Александр Максик - Недостойный
Она поджала губы и, сдвинув брови, посмотрела на Силвера.
— Ладно, ладно. — Она улыбнулась ему. — Простите, вы правы.
— Так что же все-таки насчет рисунков? — спросила Лили.
Силвер засмеялся.
— Этот рисунок, — сказал он, отведя наконец взгляд от Ариэль, — изображает человеческую жизнь — дезорганизованную, бессмысленную, бесцельную, незначительную и не имеющую порядка.
— Какой облом, — заметила Лили.
— Может быть. — Учитель нарисовал поверх хаоса решетку. — А что это?
Я знал. Смотрел на него, молясь, чтобы он спросил меня. И он спросил.
— Это то, что, по нашему представлению, является жизнью, — ответил я.
— То есть?
— О! — воскликнула Хала. — Например, религия эта решетка.
— Продолжай.
Лили оторвалась от своего рисунка.
— То есть все то, что мы делаем… едим, держа вилку в левой руке, а нож — в правой. Вся эта бодяга и есть решетка?
Он улыбнулся:
— Что еще?
— Колледж. Работа. Законы. Ранги, — со злостью перечислял Рик, глядя на решетку.
— Ну и что? Разве этого не существует?
— Существует. Очень даже существует, — опять подала голос Хала. — Просто существует потому, что мы заставляем все это существовать. То есть мы создаем законы, чтобы нам казалось, что все имеет смысл. Мы любим, чтобы во всем был порядок. В этом все и дело с религией, Абдул. Религия заставляет нас чувствовать, что все упорядочено. Что все имеет смысл. Что другого ответа нет.
— А другого ответа и нет, — сказал, глядя в свою тетрадь, Абдул.
Затем прозвенел звонок, и внизу первой страницы я написал: «Абдул сказал, что другого ответа нет».
— Хороший урок, — подытожил мистер Силвер, прислонившись к своему столу. — До завтра. Возвращайтесь сердитыми.
Когда я посмотрел на него, он мне улыбнулся.
Остаток дня я почти не разговаривал. На других уроках меня ни о чем не спросили, кроме моего имени.
Свой ленч я съел в одиночестве на скамейке для пикников под сосной. Мимо прошел, кивнув мне, Рик.
Когда в коридоре я встретился с Лили, она улыбнулась:
— Эй, приятель…
В автобусе я сидел один. Мне было не по себе. Я нервничал. Я влюбился, как влюбляются в актера или в парня с гитарой на сцене. Это происходит мгновенно и сочетает в себе ревность и желание. Потребность. Ты хочешь полностью себя изменить.
В тот день, шагая по бульвару от автобусной остановки, я хотел им обладать. Быть им. Чтобы он еще раз мне улыбнулся. Я хотел быть прав. Хотел воевать за него.
Я сражался бы за него против любого, кто не стал бы этого делать. Это было несложно. В начале любовь всегда проста.
Мари
Я думала о нем все лето. Все время, пока находилась в нашем доме в Биаррице. Думала о нем каждый божий день. Поначалу я была как во сне, но скоро это закончилось, и я просто чувствовала одиночество и неловкость. Без конца прокручивала в голове события того вечера, морщась при вспоминании о своем поведении. Целыми днями я лежала на пляже, преисполненная решимости быть красивой, когда вернусь в школу. На несколько дней к нам приехала моя сестра, и я едва не рассказала ей о случившемся. Ариэль со своей семьей была в Штатах. Я по ней не скучала.
За исключением времени, когда с нами жила сестра, я в основном пребывала в одиночестве. Иногда обедала с матерью. Но старалась ее избегать. Она стала вырезать из «Вога» фотографии и оставлять их на моей кровати. Я возвращалась с пляжа и находила их там. Никакой записки, ничего. Только смотрящие на меня модели. Я их выбрасывала, а назавтра они снова появлялись. Она никогда ничего об этом не говорила, я тоже. Но когда это началось, я постаралась полностью ее избегать.
Честно говоря, о сексе я никогда много не думала. То есть я хочу сказать, что секс меня не интересовал. Я никогда не испытывала настоящего желания. Он был частью моей жизни в том смысле, что являлся постоянной темой разговоров в школе и с Ариэль, но физически не имел ко мне отношения. Ариэль без конца говорила о своей сексуальной озабоченности. Я ничего подобного не испытывала. То есть до Колина секс был абстракцией. А затем, после всего, я долго почти не чувствовала своего тела. Оно было безжизненным.
Я никогда не мастурбировала. Никогда не испытывала оргазм. Никогда. До лета, когда ночью, в постели, слушая океан, начала о нем думать. А потом, днем, прижимая пальцы к горячему песку, представляла, как он меня целует. Лежа на полотенце, я среди бела дня воображала его руки на своем теле и чувствовала вспышку, тепло, поднимающееся по бедрам, жар между ног, пульсирующие соски. Я жаждала. Всем своим существом, постоянно.
