Нодар Джин - Повесть о любви и суете
Я даже не понял как отвечать, но это, видно, не имело значения:
— Короче, тебе ведь его учить не надо, да? — проверила она.
— Какой?
— Ну, свой! Английский!
Я смешался.
— Свой выучил уже, — признался потом.
— Я поняла! Короче, всё очень хорошо! И сделаешь для меня вот что! Я наберу номер, а ты спросишь: Где Алик Гибсон? — и потянула меня за рукав обратно к будке.
Я упёрся:
— Минуту, девушка: кого спросить, почему? Как? И вообще.
Анна огорчилась:
— Вот, уже заняли!
Действительно, в будку, обернув к Анне крохотную голову, втискивался длинный детина, похожий на громоздкий маятник при маленьком циферблате. Передохнув на этом сравнении, я вернул внимание к Анне:
— Вот и правильно — что заняли! Пока он там себе потикает, вы мне всё и расскажете. Я даже не знаю как вас зовут.
— Меня зовут Анна Хмельницкая, а его Роберт. А спросить надо: Где Алик?
— Кого зовут Роберт?
— Ну, кому я только что звонила! То есть звонила-то я Гибсону, но там какой-то Роберт. А надо спросить: Где Гибсон? Алик.
— А сами, значит, спросить не хотите? Хотите — чтоб я. Мужским голосом? Да?
— Не обязательно! — воскликнула Анна и рассмеялась. — Спрашивай каким угодно — но по-английски! Потому как я ещё не выучила! И потому как звоню в Лондон, а Гибсона дома нету! Алика! Какой-то Роберт! А я ещё не выучила!
— Всё ясно! — обрадовался я. — Непременно спрошу!
24. Самая опасная — связь, которой нету
Я вернулся в будку, перекрыв дыхание. Судя по взгляду, которым Маятник снова обшарил Анну, я заподозрил, что после него там будет пахнуть потом и носками. Пахло хуже — одеколоном «Жан-Поль Готье» из безруко-безглавого стеклянного француза в полосатом зелёном трико. Но с членом. Упакованным вместе с корпусом в круглую, как будка, жестяную коробку.
Пока Анна набирала номер, я приоткрыл дверь, подвинулся ближе к цветущей сирени и спросил:
— Мама у вас актриса?
— Говори «ты».
— Мама у тебя актриса?
— Мама у меня в Марселе… Алё, Роберт? Зис ис Марсель! — и снова, подмигнув мне, рассмеялась. — Ноу, ноу, сорри: зис ис Сочи! Момэнт! — и ткнула трубку мне.
Роберт разговаривал с шотландским акцентом — почему, не исключено, и извинялся после каждой фразы. Выйдя наконец из будки, мы с Анной — по нажитой там привычке — продолжали стоять друг к другу близко.
Я отступил на шаг только под недобрыми взглядами. Одни осуждали меня, другие — Анну. Все, впрочем, — за одно и то же: мой возраст. Анне было плевать даже на Маятник, который теперь раскачивался сидя, чтобы прохожие не закрывали ему на неё вида. Ей было плевать на всех — кроме Гибсона:
— Ну? Где Гибсон?
— Слушай, — ответил я. — А зачем тебе этот Гибсон?
— Как зачем? — ужаснулась она. — Я же к нему и лечу в Лондон! Сперва в Москву, конечно, но из Москвы сегодня уже не успею! А он встречает сегодня. Потому как я прямо так ему в факсе и черкнула: встречай, говорю, точно двадцать третьего, точно двадцать третьим рейсом твою точно двадцатьтрёхлетнюю Анюту! — и снова рассмеялась.
— Да? — проговорил я. — Прямо так? А почему «точно»?
— Мне сегодня как раз двадцать три! «Точно» или «как раз» — какая разница?
Меня ещё больше рассердил мой возраст. Потом я вспомнил, что если бы двадцать три исполнилось ей не точно или не как раз сегодня, было бы отнюдь не легче:
— Поздравляю!
— Старею, кстати! — вставила она. — А где Гибсон?
Не разобравшись в своих ощущениях, но и не жалея её, я прибёг к правде:
— Гибсон уже там, в Бразилии.
— Чего-о?! — и снова потянула меня к будке.
— Подожди! — ответил я. — Этот Роберт ни хрена о твоём Гибсоне не знает. Только — что уже в Бразилии. Уехал, говорит, работать. Вернул хозяину квартиру — и уехал. А эту квартиру снимает сейчас Роберт.
— Нет-нет, — ещё раз, но испуганно, рассмеялась Анна. — Он в Бразилии уже был!
— Правильно, так Роберт и сказал. Приехал, говорит, недавно, из Бразилии, побыл пару недель, вернул квартиру и снова улетел. Уже. Теперь надолго. А Роберт знает это от хозяина, потому что давно ждал квартиру. Она дешёвая.
Анна молчала.
— А другой телефон есть? — спросил я.
— На каком-то буклете, а он в чемодане.
— Придётся открывать.
— Чемодан я уже сдала. Но, может, у Виолетты ещё есть. Это подруга.
