Сергей Рафальский - Сборник произведений

Зашуршал гравий, и на цветущий куст легла густая, темно-лиловая вечерняя тень. Первосвященник открыл глаза:

— Что тебе, Иоахим?

— Господин Иуда настоятельно просит Вашу Святость принять его по очень важному делу.

Первосвященник поморщился. После суеты в кулуарах суда, со швырянием денег и криками о «крови невинной», — естественное отвращение к предателю усугубилось в нем брезгливостью, которую нормально вызывает в здоровом сознании всякое проявление истерии…

— А что ему нужно?

Верный служка с осторожной усмешкой развел руками:

— Он не пожелал мне сообщить, Ваша Святость.

— Ну что ж… Проси!

Иуда чувствовал, как к нему относились все, с кем он вел трудные и мерзкие разговоры. Это было добавочной нагрузкой к его собственным и без того обремененным переживаниям, но в общем — не слишком угнетало его: Иуда понимал людей и не переоценивал их. Однако сейчас он во что бы то ни стало хотел быть если не приятным, то приемлемым. Он вошел совершенно спокойно, поклонился с уважением, но без унижения и, проделав весь обычный ритуал представления Первосвященнику, опустился на скамью, на которую указала ему тонкая, бледная старческая — в священных кольцах — рука, как раз в то мгновение, когда надо было и как раз как надо. Сел и ждал.

Внимательно осмотрев его из-под полуопущенных ресниц, старик пошевелил пальцами на ручке кресла и тихо спросил:

— В чем дело?

Иуда изложил все, что услышал от своего нежданного гостя: что распускаются слухи, будто Казненный обещал в третий день воскреснуть, что сегодня как раз последняя ночь и что необходимо принять меры, дабы разгромленная секта не возродилась снова.

Все так же тихо и не меняя позы, Первосвященник, чуть-чуть брезгливо, уронил:

— Я уже распорядился поставить у склепа стражу…

Иуда еле удержался от улыбки: принимая во внимание его недавнего посетителя, догадаться об этом было нетрудно… Однако он искал гарантии не только против фальшивого, но и против бесполезного чуда…

— Осмелюсь заметить Вашей Святости, что поставленной стражи недостаточно. Всем известны только самые близкие ученики, постоянные спутники Казненного, однако никто не может с уверенностью сказать — не было ли Ему сочувствующих и среди самых верных слуг власти: многие ждали Нового Царства… Вот если бы Прокуратор поставил своих солдат.

Они только что прибыли с отдаленных границ Империи и еще не успели привыкнуть ни к местным девкам, ни к местному вину, ни — даже — к языку. Пока что их ни подкупить, ни уговорить нельзя…

— Этот человек, — думал Первосвященник, — считает, что предал «кровь невинную», но не хочет позволить другим удовлетворения, для него уже невозможного. Так евнух стережет жену своего хозяина, которую и любит, и ненавидит, и взять не может…

Он, конечно, тоже ждал Нового Царства… Многие поверили, что на ладони могут вырасти волосы… Многие продолжают верить они терпеливей… Вот всем известный, всеми уважаемый аристократ, богач и книжник предоставил свой склеп для похорон Казненного…

Однако, даже предполагая, что в планы Провидения входит осуществление Нового Царства, человек должен устраиваться в Старом как будто бы навсегда, приспособляясь ко всему и приспособляя все, потому что иначе целые поколения рискуют попасть нагими и беззащитными под удары безразличных стихий… Надо беречь старый дом, пока не построен новый, даже поверив, что он возможен…»

— Мне кажется, ты во многом прав, Иуда, — сказал Первосвященник вслух, наблюдая между тем, как закатный луч превращает зеленый камень его перстня в сгусток крови. — Я поговорю с Прокуратором…

3

„Каждый раз, когда возрастает несправедливость — я воплощаюсь».

…Принесли вино со льдом и сладкие хлебцы. У Первосвященника лицо стало каменным: он не мог прикоснуться ни к одной посуде в этом доме и знал, что Прокуратор это знает. Настойчивость в угощении граничила бы с оскорблением. Однако философствующий патриций, случайно ставший чиником, не думал о булавочных уколах мелкой политики.

Ему просто хотелось поговорить с равным: обычно его окружали подчиненные…

— Так в городе распускаются слухи, что ученики Казненного хотят украсть тело и объявить Учителя воскресшим? — заговорил он, без всякого тоста отпивая глоток и словно не замечая, что Первосвященник не прикасается к своему вину.

— Забавные люди! Как будто в этом дело! Вот в Египте верили, что убитый Сэтом Озирис воскрес, однако жизнь там никак не переменилась… Так же, как и у нас — или у вас — там лгали, притворялись, лицемерили; слабые подличали, а сильные злоупотреляли мощью; грабили, когда можно было обойти закон; убивали врагов и неверных любовниц; одни ели на золоте, а другие на глиняном черепке; одни проходили жизнь, как нескончаемый праздник, а другие — как будто прикованными к мельничному жернову… И все — без исключения — болели и умирали, как водится на этой земле… Если завтра здесь начнут исповедывать Воскресшего — в африканских лесах или за снеговыми туманами Севера тысячи и тысячи людей ничего об этом не узнают… Нужно, чтобы произошло настоящее Воскресение, т. е. — мировой катаклизм, сразу открывающийся всей земле, после которого никакая жизнь не могла бы идти по-старому…

У Первосвященника дрогнули брови. Он не любил этой праздной болтовни о новой жизни. Бог в душе каждого человека оставил дверцу в Рай — надо только уметь ее найти и пожелать в нее войти… Но говорить об этом бесполезно. Чтобы переменить тему, он выразил удивление, что у представителей Великой Империи, находящейся в полном расцвете, встречает такой пессимизм.

Прокуратор вяло улыбнулся:

— Не стоит удивляться моей откровенности… Я не боюсь доноса, потому что всем известно, что после меня могут, чего доброго, прислать… оптимиста, который постарается всерьез проводить свою миссию… Конечно, империя находится в небывалом расцвете и могуществе, но мало ли империй находилось в расцвете и могуществе? Еще как следует не залечились раны гражданских войн и восстаний голодных, сотрясавших наше государство, а что из них вышло? Небывалые расцвет и могущество? Но разве хоть один человек стал от этого по-настоящему счастлтвей? Разве кто-нибудь может сказать, что стоящие у власти сегодня хоть чем-нибудь выше своих предшественников, которых они свергли? Конечно, необычайно выросла промышленность, увеличилась торговля и все, в общем, стали богаче. Мой прадед купался в деревянном корыте, а его слуга — прямо в ледяном ручье, намыливаясь глиной, которую брал горстями тут же, на дне. Теперь в столице триста общественных бань с мраморными ваннами и серебряными кранами для горячей и холодной воды. Однако остались еще — в меньшинстве — люди, у которых обычно не хватает трех монет для платы за вход, и они по-прежнему моются в реке и намыливаются глиной. Расстояние между ними и другими теперь куда больше, чем между моим дедом и его слугой. Оттого, что они в меньшинстве, их нужда стала еще горше, еще оскорбительней… Трудно придумать что-нибудь более лукавое и неправедное, чем благополучие большинства. Оно успокаивает общественную совесть, парализует общественную мораль и делает совершенно невозможным какое-либо движение вперед, к настоящей — всеобщей правде. Не надо думать, что я проповедую бунт или новую гражданскую войну… Честно говоря, я сам не знаю, чего хочу, но я не хочу того, что уже тысячи и тысячи лет заполняет человеческую жизнь, безвыходную человеческую жизнь на этой планете!

Первосвященник неодобрительно слушал. Богатый, знатный, независимый патриций может позволить себе роскошь безответственного отрицания: его жизнь, даже обессмыслившись, не лишена приятства. Но те, что пашут, сеют, жнут, строят, платят налоги и отбывают воинскую повинновть за всех — должны видеть правду и в этом царстве, чтоб тяжелый труд их не стал дикой бессмыслицей вечной каторга… Религия и есть тот чудесный союз, который примиряет землю, такую, как она есть — и была — с небом. Однако бывает, что и религия умирает, как, например, вера этой Великой Империи…

— Мечтать — это такое же свойство человеческой души, как дышать — свойство нашего тела, — продолжал между тем Прокуратор, не глядя на собеседника и даже — как будго — не интересуясь его реакцией, — Когда я услышал об учении этого друга ничтожных и слабых, я готов был мечтать, вернее, мне захотелось допустить возможность мечты о Новом Царстве, о жизни, обрывающей всю историческую традицию, переворачивающей вверх дном все наши понятия… Жизни, в которой все несчастья и горести посылались бы только Роком, а не людьми, и мы должны были бы учиться претерпевать только тягости нашей космической судьбы, а не грубость властных, жадность богатых, глупость и мелочность всей нашей слишком человеческой повседневности… Есть два рода революционеров; одни думают освободить людей, насильственно меняя надсмотрщиков над ними, другие ищут освобождения в отрыве от обычного, закостеневшего, как мозоль на мозгу, мышления, в преодолении мертвой инерции безблагодатной уже по существу веры. Первые сами обрушивают скалы на всех, кто их не слушает, вторых обычно побивают камнями их слушатели… В мире уже неоднократно бывали и те и другие, и никто не может сказать, чтоб от их усилий многое, по существу, переменилось. Мне хотелось верить, что на этот раз пришел настоящий Избавитель, Который действительно возьмет на себя грехи Мира, и все мы, став святыми, не будем вырывать булыжники из мостовой, чтобы швырять ими в своего Пророка, и нашим водителям не прийдется подгонять нас камнями к воротам Лучшего Будущего… Однако, когда я Его увидел на суде, — у меня не осталось никаких иллюзий… Бесспорно, это был праведник, но передо мной Он стоял дик и застенчив и почти не отвечал на вопросы. Я дал ему много поводов опрокинуть обвинения, но Он не захотел их заметить… Он искал смерти… Быть может, как единственного выхода. Говорят, будто Он сам повелел своему ученику себя выдать…