Серж Жонкур - Где ж это видано?!
По части репортажей он был настоящий маньяк: ни на минуту не выпускал из рук камеру, снимал нас день и ночь. Он наводил на нас объектив, даже когда просил передать ему хлеб, а как только начинало темнеть, навешивал на камеру здоровенный фонарь, ватт эдак в триста, и размахивал им перед нашими физиономиями, так что нам начинало казаться, что мы разговариваем с прожектором, а не с человеком. Самое смешное, что при этом он просил забыть о камере и вести себя так, будто ее нет. Парень был обвешан аппаратурой, как космонавт, все свое добро таскал с собой и при этом требовал, чтобы мы этого как бы не замечали.
Короче, мы легко привыкли к репортеру, тем более что быстро сообразили, что это довольно занятно, когда тебя все время снимают, что это даже доставляет некоторое удовольствие. Поначалу мы краснели, смущенно улыбались, старались держаться прямо, следить за каждым своим движением и выглядели так неестественно, что уже сами друг друга не узнавали. С тех пор как этот парень стал нас снимать, мы завтракали, обедали и ужинали в режиме непрерывного репортажа, из-за чего все вели себя тихо и скованно, а папа совершенно не пил. За столом все вдруг становились вежливыми, улыбались, как на банкете, и если для фотографии приходится притворяться, только когда вылетает птичка, то для видеосъемки нужно было улыбаться из кадра в кадр и одеревенело сидеть до конца обеда, так что к десерту все уже бывали порядком измотаны.
Зато в конце дня нас ждала награда: мы могли полюбоваться на самих себя, то есть вместо того, чтобы, как все нормальные люди, смотреть телевизор, мы пересматривали собственный только что прожитый день. И хотя интрига была слабовата, а декорации и вовсе не менялись, сюрпризов в этом спектакле хватало. Бабуля никак не соглашалась с тем, что она такая маленькая. И с преувеличенным восторгом твердила, что впервые видит себя со спины. До этого все, что она о себе знала, ей сообщало зеркало у окна. Маме же беспристрастный взгляд телекамеры помогал выявлять разные недостатки и недоделки в доме, всякие там не отстиравшиеся пятна или помятость занавески — тысячу и одну мелочь, которые она потом исправляла. У отца же, наоборот — хотя обычно он приходил в ярость из-за любого пустяка, — все это вызывало только веселый смех. Он наслаждался, наблюдая за собственными действиями с удивительным самодовольством, он мог смотреть на себя часами, хотя ничего интересного там не было, всякая ерунда, да к тому же все заранее известно, никаких тебе неожиданностей.
Вот так по вечерам вместо восьмичасовых новостей мы пересматривали только что прожитый день, а вместо прогноза погоды смотрели, какая была погода сегодня.
* * *Поскольку чрезвычайные происшествия по природе своей близки к чудесам — ибо и те, и другие основываются на принципе неожиданности, — то наш славный Болван вынужден был снимать нас без передышки, не сомневаясь, что рано или поздно судьба вознаградит нас одной из своих превратностей. Болван не только видел нас по телевизору во время той истории с «боингом», но и был наслышан о наших подвигах — видать, кто-то из местных постарался, — и поскольку главное в репортерском деле — вовремя оказаться на месте событий, то благодаря нам Болван рассчитывал предвосхитить их ход, чтобы запечатлеть драму с самого момента ее зарождения, заранее условившись о том, что мы ни в коем случае не будем этому противиться.
Для него мы были просто очередным зрелищем, и он без всякого цинизма уверял, будто в нас сильно «катастрофическое начало», а для пущей убедительности даже использовал индийские слова: мол, мы обладаем даром катастроф, и наша карма состоит в том, чтобы сталкиваться с кармой других, причем лоб в лоб и по возможности со всего размаху. Он один смог угадать нашу необычную предрасположенность, ну а поскольку настоящими катастрофами можно считать лишь те, которые можно показать, то журналист прекрасно сознавал, какие преимущества дает ему наш дар, не считая лучей славы и солидных гонораров.
Часто его взгляд на вещи граничил с восторженным энтузиазмом, особенно поначалу. Первое время он был совершенно одержим перспективой успеха, рассчитывал на быструю славу и в приступах самоуверенности сулил нам незнамо что, чуть ли не блестящее будущее, — и это нам, чьи планы отродясь не шли далее того, чтобы вечером лечь спать да проснуться утром. Да, он был великим охотником за бедами, мотался по миру в поисках добычи, гонялся за войнами, выслеживал нищету, собирая жалкие крохи информации, но наконец он наткнулся на самородок, на слиток золота, а может, и на настоящее золотое дно.
