Анатолий Друзенко - Rrzepraszam Варшавская история
Из пивной вывалилась компания.
Я сразу заметил Яна и удивился, вспомнив, как тот клеймил позором забегаловку.
Рукопожатие было преувеличенно крепким.
После секундного замешательства Ян спросил:
– Пара минут есть? Тогда подожди.
Отошел, что-то сказал приятелям. Те с любопытством посмотрели на меня и двинулись к трамвайной остановке.
– Пройдемся.
Мы вышли к скверу у Дворца культуры.
Ян изменился, возмужал, ожил.
Продуваемая с четырех сторон площадь обнимала Дворец.
– Я понимаю, почему ты не звонишь. Я и сам…
– Из академии ушел? – спросил я.
– Ушли, – засмеялся Ян.
– Чем занимаешься – в своем профсоюзе?
– Какой он мой! – Ян с досадой поморщился. – Всех поляков! Ты еще этого не понял? А занимаюсь связями с общественностью. Из ваших звоню только пану Федору. Остальным – бесполезно.
Ян закурил. Спросил – с укором:
– Все про “ястребов” пишете?
– Дело не в “ястребах”. Вы хотите взять ответственность за страну, а куда ее подталкиваете?
– К нормальной жизни.
– Грозите всеобщей забастовкой, но это же гражданская война!
– Войны не будет.
– Не уверен.
– Поляки договорятся. Лишь бы вы не помешали.
Ян посмотрел на часы:
– Извини, мне пора.
– Гражине привет.
Он зашагал в сторону Шпитальной.
…В 1998-м я окажусь в Варшаве. Позвоню.
Трубку поднимет Рышард:
– Отца нет.
– А где он?
– Умер.
– Когда?
– В прошлом году.
– Он болел?
– Рак легких.
– Мама дома?
– В Опаленице, у бабушки…
Контактировать с вождями “Солидарности” нам по-прежнему запрещено.
За исключением Калюжного. Вожди “Солидарности” к Федору привыкли.
Говорят: “Рудый с ТАССа”.
Главные свои посиделки они проводят в Гданьске. Там их альма-матер.
Соберутся и пугают власть.
Решают, объявлять всеобщую забастовку или не объявлять.
Естественно, за закрытыми дверями.
Журналисты – в ожидании – толпятся в холле.
Федя коротает время, беседуя с Джорджем.
Вдруг появляется Валенса. Подходит, спрашивает: ну как, панове, объявлять или повременить?
Джордж мнется. Федор говорит: “Я бы не стал”.
Валенса разворачивается, возвращается на заседание и объявляет:
– Коллеги! Я только что двух журналистов спрашивал насчет забастовки
– американца и Рудого с ТАССа. Оба не советуют.
Заканчивается ноябрь.
В командировки в одиночку не ездим. Обычно – вчетвером. Олег,
Петрович, Глеб и я.
Десантник шутит:
– Банда четырех.
В Катовицах – встреча с тамошним первым секретарем.
Много опереточной конспирации: долго куда-то едем, идем по коридорам, попадаем в комнату, не похожую на кабинет.
Член Политбюро, а выглядит…
Мрачен. Подавлен. Кажется, после вчерашнего.
– Куда вы, – спрашивает, – смотрите?
– А что делать? – интересуется Олег.
– Кран перекройте!
Я не понял.
Петрович объяснил, когда возвращались:
– Он имеет в виду нефтепровод “Дружба”.
Час от часу не легче.
Оккупационная забастовка слушателей Высшей школы пожарных. Хотят выйти из подчинения МВД. А пока – забаррикадировались.
Спецназ атакует здание с воздуха. Над крышей – вертолет.
Внизу – толпа. Кто-то кричит: “Убийцы!”
“Солидарность” намечает 17 декабря провести всеобщую забастовку.
А заодно – референдум о смене власти.
Не пойму, как это совместить – забастовку и референдум.
4 декабря. Сенсация!
Радио передает запись… секретного заседания лидеров “Солидарности” в
Радоме.
Многие удивляются не тому, что там было сказано, а тому, как
“безпека” записала разговор. Значит, среди вождей кто-то стучит?
Валенса взволнован, речь сбивчива:
– Конфронтации не избежать… Я думал, мы еще продержимся, и тогда нашими станут и сейм, и рады. Но эта тактика уже неприемлема… Когда меняется строй, без ударов не обойтись.
В Варшаву слетелись очень специальные корреспонденты.
Такие же журналисты, как Папа Римский – атеист.
В Интерпрессе, где яблоку негде упасть, сменилась аура.
Десантник перестал шутить.
Западные журналисты кучкуются в одной стороне, мы – в другой.
По вечерам бурлят пресс-конференции.
Ведет их похожий на телепузика представитель правительства Урбан, в недавнем прошлом – знаменитый фельетонист: короткое туловище, шар головы, растопыренные уши.
Вытянув ноги-ходули, спецкор из Лос-Анджелеса спрашивает тоном следователя:
– На вашей восточной границе замечено передвижение войск. Не получится ли так, что завтра в Польше появятся советские солдаты?
Пока переводчик переводит, подает реплику Глеб.
И будто бомба разорвалась:
– Они уже здесь.
Все поворачиваются в его сторону.
Долгушин – переварив паузу:
– Шестьсот тысяч! Лежат в этой земле!
Поздно вечером я заехал в посольство.
Устроенный Глебом шурум-бурум взволновал Птичкина: он жаждал подробностей.
Возле приемной посла я увидел дремавшего на диване подполковника.
Это был не наш, а польский подполковник.
Домой вернулся поздно.
В телевизионных новостях передали: “Солидарность” решилась. На 17 декабря назначена всеобщая забастовка.
Комментарий из Гданьска – в сторону властей: это действительно будет ваш последний бой!
Заглянул в комнату сына: тот смаковал седьмой сон.
Лариса вздыхала:
– Ксанка не отвечает.
Шел первый час ночи.
Начинался новый день – воскресенье, 13 декабря 1981 года.
Я не мог уснуть. Не выходил из головы подполковник. Наконец вспомнил:
“Это же адъютант Ярузельского! В такое время? Зачем?”
И провалился…
Злополучная простата выдавила из сна.
Часы на стене рапортовали:
– Полшестого!
Тусклый свет фонарей проявлял пустое заснеженное рондо.
Подошел к столу и поднял трубку.
Телефон молчал.
Включил телевизор.
По экрану пробежала рябь, затем выплыл Ярузельский с поджатыми губами. На фоне флага, при полном параде и в обычных очках. Спину держал – словно циркуль проглотил.
“Что за трансляция? Почему в такое время?”
Генерал ответил:
С НУЛЯ ЧАСОВ В СТРАНЕ ОБЪЯВЛЯЕТСЯ ВОЕННОЕ ПОЛОЖЕНИЕ.
Я поймал себя на мысли:
“Путчи, перевороты, чрезвычайные положения устраиваются в ночь с субботы на воскресенье. А тут еще тринадцатое число!”
Генерал перечислял меры:
…вводится комендантский час, запрещается передвижение по стране, прерывается работа почты, телеграфа, телефона,
ИНТЕРНИРОВАНЫ…
“Это интересно”.
…Герек, Ярошевич, Бабюх, Лукашевич…
…Гвязда, Геремек, Куронь, Михник, Мазовецкий…
Взяли и тех, и других! А где же Валенса? И потом – что значит интернированы? Побоялись слова “арестовать”?
На экране появился Марциняк.
Военная форма была ему к лицу. Представил, как выглядел бы в мундире диктор Кириллов.
Не смешно…
Стараясь не шуметь, вышел на улицу. Ни души.
На углу темнела будка телефона-автомата.
Подняв трубку, спохватился.
Дома спешно засобирался.
Жена, кутаясь в халат, запричитала:
– Куда же ты поедешь?
– На Литевскую, там должны работать.
– Телетайпы наверняка отключили.
В гараже за окошком мелькнула испуганная физиономия Тадеуша.
Первый пост обнаружился на Лазенковской трассе.
Солдат в каске двинулся от бронетранспортера с “калашниковым” наготове. Подошел вплотную, пригнувшись, уставился в номер, затем махнул жезлом.
На площади Люблинской Унии офицер козырнул, попросил документы.
– Проше, откройте багажник.
Закончив осмотр, бросил:
– В порядке.
На Литевской тарахтели телетайпы.
– Не отключили?
– Не-а. – Петрович расплывался до ушей. – Рейтер отключили в пять минут первого. Дали сообщить – и все. А нам – зеленый свет.
– Какие новости?
– На Шпитальной заваруха.
Это рядом. Пошел.
На Шпитальной толпа жалась к штаб-квартире “Солидарности”. Здание оцеплено. У ворот – десяток “воронков”.
Кто-то запел:
– “Еще Польска не згинела…”
Истеричный крик:
– Лех жие!
– Со-ли-дар-ность! Со-ли-дар-ность!
Отчаянные перелезают через ограду. Парень без шапки бросает кому-то в толпе:
– Чему улыбаешься, паскуда!
Полушепотом – обмен информацией.
– Зелинский выбросился с третьего этажа.
– Кто такой Зелинский?
– Буяка не взяли. Его вывез в багажнике французский журналист.
– Неужели Бернар?!
– Про Куроня слышали? За ним пришли, а он спрашивает у офицера: “Ты поляк?” Тот кивает. А Яцек руки за спину и смеется: “Все в порядке.
Поляки еще ни одного дела до ума не доводили”.
– Где же Валенса? Почему они, курвы, молчат?
– Лех жие!
Спецназовцы выдвигаются вперед: каски, шлемы, бронежилеты, пики.
В милиционеров летят камни.
Толпу оттесняют к площади Спасителя.
Истошный вопль:
