Эжен Ионеско - Наедине с одиночеством. Рассказы

Пожалуй, не стоит устанавливать телефон в большой комнате. Я не захотел, чтобы номер моего телефона значился в справочнике. Ко мне, разумеется, будут приходить люди, вдруг кто-нибудь бесцеремонный, увидев аппарат, захочет узнать мой номер. И я решил, что телефон будет в спальне. Но кому-то этот номер я все-таки дам. Однако мне не хотелось бы, чтобы мне звонили слишком рано или слишком поздно. Человек, который устанавливал телефон, сказал, что совсем несложно сделать розетку в каждой комнате. Тогда можно переносить телефон из комнаты в комнату, как захочется. В самом деле, все так просто и стоило, как выяснилось, недорого.

Я снял трубку (откуда это лихорадочное нетерпение?) и набрал номер телефона студента-философа. Хотя он уже, должно быть, не студент: верно, получил диплом в ноябре прошлого года. Небо покрывалось тучами. Сейчас начнется дождь. Это очень неприятно — хмурое небо, оно вызывает во мне тревогу. А когда непогода затягивается, есть лишь одно средство — самому стать хмурым. Наконец я дозвонился, сгорая от нетерпения услышать его голос. Гудки. Я ждал, никто не отвечал, меня охватило разочарование, но я все еще не клал трубку, держал ее возле уха. И хорошо, что мне хватило терпения и упрямства. Ответила женщина.

— Андре нет? — спросил я с беспокойством.

— Есть, есть, только что пришел.

Я представился, спросил, не помешал ли, он ответил, что нет, честно? ну да, честно, ему приятно меня слышать, как у меня дела? да, экзамен он сдал и теперь преподает в колледже, пишет диссертацию. Он хотел обратиться в бюро, к моему бывшему коллеге, чтобы узнать мой адрес. Я сказал, что в бюро моего адреса не знают и что я вот уже два или три месяца все собираюсь зайти туда, повидать бывших сослуживцев, оставить им своей адрес, пригласить кого-нибудь к себе, но все время откладываю эту поездку на завтра, это целое путешествие, настоящее приключение. Но теперь это уже дело решенное. Этот выход должен стать для меня праздником. Я долго болтал с ним, он заверил меня, что не спешит, попросил рассказать о своей жизни.

Я, со своей стороны, учтиво предложил, чтобы сначала он рассказал о себе. Что он и сделал. Он женился, это как раз его жена взяла трубку. Она на два года моложе его, красивая, умная студентка.

Я сказал, что у меня все хорошо. Мне нравится отдыхать. Правда, иногда я скучаю. Не хожу в кино. Это моя ошибка. Ничего не читаю. Но скоро опять начну, потому что меня начинают интересовать другие люди, то, что они говорят, разные вещи, всякие проблемы. Все интересно, в различной, конечно, степени. Но не следует предпочитать кого-то одного или что-то одно — это будет очень субъективно, нельзя выстроить иерархию.

Он отвечал (смеялся он надо мной или нет?), что я слишком погрузился в одиночество и что я, должно быть, слишком много размышляю. После этого я поведал ему о разных мелочах своей текущей жизни, о консьержке, которая вначале смотрела на меня так, как будто я был смешон. И выказывала по отношению ко мне определенную антипатию. Нет, я не страдаю манией преследования. Я делал ей маленькие подарки, давал на чай, она брала, но это, казалось, унижало ее. Каждый раз, когда я проходил мимо, она что-нибудь придумывала. Получилось так, что я выходил или входил как раз тогда, когда она подметала, и уносил на подошвах своих башмаков пыль. Она неодобрительно на меня смотрела. Задавала бестактные вопросы: «Опять вы, куда вы идете? Вы все время выходите. И не собираетесь работать. Везет вам. Не то что всем нам». А затем эта враждебность, эта подозрительность постепенно исчезли, во всяком случае не были заметны. Она привыкла ко мне, к моему постоянному хождению, к моему странному одиночеству. У меня такой вид, сказала она однажды, словно я прячусь от полиции, хотя на самом деле, у меня для этого недостаточно смелый вид. Я ответил, что просто никогда не вписывался в среду. Но, право, теперь с этим покончено. Я ее больше не раздражаю, я стал ей неинтересен. Я это чувствую. Теперь, когда я, проходя мимо нее, снимаю шляпу — я всегда ношу шляпу, — она отвечает мне механическим кивком головы. Только вот видит ли она меня? Во всяком случае, она не смотрит на меня и уж тем более не рассматривает. Я стал для нее частью этих этажей и лестничных клеток. Это совсем не так, как прежде, когда она отодвигала занавеску на застекленной двери своей комнаты, чтобы окинуть меня пронизывающим взглядом. У меня есть домработница Жанна, которая всегда рассказывает мне разные истории из своей жизни. Я уже устал от нее. Рот у нее никогда не закрывается, а у меня болят уши от ее россказней, она мешает мне дремать, думать, и так все в точности как в первый день, ничего не изменилось, даже хуже. Из квартиры трудно уйти, она все время останавливает, даже за рукав пиджака тянет. Я уже и на цыпочках пробовал ускользать — напрасно, все равно услышит. Хотя вам вряд ли это интересно, сказал я своему собеседнику, я сам сейчас, как Жанна. Нет, нет, заверил он, мне это интересно, ваш случай мне интересен. Он был философом, но также и психологом, психоаналитиком. Это замечательно — быть психологом, так интересоваться людьми. Замечательное призвание — выслушивать других!