Только вот, чтобы произошло что-либо выдающееся, одного желания недостаточно, и хотя совершенно ясно, что судьба не обдумывает заранее, в каком месте ей преподнести свой очередной сюрприз, однако редко бывает, чтобы рядом с вами случились две катастрофы подряд. И если про удачу говорят, что коли прошла, то ее не вернуть, значит, то же самое справедливо и в отношении всяких злоключений и бед. Так что вскоре у нашего великого репортера энтузиазма заметно поубавилось, ведь за целый месяц, который он прожил с нами под одной крышей, в его загашнике не появилось ни одной достойной новости, если не считать таковыми наши мелкие домашние неурядицы и повседневные происшествия, какие случаются абсолютно со всеми: убирая со стола, разбили тарелку, кто-то покусал бабушку, пара-тройка ссор без каких-либо последствий да ложная тревога по поводу легкой мигрени. Напрасно он все время заставлял нас что-то делать, напрасно побуждал к активности, ничего необычного с нами не происходило, так что очень скоро такому великому репортеру, как он, этому авантюристу, исколесившему все части света, стало тесно в нашем узком кругу.
— Вот видишь, говорили мы тебе, что ничего здесь не происходит, в обычное время здесь не случается абсолютно ничего.
Мы можем сколько угодно призывать на свои головы спутник или молить дьявола, чтобы он явил нам свои чудеса, можем до бесконечности ждать от будущего потрясающих открытий, но ничего так и не произойдет, потому что здесь пустыня, пустыня обыденности, и если между бытием и небытием есть что-то еще, то именно там мы и живем. Поверь, здесь хуже, чем просто в провинции, во всяком случае, еще дальше от мира, и можешь быть уверен, что в таких условиях единственное приключение и самое большое несчастье, которое только может произойти, — это остановка часов в гостиной, ну этих, знаешь, что всех пугают своим боем, — вот возьмут да и остановятся или, не дай бог, вообще сломаются…
И тогда он решил заставить нас куда-нибудь выбраться: принялся как заведенный твердить, чтобы мы не сидели на месте, а куда-нибудь сходили или съездили, хотя бы недалеко, хотя бы разок попробовали испытать судьбу за оградой собственного сада. Он считал, что не нужно ждать, пока судьба разглядит нас на столь маленьком пятачке, как наш, не нужно рассчитывать на наше якобы благоприятное местоположение, лучше дать волю нашей непредсказуемости, испытать наш собственный талант в чуть более густонаселенных районах. Вот тут-то он и заговорил впервые о путешествии, о какой-то бессмысленной дальней поездке, предлагал чуть ли не сесть на самолет и улететь в другую страну, в крайнем случае требовал, чтоб мы поехали и хотя бы просто денек провели в аэропорту, только чтобы посмотреть, что будет… На что отец, у которого была врожденная склонность к кратким и емким формулировкам, холодно ответил: «Самолет? Ни за что».
И все же однажды, после продолжительной обработки, ему удалось вытащить нас в город на ярмарку ветчины, такую типичную ярмарку с каруселями, какие бывают в городе каждый год и оставляют после себя ворох жирных бумажек. Болван намеревался заставить нас пройтись по всем аттракционам — от центрифуги до поезда-призрака, от американских горок до автородео, не пропустив и эти новомодные ракеты — спутники, в которых вы облетаете вокруг Земли не двигаясь с места. Видимо, он рассчитывал, что нам станет плохо и мы запросим пощады, или же надеялся, что один из болтов на карусели будет не слишком хорошо затянут. Убедившись в хорошем сопротивлении материалов и упрямом нежелании каруселей ломаться, Болван решил отыграться на бабушке, которую подверг самым разнообразным опасностям, вплоть до того, что прокатил ее подряд на американских горках, пиратском корабле и чертовом колесе.
Для бабули, которая даже на лифте сроду не ездила, это стало настоящим воздушным крещением. Каждый раз когда она проносилась мимо нас, ее вопли долетали до нас сквозь радостный визг толпы. Мы наблюдали, как наша праматерь взмывала в стратосферу, будто и впрямь собиралась нас покинуть, но снова и снова она возвращалась назад. И надо сказать, что с ее росточком метр тридцать бабуля уже раз сто должна была откуда-нибудь выпасть, свалиться за борт или выскользнуть из-под ремня. Естественно, поглазеть на такое зрелище собралось немало зевак, примерно как на соревнованиях «Формулы-1», когда все только и ждут, когда какой-нибудь болид сойдет с трассы, а Болван все это жадно снимал, без всякого сострадания, как будто смотрел бой быков.
