Уильям Тревор - Вечные любовники
— Какая же ты хорошенькая, — промурлыкал мистер Маккарти. — Ах, Мейви, Мейви.
Стиснув его бледную, дряблую руку, она вдруг вспомнила тот день, когда к ним в спальню ввалился угольщик, и почувствовала, как шея у нее наливается краской. Она вспомнила тот, первый день: она снимет чулки и видит, как ее любовник, уже раздевшийся догола, неподвижно стоит перед электрическим камином и озадаченно на нее смотрит. Девственности ее лишил не он, тогда она уже не была девушкой, но за все это время она не изменила ему ни разу.
— Скажи, что любишь меня! — воскликнула Мейви, позабыв про свой день рождения и ощутив прилив новых чувств. — Скажи прямо сейчас, а то иногда мне становится ужасно тоскливо.
— Ну конечно, ну конечно, люблю. Я весь твой — я ведь тебе тысячу раз говорил.
— Не думай, я тебе верю, милый, просто… просто иногда между одной субботой и другой меня охватывает тоска… Не могу это передать. Подобрать нужных слов не могу. У тебя есть сигареты?
Мистер Маккарти молча помотал головой, не отрывая ее от подушки. Она знала, что он не курит, — и все равно спрашивала. Каждый раз одно и то же — как с заварным кремом. Он-то про свой больной желудок хорошо помнил, а вот она про него почему-то забывала.
— Ну да, ты ведь не куришь. Я всегда задаю тебе этот вопрос, ты ничего не говоришь — и тогда я вспоминаю. Скажи, милый, я тебя очень раздражаю? Скажи, что любишь меня. Скажи, что я тебя не раздражаю.
— Мейви.
— Сегодня я тебе не нравлюсь, чувствую, что не нравлюсь. Ради Бога, прости меня за скумбрию. Скажи честно, я ведь тебе сегодня не нравлюсь, верно?
— Бог с тобой, ну конечно, нравишься. Я люблю тебя. Люблю.
— Нет, не нравлюсь. — Она говорила так, будто не слышала его возражений; говорила медленно, растягивая слова, с ударением на каждом слове.
— Я люблю тебя, — еще раз повторил мистер Маккарти. — Клянусь.
Она покачала головой, встала и пошла на кухню за сигаретами и спичками.
— Моя Мейви, — сказал, по-прежнему лежа в постели, мистер Маккарти, словно хотел сам себя убедить, что не получил сегодня всего того, что ему причиталось. — Мейви, детка моя, деточка, — пробормотал он и захихикал, полагая, вероятно, что для поднятия настроения надо бы придумать что-нибудь смешное. — Хочешь, станцую?
Мейви, не вынимая сигареты изо рта, легла, обернувшись простыней, а мистер Маккарти встал с кровати, вышел, разведя руки в стороны, на середину комнаты и начал танцевать. Танцевал он точно так же, как много раз до этого, — медленно, кружась и покачиваясь. Устроив это представление впервые, он объяснил, что танец является выражением его страсти, олицетворением, как он выразился, роз, драгоценностей, парчовых платьев. Однажды мистер Маккарти попросил Мейви отстегнуть подтяжки и отхлестать его ими, когда он танцует. Он виноват перед ней, сказал он, потому что в их совместной жизни не было ни роз, ни драгоценностей, ни ресторанов. Однако Мейви, потрясенная этими словами, бить его наотрез отказалась, заявив, что наказывать его не за что. На это он, накурившись, отвечал, что остается при своем мнении, но больше подвергать себя телесному наказанию не просил ни разу.
— Ну как? — спросил мистер Маккарти, поклонившись.
Ничего не ответив, Мейви откинула одеяло, и мистер Маккарти небрежной походочкой направился к ней. Под его усами проступила улыбка.
— Я часто думаю о ней, — сказала Мейви после минутного молчания. — И в этом нет ничего удивительного. Ничего не могу с собой поделать.
— Моя супруга — кремень, — сказал мистер Маккарти. — В обиду себя не даст. Держит меня на коротком поводке.
— Я даже не знаю, как ее зовут.
— Ох, Мейви, Мейви. Тебе что, «миссис Маккарти» недостаточно?
— Я ревную. Прости, любимый.
— Вот и зря, Мейви. Вот и зря, детка.
— У нее, должно быть, черные волосы. Она крупная, высокая, да? Или ты не хочешь, чтобы мы о ней говорили?
— Мне было бы легче, если б не говорили.
— Прости, любимый.
— О чем ты.
— Я просто ревную. Зеленоглазое чудовище.
— У тебя нет причин ревновать, Мейви. Ровным счетом никаких причин. Между миссис Маккарти и мной не осталось ни капли любви. Мы давно уже никуда вместе не ходим.
— Какой у нее знак?
— Знак, детка?
— Стрелец? Лев? Когда у нее день рождения?
Маленькие глазки мистера Маккарти беспокойно забегали.
— Двадцать девятого марта, — сказал он, наконец, пряча глаза.
— Вы что-нибудь в этот день устраиваете? Дома, с детьми? Дарите, должно быть, ей подарки? Пирог со свечами, да?
— Супруга предпочитает сдобу с вареньем. Покупает ее в «Лайонзе».
