Грация Деледда - Свирель в лесу
И снова погода была чудесная. Пустошь, раскинувшаяся между черными горами и синим морем, дышала грустным очарованием первозданного пейзажа, все вокруг зеленело и набиралось сил, но как порой бывает бесплодной человеческая жизнь, так, казалось, и на этой земле уже никогда не распустится ни один цветок.
Элиа шел бодрым шагом и быстро приближался к цели: рваные башмаки даже сослужили ему некоторую службу. Благодаря им его всюду принимали за бродягу-нищего, и крестьяне давали ему приют, угощали хлебом и молоком на скотных дворах.
Когда он наконец добрался до места, оказалось, что дядюшка скончался несколько часов тому назад. Служанка подозрительно оглядела Элиа и сказала:
— Так это ты будешь его племянник? Чего же ты не удосужился прийти пораньше?
Элиа промолчал.
— А покойный хозяин все тебя поджидал. Третьего дня послал тебе телеграмму. Все говорил, что единственный у него родственник — ты, да и тот его позабыл. Ну, и сегодня утром, так тебя и не дождавшись, он все завещал сиротам моряков...
Вернувшись домой, Элиа нашел свою жену там же, где оставил: как всегда бледная и безучастная, она сидела па крыльце и грелась на солнышке.
— Святая мадонна, почему же, получив телеграмму, ты не сообщила ему, что я уже в пути?
— А зачем? Ты ведь и так должен был прийти. Почему же ты опоздал?
Элиа ничего не ответил.
Три брата
(Перевод Н. Георгиевской)
Не было дня, чтобы тетушка Карула не заходила к своей подруге Пауледде с твердым намерением убедить ее выйти замуж. Женщины были ровесницы, и возраст их скорее приближался к сорока, чем к тридцати годам; но в то время как Пауледда, несмотря на это, так и осталась для всех просто Пауледдой и все, даже дети, говорили ей «ты», Карула, выйдя замуж за пожилого вдовца с тремя взрослыми сыновьями, сразу же превратилась в «тетушку Карулу».
В качестве почтенной пожилой женщины ей теперь частенько приходилось брать на себя обязанности свахи. В новом платье с парчовым корсажем, стянутом серебряным поясом, в белоснежном крахмальном чепце, она степенно шествовала по улицам, и все знали, что тетушка Карула идет сватать девушку из уважаемой семьи за юношу, у которого не менее уважаемые родители.
Почти всегда дело, за которое она бралась, кончалось удачей. Она умела уговорить самых строптивых девиц, даже если партия была не очень заманчивой. Отказ она воспринимала как личную обиду и с новой энергией устремлялась в атаку, пока не достигала желанной цели, угождая тем самым претенденту и удовлетворяя собственное самолюбие.
Многие выказывали желание посвататься к Пауледде, но Карула не решалась ей об этом сказать, так как заранее была уверена в отказе. Однако при каждой встрече она заговаривала с ней на эту тему.
— Что поделаешь, дорогая Карула, — говорила Пауледда, склоняясь над шитьем, сидя во дворике, увитом виноградными лозами. — Такова, видно, моя судьба. Все молодые годы мне пришлось работать и заботиться о других: ты сама помнишь, какая у нас была большая семья! Зато теперь я привыкла к одиночеству, и мне никого не надо. Я сама себе госпожа, дома у меня тишь да гладь, и мне кажется, будто после бури я добралась наконец до тихой пристани. Так подумай сама: чего ради я буду снова пускаться в открытое море?
Лучи солнца, пробиваясь сквозь узорчатое кружево виноградной листвы, веселыми солнечными зайчиками падали на маленькую фигурку тетушки Карулы. Наливая кофе в блюдечко, она дула на него и поддакивала Пауледде:
— Что правда, то правда: ты сама себе госпожа, в доме у тебя тишь да гладь. Но все-таки муж есть муж.
— Знавала я мужей, чтоб им пусто было...
— Не спорю, попадаются среди них и повесы и распутники, но для тебя есть у меня один на примете... Да дай же мне сказать! Что тебя от этого, убудет? Так вот...
Но Пауледда так негодующе качала своей хорошенькой небольшой головкой, обвитой черными, толстыми, как канат, косами, что подруга невольно умолкала.