— А ты не психуй, — посоветовал я. — Время есть: целых триста минут!
Анна принялась о чём-то думать. Даже прикрыла веки. Потом качнула головой:
— Тут какая-то ошибка. Ты тоже не беспокойся. Позвоню Виолетте: она сейчас в дороге на работу. А я пока пойду к собачке, да? Я её тут одной бабке сдала подержать.
— Твоя? Я про собачку. У тебя, спрашиваю, есть собачка?
— Шавка такая. Ну, шпиц просто. Грузин подарил. Я и ему, кстати, могу позвонить в Москву про лондонский номер. Ты не беспокойся. А я пойду, да?
Я молчал.
— Пойду, да? — ждала она.
— Иди, конечно, но… Я про шпица. Если ты его везёшь в Лондон, то напрасно: там очень долгий карантин. Не впустят. Я про шпица.
Анна совсем растерялась и стала беспомощно оглядываться по сторонам.
Окружающие осуждали меня теперь за суровость. В их числе — Маятник.
— Иди! — разрешил я и направился к крутящемуся выходу. — А я там покурю.
На воздухе, как я и подозревал, меня ждал давнишний вопрос.
Он был простой: Что теперь делать?
Действительно, я уже давно боялся всякого совпадения. Даже сходства. Между вещами, событиями, людьми. Чем более пунктирной виделась мне связь, чем короче чёрточки и длиннее ничто, пустота, — тем таинственней, то есть страшнее, эта связь, значит, и есть. Самой опасной является такая, которой нету. И опасна она как раз потому, что чревата пониманием.
Боюсь этого, видимо, не только я, поскольку не я придумал и спасение. Метафору. Умение не думать о вещи, сравнив её с другой. Умение преодолевать её, всякую, — даже такую, как время или место, — бегством в другую. Отвернувшись от понимания, пробуждаешь печаль, но её услаждает иллюзия сближения вещей в пунктирном, поверхностном, сходстве.
Если бы эта повесть была обо мне, я бы рассказывал и о другом вопросе, который — когда я вышел покурить — сдавил мне горло. Он был как раз непростой, поскольку пристал не к голове, а к сердцу, смутив его не смыслом своим, а сладкой своей печалью.
Вопрос был тот же: Что теперь делать?
Через много лет моего существования, после длинной его пустоты, заполненной обольстительным чувством обжитости, — возникает вдруг чёрточка. Сочинская красавица, пробудившая в памяти первые обольщения, — другие чёрточки, перебившие некогда другую пустоту.
Поскольку, впрочем, рассказываю не о себе, на оба вопроса я ответил легко: А делать нечего. И ничего не надо. Разве что отстраниться: уподобить происходящее прологу к любым другим длинным пустотам. Другим продолжительным ничто. И снова допустить его исчезновение в легкокрылой печали метафоры.
С этим заданием себе я вернулся в зал через другую крутящуюся дверь — в дальнем конце здания. Она, как я и подозревал, сразу же вкрутила меня там в бар, где я и осел на три часа, писательствуя и смело попивая абсент. Пусть даже другой писатель, успевший уже и умереть, Хемингуэй, предупреждал, что абсент порождает импотенцию.
25. Невозможно пресытиться привычкой
Анна настигла меня сама.
Сперва, правда, с телеэкрана.
Я с изумлением смотрел на неё в просвете между венценосными бутылками на полке и слушал о том, что любовь к яблокам указывает не только на трудолюбивость и практичность, но ещё и на консервативность, тогда как клубнику любят утончённые и элегантные. Виноград пожирают в основном люди скрытные, апельсины — лёгкие, арбуз — дотошные, грушу — мягкие и спокойные, а из овощей о деловитости больше всего свидетельствует тяга к картофелю и молодому луку.
После «молодого лука» Анна тронула меня за плечо и улыбнулась, когда я обернулся. Снова дохнув сиренью, она стала убеждать меня, что классификацию составили психологи, передача старая, и вместо лука следовало сказать «артишоки», но это — когда волнуешься — из сложных слов.
Потом она сказала пару простых про свою связь со «Здоровой едой» и присела за мой столик. Несмотря на ореховый цвет, глаза у неё были ярче света и словно изумлённые, а кожа на лице — тугая и гладкая, как у белой сливины. На щеке, однако, досыхала слеза, но Анна объяснила и это: прощается со шпицем.
За её спиной возникли немолодой тёмный мужчина с маленькой розовой женщиной, прижимавшей к груди крохотного же щенка. Но белого. Анна усадила их за наш столик и объяснила мне, что это её друзья, которым она и решила оставить свою шавку, поскольку в Британию её не впустят.
Немолодой мужчина сразу же пожаловался на Британию и, перейдя на английский, заявил мне, что Германия снисходительней. Потом потряс мне руку, выучил моё имя и назвал взамен два: Цфасман из сферы продовольственного снабжения и супружница Герта из Баварии. Герта — на языке подстрочников извинилась за характеристику, выданную Британии Цфасманом. Я объяснил, что родился как раз в Грузии, и она похвалила меня за то, что в отличие от Цфасмана на родину не рвусь.