— И дети дарят ей свои подарочки. Всякие мелочи из Вулворта, да?
— Вроде того.
— Когда я была маленькой, я тоже покупала подарки в Вулворте. Меня водил туда папа. За руку. И ты, наверно, тоже ходил туда, да? И твоя жена?
— Да, детка. Скорее всего.
— Я часто думаю о твоей жене. Ничего не могу с собой поделать. Хорошо ее себе представляю.
— Она крупная женщина, — задумчиво сказал мистер Маккарти. — Крупнее тебя, Мейви. Большая, темноволосая женщина — это все, что я могу о ней сказать.
— Прости, я не хотела к тебе с этим приставать.
— Не в том дело, Мейви. Да ты и не пристаешь. Просто мне не хочется омрачать такое прекрасное время.
Каждый раз, говоря эти слова, он словно бы слышал, как они отзываются в его сознании. Мне не хочется омрачать такое прекрасное время. Мейви молчала. Какие красивые слова: мне не хочется омрачать такое прекрасное время. Ногтем указательного пальца она провела по бедру мистера Маккарти. Кожа жесткая, упругая.
— О Боже, — отозвался мистер Маккарти.
Она знала, что, когда он без двадцати четыре уйдет, она будет сидеть — одна, в халате — и горько плакать. Потом помоет обеденную посуду, причем его тарелку — с особой любовью. Будет мыть и насухо вытирать рюмку, из которой он ел яйцо всмятку, и думать о нем. Она понимала, это нелепо, но понимала и другое: так будет и на этот раз, ведь это происходило и раньше. В отличие от мистера Маккарти, ей вовсе не казалось странным, что она, такая хорошенькая и еще молодая, полюбила пятидесятидвухлетнего. Она его обожала, ей мучительно хотелось, чтобы он был с нею, чтобы касался ее своей рукой.
— Любимый, мой любимый! — вскричала Мейви, прижимаясь к нему всем своим, полным телом с такой силой, словно желая спрятать его в себе, укрыть собой.
В половине четвертого задремавший было мистер Маккарти проснулся оттого, что у него пересохло в горле и очень хотелось чаю. Он вздохнул и погладил светлые волосы, лежавшие рядом с ним на подушке.
— Пойду поставлю чайник, — сказала Мейви.
— Merci, — прошептал мистер Маккарти.
Чай пили на кухне. Мистер Маккарти отхлебывал из своей чашки и одновременно застегивал жилетку и натягивал носки.
— Я купил себе галстук-бабочку, — признался он, — но пока чувствую себя в нем неуютно. Может, на следующей неделе тебе продемонстрирую. Скажешь, как тебе.
— Я ради тебя на все готова. Можешь попросить, что хочешь, — так я тебя люблю!
Услышав эти слова, мистер Маккарти перестал зашнуровывать ботинок. Он вспомнил про подтяжки, которые успел уже натянуть на плечи, и подумал, что было бы хорошо, если бы она завязала ему шнурки, — про этот фетиш он вычитал в библиотеке.
— Я так тебя люблю, — прошептала Мейви.
— А я — тебя, — сказал мистер Маккарти.
— Ты мне снишься по ночам.
— И ты тоже мне снишься, детка.
Мейви вздохнула и, посмотрев куда-то в сторону, с дрожью в голосе сказала:
— Не могу представить, чтобы я тебе снилась.
— Ты мне снишься, когда я лежу на своей узкой кровати, а рядом, на соседней, точно такой же, лежит эта женщина.
— Не надо об этом. Не говори мне о вашей спальне.
— Прости.
— Мысль о вашем супружеском ложе для меня непереносима, я же тебе говорила, любимый!
— Ах, Мейви, Мейви, если бы могли быть вместе!
— Я так тебя люблю!
На мгновение в кухне воцарилось молчание, а затем мистер Маккарти, наклонив чашку, вылил себе в рот остатки чая и встал.
Когда он шел к входной двери, его взгляд случайно упал на поздравительную открытку, стоявшую на камине. Он сразу же сообразил, что сегодня у Мейви день рождения, и даже прикинул, не стоит ли что-нибудь по этому поводу сказать. Но тут он вспомнил, что ему пора, и, по обыкновению поцеловав ее в лоб на прощанье, пробормотал:
— Сорок седьмой раз. Сегодня — сорок седьмая суббота.
Она дошла с ним до входной двери, проследила, как он поднимается по лестнице, и потом смотрела, как мелькают его ноги вдоль ограды. Когда его шаги замерли вдали, она вернулась на кухню и налила себе чаю. Она думала о том, что вот сейчас он отправится, как всегда по субботам, на «деловое свидание», а потом на автобусе вернется к себе в пригород. Она представила, как он входит в дом, как открывает дверь ключом, и его встречают собака, двое детей и крупная черноволосая женщина, его жена. Собака громко лает, а голос женщины срывается от бешенства: что-то он в очередной раз не так сделал, или что-то забыл, или сказал неправду. Стоит в своей собственной прихожей, сжимает в пальцах ключ, вид усталый, затравленный. Чтобы удержать в памяти этот образ, она закрыла глаза, из-под сомкнувшихся век покатились слезы.
