня тоже узнала, мы поздоровались. Майя в отпуске, живет у родителей, решила прогуляться, посмотреть на молодежь.
– А ты откуда и куда? – она внимательно на меня посмотрела.
– От Прохора Самсоновича.
– А он еще жив?
– Почему бы ему не быть живым? Он крепкий старик.
– Очень уж нервный был начальник. Помнишь, приходил к нам в школу: агитировал мальчиков идти в трактористы, а девочек в доярки?
Я кивнул. Некоторые ребята записались, чтобы отвязался, другие мямлили о прочих уважаемых профессиях.
В тот день, когда Прохор Самсонович посетил наш класс и начал разводить свою тягомотную “профориентацию”, Майя встала из-за парты и с возмущением сказала, что ни за что на свете не пойдет в доярки:
“У меня мать всю жизнь на ферме, заработала ревматизм и грыжу в придачу…”
За это Первый назвал ее “бунташной девкой” и добавил, что одна паршивая овца все стадо портит.
Майя, понизив голос и касаясь моего уха губами, поведала о том, что
Вадим сегодня был на кладбище, на могиле “того парня”.
Майина мать тоже была там, проведывала могилки родственников – и вдруг увидела Вадима, за которым брели два мордоворота, с трудом протискивая свои туши между часто стоящими оградами. Старушка оробела, схоронилась в кусты, наблюдая за всхлипывающим невзрачным человечком, остановившимся у могилы десятиклассника. Вадим, озираясь по сторонам, начал истово креститься. Старушка сидела в кустах, не шелохнувшись, боялась, что охранники, посадят ее в мешок и утопят в пруду.
Я смотрел на лицо Майи, замечая лишь прежние веснушки, которые потемнели, обрели четкие границы, и все равно каждую из них хотелось обвести обслюнявленным химическим карандашом.
– А ты все такая же конопатая! – сказал я.
– А ты все такой же вредный! – Она придирчиво оглядела меня. – Как всегда непричесанный, и вдобавок выпивши… Проводишь меня домой?
– Зачем?
– У меня в саду шалаш, я там схоронила бутылку коньяка. И вообще в прошлом году я развелась… Слушай, почему ты гладишь этот пакет, а не меня? – рассердилась Майя. – Погладь лучше здесь!..
И, нервно схватив мою ладонь, засунула ее за отворот блузки. Я почувствовал большую, все еще упругую грудь, сосок вминался в нее твердой горошиной.
– В пакете пластинка, Вадим подарил, – запоздало объяснил я.
Майя приподнялась на цыпочки, обхватила мою шею обеими руками, как на школьном вечере танцев, мы поцеловались. Губы мои, холодные от ночного воздуха, стали вдруг горячими, в них загудело, взбухло забытой молодостью. Странное чувство прикосновения к женщине, будто опять всё становится возможным.
– Зачем тебе пластинка?
– Не знаю.
– Ну, идем! – Она качнулась на шпильках, рассмеялась, подхватила меня под локоть.
– Пойдем! – Я чувствовал сытость от рыбы, необъяснимую удаль, а также приятное самогонное опьянение.
ОСКОЛКИ СЧАСТЬЯ
Наконец-то я добрался домой. В прихожей старое зеркало в овальной раме, по привычке в него смотрюсь. Рубашка в пятнах, бумажный квадрат в засыхающих брызгах. Дверь открыта, но потихоньку пройти в комнату не удается.
– Ты пришел? – Мать с огорчением разглядывает мою одежду, однако в голосе ее радость.
Я в этот момент думаю почему-то об экзистенц…ме: даже в уме не могу выговорить это слово, и зачем оно мне только сдалось? Вот что значить пить поверх самогона коньяк.
– У тебя вся спина в грязи! Переодевайся немедленно! – Мать заглядывает мне в лицо, забирает из моих окоченевших рук пластинку.
– Опять что-то принес?.. Вечно ты собираешь разный хлам!
– Это не хлам, это “Путники”. Сейчас заведу…
Раздеваюсь догола, мать тем временем приносит сухие трусы, я с трудом надеваю их. Достаю из-под кровати проигрыватель, с энной попытки втыкаю вилку в розетку, подключаю самодельный усилитель, звуковые колонки, щелкаю тумблером, и вот уже светятся радиолампы, в динамиках гудение. В молодости я своими руками спаял эту громоздкую аппаратуру, и она все еще работает!
– Что ты собираешься включать? – Мать с озабоченным видом заглядывает в комнату. – Опять соседей разбудишь?
