Андрей Матвеев - Жизнь с призраками

Мне безумно захотелось с кем-то поговорить. По-русски, по-английски, даже по-турецки, пусть я и знал лишь упомянутые четыре слова. Какая разница, на каком языке, но только лишь бы преодолеть эту стену, это чертово замерзшее стекло. Если я не найду собеседника, то скоро появится моя мать, и опять посыплются упреки в том, что я был плохим сыном, а ведь она меня так любила, и что на это возразить? Чтобы избежать встречи, я тоже пошел в воду, она чуток прогрелась за минувшие дни, но все еще бодрила. Турчанка уже возвращалась к берегу, а мне хотелось одного: миновав буйки, поплыть туда, где на горизонте отчетливо виднелись контуры греческого острова Кос, да так и сгинуть на полпути, не доплыв.

Пятый день точно не задался.

Так я думал до самого вечера, когда, решив, что нельзя изменять складывающимся и тут привычкам, опять пошел на пирс. Уже после ужина, в час предночного пения цикад, слушая музыку, что раздавалась из всех этих баров и ресторанчиков.

Я чувствовал собственную неполноценность. Мне хотелось знать, о чем эта песня, и вот эта… В них всех жила печаль, а еще какая-то мудрость, по крайней мере, так мне казалось. Почти у самого пирса, в рыбном ресторанчике, на столиках которого стояли аккуратные стеклянные плошки с трепетно колеблющимися язычками свечей, я заметил ту самую турчанку, что была днем на пляже рядом со мной. Она сидела напротив холеного мужчины, который чему-то громко смеялся, умело разделывая рыбу, лежащую на тарелке.

Официант принес бутылку вина, ловко открыл и разлил в бокалы. Сейчас они поужинают, потом отправятся в отель, поднимутся в номер и займутся любовью, по крайней мере, мне бы хотелось, чтобы они сегодня сделали это. Подросший за минувшие дни месяц прокладывал дорожку по поверхности моря. Странно, в этот час уже должны мелькать ночные бабочки, но здесь их нет, разве что возникнет внезапно летучая мышь и, вызывая пугливые возгласы, пронесется сквозь толпу отдыхающих, туристов, «ол инклюзив», пусть даже последняя фраза всего лишь метафора.

Наконец я дошел до места. Камни у воды были теплыми, турок рядом ловил рыбу. Все так же спали яхты и рыбацкие лодки. Фонарь освещал спину рыбака и пространство между нами. Пес мой все так и не приходил, который уже день именно в этот час я ждал его, но бесполезно.

Я встал и вдруг понял, что не хочу пока обратно в гостиницу, на чужой для меня праздник жизни. И решил присесть за один из столиков неподалеку, в том самом «Кактусе», где меня уже, как оказалось, поджидал Мамур.

Просто все столики были заняты компаниями. Сидели одни турки, ни европейца. Только за крайним, полускрытым в тени, оставались свободные места. