Дэвид Мэмет - Древняя религия

«Если я перестану так думать, то сойду с ума», — сказал он себе.

И он упорно придерживался такой точки зрения, день за днем. И всеми силами боролся с желанием взглянуть на часы. А прокурор тем временем твердил, указывая на него: «Вот оно сидит, чудовище. Посмотрите на него: он невозмутим. Ни скорби, ни других чувств. Ни намека на раскаяние или стыд. Он едва ли вообще осознает трагедию, причиной которой стал».

И Франк поворачивался к присяжным и видел, как они бессознательно кивают головами в знак согласия. Как они поглощены тем, что он про себя называл жаждой добродетели.

Они смотрели на него с отвращением, и чем дольше тянулся суд, тем сильнее было это отвращение; хуже того, они явно поздравляли себя с тем, что способны на время волевым усилием отрешиться от этого чувства.

Они убивали его.

А как им нравился Джим и его показания.

— Да не-a, да разве ж я…

— Вы писали эту записку?

— Да не-а… Да мог б я писать, разве ж работал бы на фабрике. Хотя я-то не прочь…

Здесь Франк повернулся и увидел, как и ожидал, что присяжные кивали. Им нравилось смотреть, как Джим на их глазах создает образ Счастливого раба, и они кивали, сначала в предвкушении, а потом одобрительно, наблюдая этот ритуал демонстрации покорности.

— …то есть очень даже рад, что у меня есть работа…

«Да, Джим, — думали они, — так и устроено общество. Когда каждый благодарен за то место, которое в нем занимает, и действует соответственно. Да разве Сильный не накормит Слабого? Разве Белый не направит Черного?..»

И кто при таком раскладе оказывался вне системы? Жид. «Черномазый в n-ой степени», как писали о нем в газетах, которому следовало бы быть осторожнее, коль скоро ему был дарован почти-больше-чем-просто-условный статус Белого человека. Но… Да, теперь они ясно это видели. По его глазам, о которых так часто писали газеты. По его «беспощадному взгляду», как они говорили. Пустому взгляду. Отсутствию угрызений совести. Какой контраст с этим образцом раскаяния, с этим человеком, с Джимом, который, хоть и принадлежал к низшей расе, уступал в интеллекте и способностях, занимал более чем скромное положение, был все-таки равен всем и каждому в своем самоотверженном стремлении к идее единения нации.

— …и когда…

Джим замолчал, и Франк увидел, что судья, адвокаты, весь зал суда, да и — если на то пошло — весь мир, ждут. Терпеливо. Подбардивая: «Да, Джим. Да. Мы знаем, это трудно. И мы знаем, что даже с нашим благоволением твоя прирожденная учтивость — не говоря о похвальном понимании своего места — не позволяет тебе упомянуть Белую женщину. Да, но мы подождем».

— …и когда…

Джим снова замолчал, на лице — робость и растерянность. «Люди, — говорило это лицо, — я так больше не могу. Понимаю, вы ждете продолжения. И я бы очень хотел доставить вам удовольствие и исполнить свой долг. Но мной движет скорбь. И я понимаю, как неуместно, как нагло, как почти непристойно было бы с моей стороны выразить скорбь по поводу смерти Белой женщины. Я потерян. Помогите мне».

Когда Франк вспоминал этот момент, он почти видел, как прокурор поднялся со своего места, подошел к Джиму и положил ему руку на плечо. На самом деле этого не произошло, но ощущение было очень сильным, и Франк полагал, что не только он путался в воспоминаниях. Потом Джим продолжил говорить о девушке. Оказывается, он видел, как неделей ранее она «шепталась о чем-то» с Франком в узком коридоре за разгрузочной площадкой. Видел, как Франк наступал, а она пятилась и качала головой. Потерянная, смущенная.

Существовал ли на самом деле такой человек?

Как они могли говорить, что Джим не умеет писать?

Франк и его адвокат утверждали, что существует написанное Джимом заявление, в котором он просит отменить увольнение и вновь взять его на работу. Они обыскали весь кабинет, все папки, но заявления не нашли.

Впрочем, и без этой записки разве могла обвиняющая сторона строить свою аргументацию на голом отрицании: «Никто не видел, как Джим пишет, следовательно, он не умеет писать»? Но Франк видел, как он пишет, и секретари видели. Их вызвали, одного за другим; и один за другим они опровергли существование заявления, написанного Джимом. Именно само его существование. Они не говорили: «Я не помню, чтобы когда-либо видел такое заявление», а утверждали: «Нет. Такого заявления никогда не существовало».

Не существовало? А как тогда Франк общался с Джимом, когда тот просил вновь взять его на работу? Все показания сводились к тому, что Джим в контору не заходил. Тогда как же они общались? Франк написал, и Джим написал ему в ответ.

В очередной раз совещаясь с адвокатом, Франк попытался обратить его внимание на эту несообразность. «Спросите у них об этом», — сказал он, и адвокат, как обычно, посмотрел в сторону, подразумевая: «Пожалуйста, не рассказывайте мне, как я должен вести дело. Я не буду ставить вас в неловкое положение, объясняя, насколько вы некомпетентны в данной области».

Но адвокат был глуп.

Франк ясно видел теперь: то, что он принимал за мужество, было просто авантюризмом. Адвокат не хотел, чтобы Франка оправдали. Ярость целого города обрушилась бы на него в случае оправдания. Нет. Он хотел только, чтобы все видели, как он отчаянно пытался. Чтобы все видели, как ценой личной жертвы он реализует священный принцип — право на справедливый суд.

«Какой же я дурак. Каким я был дураком, — думал Франк. — Зачем я ввязался в этот фарс? Да что этот человек вообще выиграл бы от моего оправдания? Вознаграждение скромное, причем есть все шансы, что, выиграй он дело, этот гонорар стал бы последним в его карьере.

Мразь, — думал он. — Так и вижу его в клубе, в одном из их притонов. Самодовольный. Самоуверенный. „Ты поступил правильно…“ А он, разумеется, возражает. Качает головой — „все это очень печально“. Гнусно, раз уж на то пошло, но коль скоро замешаны принципы… А собеседник ему: „Нет-нет. Ты поступил правильно“».

Он так и видел обоих. В каком-нибудь клубе. На веранде. Самозабвенно поздравляющих друг друга. Называющих черное белым. Как похоже на христиан. Как это похоже на христиан, думал он.

Конечно же он смотрел на девушку. Как он мог на нее не смотреть? Он был мужчиной. Но именно этот очевидный факт они поставили под вопрос на медицинском освидетельствовании.

Фаулер говорил про «слухи о его изъяне и извращениях». Что за слухи? Их никогда не существовало, пока Фаулер не начал утверждать обратное.

Потом девушки выходили по очереди и утверждали: «Он не мог делать это так, как другие мужчины». А потом: «… его изъян», и две из трех споткнулись на слове.

В чем должен был состоять этот таинственный изъян? Отвратительный, так никем и не описанный, ибо неописуемый порок? В том, что, как и многие, он обладал неуемным сексуальным аппетитом, но, в отличие от этих многих, был не в состоянии удовлетворить его? Что он, еврей, исходил похотью, как чернокожий, но его «акт», в отличие от впечатляющего, как это принято считать на Юге, «акта» черного мужчины, был жалок и смешон, ибо, по существу, он был евнухом?..

Так поэтому они и выбрали его в качестве убийцы? Именно его, а не уборщика Джима, который, это же очевидно, и убил девушку? Ведь Джим пришел к ним, считай, мертвецом. Его судили и признали виновным как минимум по двум причинам: он находился в двух шагах от места преступления и он был черный. Джима осудили бы и без улики, которая лишь подтверждала его вину, добавляла голос логики к голосу расового предубеждения.

Джим был уже мертвецом. Он изнасиловал и убил девушку, а потом нацарапал на клочке бумаги: «Я пешу ето а бальшой чорный чилавек ка мне престает».

— Зачем черному человеку, — говорил прокурор, — зачем черному человеку пытаться отвести от себя подозрения, указывая на самого себя?

— Зачем человеку вообще убивать? — говорил защитник. — Эта записка — подделка…

— Вы что, пытаетесь сказать, — отвечал Фаулер, — что этот негр, уборщик, будто шахматист продумывает на три хода вперед, что человек, недалеко ушедший от обезьяны, рассчитывает: «Я убью, я изнасилую и убью…»

В этом месте и зрители, и присяжные, и судья наклоняли головы, как они всегда делали, когда речь заходила об убийстве: в знак уважения к умершим, в знак солидарности друг с другом и с предыдущими поколениями, которые на протяжении веков поддерживали этот кодекс — бесформенный, неопределенный, а может, и вовсе не существующий кодекс, которому, как они думали, все они должны следовать.

«Что это за кодекс? — думал Франк, пока прокурор тянул свою речь, снова демонстрируя удивительное владение тембром собственного голоса, что неизменно околдовывало и приводило в восторг слушателей. — И что это за право? — думал он. — Что за сладость, пресыщение которой не наступает никогда? Добродетель?»