Действительно ли все хорошо, спросил он. Да, да, ответил я, хотя мне по-прежнему кажется, что я нахожусь в чем-то вроде стеклянной клетки, отделяющей меня от остального мира. И тоска не отпускает. Именно с тоской я должен постоянно бороться; когда я не чувствую себя в стеклянной клетке и морально протягиваю руку другим, стеклянные стены отодвигаются, и тогда весь мир, Вселенная кажутся мне окруженными невидимыми стенами… Небо — это арка, а за домами, за городом, за сельской местностью — горизонт, закрытая дверь горизонта. Нормально ли все это? Время мне казалось и очень коротким, и очень долгим; секунды тянулись нескончаемо, каждая из них — царапина, а годы пролетали как мгновение. Я знаю, это не ново, все в той или иной степени сожалеют об уходящем времени. Но для меня это противоречие было невыносимым. Я нес на себе всю тяжесть момента, и это так меня удручало, что я не мог воспользоваться этим моментом, насладиться им. У других людей тоже грустные лица, на них тоска, тревога. Вы думаете, что это я генерирую депрессию? Думаете, другие люди веселы и беззаботны, думаете, их не подтачивают заботы, малые или большие? Думаете, они живут? Это же ненормально, не так ли? Мне бы снова начать работать, но чем заняться? Вернуться в бюро и ежедневно высиживать по восемь часов я, конечно же, не могу. Лучше уж тосковать потихоньку. Кстати, я не всегда тоскую, я не весь день тоскую. Приходится вставать, что, конечно, тягостно. Встаешь — а перед тобой день как огромный пустой пляж, которому не видно конца. Но я встаю, Жанна варит мне кофе, я пью его. Жанна помоет чашку, блюдечко, кастрюльку. Когда я пью кофе, мне хорошо. Видите, у меня тоже бывают хорошие моменты. Но они быстро проходят. Бывают приливы радости или облегчения. Они тоже быстро иссякают. Но зато в такие моменты как бы возникает благодатный источник, фонтан, возможно, озеро, окруженное белоснежными горами со склонами, позолоченными солнцем и светом внутреннего мира. Где-то такое должно быть. Я убеждаю себя в этом, я в это немного верю, я в это все меньше верю. Я в это вообще не верю. Чем больше я погружаюсь в это озеро, тем больше оно становится похожим на грязную лужу. Я противоречу себе, да, я себе противоречу. Я хочу сказать, что все еще пытаюсь бороться. Что я еще не раздавлен, не поглощен. Я знаю, что мир неустанно девственен, и нахожу в этом некоторое оправдание жизни. Мой случай, заметил мой собеседник, хорошо знаком психотерапевтам. Он приводил мне примеры, не такие уж и редкие, когда у больных было ощущение, что весь мир, вся Вселенная — это экскременты. Я ответил, что такого, к счастью, еще не испытывал. Только грязь, но ведь есть и чистое озеро, и белый снег. Нормальные люди находятся между двумя крайностями, между светом и мраком. Между светом и мраком протекают их будни, в этом состоянии они занимаются своими делами, решают свои проблемы, живут. Вот именно — живут. И это естественно. Я же могу жить лишь в состоянии благодати. Иное не для меня. Или благодать — или дерьмо. Третьего не дано. Другие как-то приспосабливаются, им даже удается быть безмятежными, в той или иной степени. Я же хочу слишком многого, меня одолевает гордыня, я думаю лишь о себе, почему я не уподобляюсь другим? Вот в чем проблема, вот где настоящая немощь. Другие принимают навязанные им условия. Они страдают лишь в случае больших катастроф: смерть близких, война, голод, болезни. У меня это вызывает любопытство. Стыдно признаться, но это выводит меня из моего оцепенения. Я с нетерпением, предвкушая удовольствие, жду, когда придет домработница и принесет газету. Хватаю газету и угрюмо смакую подробности, изложенные в материалах с броскими заголовками, в которых нам рассказывают о войне, насилии, пожарах, наводнениях, непрекращающемся загрязнении окружающей среды, которое, возможно, задушит нас. Читаю, испытывая одновременно страх и восторг. Так я провожу каждое утро добрые полчаса. Ознакомившись с новостями, я принимаюсь за кроссворды. Так проходит еще час. Затем наступает время аперитива, затем обед, после — сиеста. Проходят еще два-три трудных часа, наступает время ужина, после которого я возвращаюсь домой и проваливаюсь в глубокий сон. На следующее утро та же тревога, затем кофе, я возвращаюсь к себе, и так далее. Видите, мой день все-таки организован. Но вот что меня не покидает — удивление от того, что я существую, что существуют разные предметы, вещи. А еще эта неспособность постичь бесконечное. Это не помогает жить, но я не могу не думать об этом. Вы, очевидно, скажете, что все это банально. В самом деле. Рожденный в ужасе, в страдании, я и живу в этом состоянии ожидания ужаса конца. Я оказался в непостижимой, неразумной, инфернальной западне, между двумя ужасными событиями.