Колин. Как-то так получилось, что мы сблизились. Не знаю. Мы все пили на Марсовом поле. Колин там был, и мы напились, и закончилось тем, что мы с ним целовались где-то на скамейке и потом уже были вместе. Вот так. Это продолжалось какое-то время, и он хорошо ко мне относился. То есть вел себя нормально. Советовал, что надеть в школу, я так и делала. Джинсы, обтягивающие футболки и все в таком духе. Через несколько месяцев он начал действовать мне на нервы. Он был напорист и всегда хотел заниматься сексом. Я не была против секса как такового, но мне не нравилось, что на меня давят, а он не унимался. И не знаю, готова я была или нет, но он все настаивал и настаивал, поэтому однажды, когда моих родителей не было дома, мы с ним занялись сексом у меня в спальне.
Это было ужасно. В том смысле, что все у него было жесткое. Его губы, тело, лицо, то, как он ко мне прикасался, все в нем. Закончилось это быстро, а на полотенце, которое я под нас подстелила, осталось маленькое пятнышко крови. Вот и все.
Ненадолго он успокоился. Обычно он меня не обижал, а иногда с ним бывало весело. Потом как-то вечером, после школьного спектакля, это был «Мэйм», мы сели в один автобус. Было поздно, и много мест в нашем автобусе остались пустыми. Мы ушли в самый конец, и за сиденьями нас никто не видел. Впереди сидели десять — пятнадцать школьников, и мы позади были совсем одни. До этого он уже приставал ко мне с минетом. И постоянно об этом говорил.
В тот вечер он опять завел об этом речь. Шептал в темноте, пока я не сказала: «Хорошо, я это сделаю, доволен?» Но он имел в виду прямо там, в автобусе. И он давил, давил и давил, пока я не согласилась. Он стащил джинсы и достал свой пенис, уже вставший. Затем начал пригибать мою голову, и я взяла в рот самый кончик и дышала через нос, как учила Ариэль. Но меня тошнило, казалось, я подавлюсь. А он уже взял меня за волосы, не давая поднять голову, и начал двигать бедрами мне навстречу. Я в панике и все быстрее дышала через нос и пыталась его остановить, но он держал мою голову и сам заталкивал мне в рот свой член. Я боялась издать хоть какой-то звук. Мне казалось, что я подавлюсь насмерть, что я задыхаюсь, что умру прямо сейчас, и все равно не могла издать ни звука. Я трясла головой, впивалась ногтями в его бедра, стараясь вырваться, выплюнуть его член, сказать ему, чтобы он прекратил, но не могла. Что ни делала, он слишком силен, и я не в состоянии была освободиться. Плакала и с трудом дышала.
У меня замутилось в голове, как будто я начала терять сознание. Меня трясло. А затем он кончил, и в ту секунду, когда я почувствовала это у себя во рту, у меня словно горло перехватило. Я немного стошнила ему на колени, и у него вылетел этот звук, который я никогда не забуду, — звук полного отвращения и неодобрения. И он отпустил меня, и я подняла голову и вытерла рот и лицо рукавом свитера.
— Какого черта, Мари? — спросил он рассержено.
А я не смотрела на него. Просто сидела, глядя на спинку сиденья передо мной. Я плакала и плакала. Из носа у меня текло, но я сидела прямо, как хотела бы мама, и старалась не дышать. Я просто сосредоточивалась на одной точке и думала о том, как приду домой, как встану под душ.
Он все не умолкал, тряс меня за плечо и спрашивал:
— Что случилось, Мари? Что произошло? Почему ты плачешь?
Как будто он, черт бы его побрал, не знал.
В любом случае я перестала его слышать. Спустя некоторое время я уже вообще ничего не слышала из его слов, и когда автобус остановился на моем углу, я вышла и побрела домой. Не знаю, шел ли он за мной.
Я добралась до дома, заперла дверь и поднялась наверх. Разделась и встала под душ. Больше я никогда с Колином не разговаривала.
Уилл
я обедал за столом для пикников под сосной, когда напротив меня сел Мазин. За лето он подрос и казался значительно старше.
— Черт, я скучаю по вашим занятиям. Английский я теперь ненавижу. Скука смертная.
— Не преувеличивай, Маз. Потерпи, привыкнешь. Не спеши с выводами.
— Нет, приятель. Мне там ловить нечего. Мы не обсуждаем, как бы это сказать, разные веши. Только разбираем абзац за абзацем и прочая чушь. Я скучаю по нашим разговорам.
— Но сейчас мы как раз с тобой разговариваем.
