Владимир Шуля-табиб - Записки отставного медицин-майора
Я пробыл там вместо положенных шести — восемь месяцев. Мое везенье: надо ж было моему сменщику за день до отъезда сюда надраться до полного умопомрачения (от радости, радо полагать), оседлать мотоцикл и на полном газу врезаться в телеграфный столб. Беднягу собирали по частям, но заменить его было некем, я ждал, пока найдут. И уже далеко за пределами Чернобыля впервые по-настоящему заполз в душу страх. Потому что никто не знал, какую дозу радиации он получил. Зато все знали, что в официальных документах вранье. Мне, напримар, записали в карточку 2–3 бэра. — это за восемь-то месяцев! Цена этим записям равна газетным сообщениям того времени, разница чисто количественная: вранье глобальное и вранье частное — = все равно вранье.
А самое главное, никто ведь не знает, сколько этих самых бэров надо, чтоб увидеть Косую.
В Афгане в этом смысле было легче. Там уж если вернулся — все, будешь жить. В Чернобыле наоборот: убьет именно после того, как вернулся. Афган убивал пулей, ножом, осколком, и всем ясно, где тебя убили. Чернобыль убивает через все известные болезни: рак, лейкоз, инсульт, инфаркт — но они ведь были и до Чернобыля!
Где же вы теперь, друзья-чернобыльчане? Нас, военных медиков, было не так уж много — вас, резервистов, обмундиренных на трехмесячный срок, куда больше. Куда же вас забросила судьбина, вспоминаете ль меня? Пятеро, знаю, давно уж в Израиле, если Чернобыль не достал их и там. Вот же….Володю Кармазина, стоматолога из Могилева, он достал — всего месяца два назад схоронили. Ребята написали, все тот же лейкоз, чернобыльская хвороба.
Откуда-то пришло и не уходит противное ощущение, что мы, чернобыльцы, сидим на каком-то голом пятачке, а невидимый снайпер бьет на выбор, не торопясь, но точно, и не от кого ждать подмоги.
Да-а, как певал некогда мой батя, «Наши кони приустали, дальний путь, не пора ли нам присесть и отдохнуть».
Полагаю, пора. Тем более, завтра — День медика. Сценарий его обкатан за несколько последних лет, шутки-прибаутки известны наизусть, но все равно нам нравится наш раскованный цинизм, мы смеемся от души — мы ПРАЗД-НУ-ЕМ!
С утра (естественно, после ночной смены) — на лоно, где лесок и маленькая речка, костерок, шашлыки и водка, гитара и магнитофон — и никаких мужей, жен и прочих дальних родственников.
Поглядеть со стороны — ни дать ни взять большой бордель на отдыхе. Медики все немного циники, но «скорой» в этом смысле равных нет.
Часам к семнадцати-восемнадцати за нами, пьяненькими, приедет машина работающей смены, развезет по домам — как, впрочем, на следующий день мы развезем их. И в машине диспетчер Таня Крыга будет сидеть в обнимку с Володей Колютой и вместе орать старую студенческую:
Он был суров,Как сам Тонков.Он стал бледней,Чем молодая спирохета.И МиокардСхватил инфаркт.,И в testis полное отсутствие секрета!
Неважно, что они оба по молодости своей не знали такого учебника анатомии «Тонков. Долгосабуров» — тестис и спирохету знают ведь, и им просто весело и хорошо.
Неважно, что на работе они друг друга терпеть не могут, и Танька делает Колюте массу мелких диспетчерских пакостей. Она ведь знает город лучше, чем ее бабушка «Отче наш», и сует Колоте сплошь четвертые и пятые этажи в домах без лифтов, все цыганские вызовы — то есть в цыганском поселке: там приедешь к одному больному, а пересмотришь и перелечишь не менее десяти-пятнадцати, оформишь же только одного, а это, если помните, ощутимо бьет по карману.
Но все это будет потом, а в День медика мы все любим друг друга и сообща не любим наших жен и мужей — они ведь нас все равно не поймут, будут ныть и пилить, а то и замкнутся на два-три дня в оскорбленном молчании. И скажет Колюта со вздохом: «У моей бабы опять перегорела звуковая лампа!»
У моей давно перегорели все лампы — и слава Богу. Единственное, чего мне не хватает — это детского смеха дома. Без него перегорает жизнь…