— Ты ведь меня знаешь, Карула. Не трать слов понапрасну. Ты помнишь, нас десятеро было в семье: семь мальчишек-богатырей и три девочки, три ясные звездочки. У отца было неплохое хозяйство, но юноши из богатых семей презрительно говорили: «Когда все имущество поделят, каждому достанется не больше «меры зерна». И никто ко мне не сватался — ведь я была бедная. А время шло. Целыми днями я работала, а сама все мечтала, как мечтают маленькие девочки. «Ну ладно, — думала я, — пускай я не нужна ни одному юноше из нашей деревни, но пройдет время, и в один прекрасный день появится таинственный незнакомец, заморский гость — он будет богат, хорош собой и полюбит меня». Но появлялись незнакомцы, приезжали к нам гости — мне приходилось им прислуживать, но ни один из них даже не взглянул на меня. Тогда я стала мечтать о другом; теперь, когда крылатые птицы моих девичьих грез разлетелись, я уже могу сказать тебе об этом, я думала: «Может быть, как-нибудь ночью попросит у нас пристанища юноша, преследуемый врагом или правосудием. Я спрячу его, стану за ним ухаживать, а когда все успокоится, мы поженимся». Как просто, правда? А годы шли, ты ведь знаешь, они мчатся, как ветер. Умер отец, умерли сестры. Потом настал год черной оспы, и смерть унесла всех моих братьев, как голодный коршун уносит ягнят из овчарни. Я осталась одна-одинешенька, как былинка в поле, но... наследство досталось мне целиком. И вот тогда-то со всех сторон стали ко мне свататься, ты не первая приходишь в мои дом в чепце свахи. Но я снова повторяю тебе: теперь мужчины вызывают во мне только презрение, и я даже не очень пеняю на свою горькую судьбу, — ведь она дала мне возможность узнать, чего они стоят. Они, конечно, льнут ко мне, потому что я богата. Но пусть они все пропадут пропадом!
Однако сваха только улыбнулась при виде негодования Пауледды. Поднявшись, она поставила чашку на место и поправила передник и пояс.
— Пожалуй, ты права, Пауледда. Ну, а если жених богат? Ну, скажем, к примеру, Андриа Маронцу? Этот-то уж конечно, не погонится за приданым.
Лишь это имя могло несколько смягчить гнев и презрение Пауледды к мужчинам. И как-то раз она пошла в своих признаниях дальше, чем обычно, сказав Каруле:
— Да, когда я была молода, я мечтала о нем как о принце. Но сейчас он для меня такой же, как и все остальные. Я его не люблю, да и он меня тоже.
Уходя от Пауледды, сваха на этот раз недоверчиво поджимала губы. Ей пришла на память одна басня Эзопа, та самая, которую так часто повторял садовник, дядюшка Феликс: басня о лисе, которая не хотела попробовать виноград, потому что не могла до него дотянуться.
Даже у себя дома Карула не переставала говорить о Пауледде, о ее приданом, домовитости, презрении к мужчинам. Пасынки Карулы с интересом слушали эти россказни, а когда она, привыкшая быть с ними откровенной, выболтала им все признания подруги, они начали смеяться над наивными бреднями Пауледды.
— Смех, да и только! Заморского гостя ей подавай, да еще богатого! Небось продавец лопат и совков из Тонары ей не по вкусу! — сказал старший пасынок Мерциоро, небольшого роста, румяный, добродушный крестьянин с черной взъерошенной бородой.
Его младший брат Танедду, безусый белолицый юнец, вырезал в это время на роговой табакерке, предназначенной в подарок отцу, голубку и вазу с цветами. Услышав рассказ Карулы, он лукаво заметил:
— А знаете, я как-нибудь возьму да с божьей помощью постучусь ночью в ворота Пауледды. Скажу, что за мной гонятся соперники. Ей-богу, так и сделаю.
— Ты, сынок, для нее, пожалуй, слишком молод, — серьезно возразила Карула, в то время как Мерциоро хохотал, колотя себя кулаками по коленям.
— Ну, знаешь, такой богачке, как Пауледда, всегда будет пятнадцать лет!
Средний из братьев, Преду Паулу, промолчал. Упершись локтями в колени, обхватив голову руками и широко расставив ноги, он задумчиво сплевывал на пол. Преду Паулу был человек угрюмый и неразговорчивый. Своей черной бородой и смекалкой он походил на старшего брата, а ловкостью и бледным цветом лица на младшего. Болтовня мачехи навела его на мысль о Пауледде. Он вспомнил, что однажды в чужой деревне какая-то женщина приютила его, раненного, у себя в доме, и подумал: «Знай я об этом раньше, я пошел бы к Пауледде. У нее такие нежные ручки, а та была стара и страшна, как смертный грех».
Целыми днями Пауледда шила у себя во дворике, затененном виноградными лозами. Когда запирались ворота и она оказывалась отрезанной от всего остального мира высокой каменной оградой и стенами дома, обращенного окнами на горы, Пауледда чувствовала себя монахиней, укрывшейся в тихой обители. Шум жизни, кипевшей где-то вдали от дома, доносился сюда, как смутный рокот морского прибоя или посвист ветра в далеком лесу. Хорошо было за надежными стенами баюкать себя грезами и мечтами.
Свежий ветер, гулявший по деревенским улицам в эти теплые весенние дни, не нарушал дремотного покоя этого дворика. Ветер проносился над высокой оградой, теребя зеленоватые виноградные листья, и они бились друг о друга, никли, трепетали, съеживались. Ярко-желтые на солнце, блеклые в тени, эти листья, полные жизни и страсти, были крепко-накрепко связаны с родной лозой, как люди со своей судьбой. Золотистые облачка, словно язычки пламени, появлялись из-за гор, и ветер гнал их по небу, унося вместе с ними запахи горелого жнивья и щебет ласточек. Так же быстро летели дни и часы, унося с собой людские надежды и горести.
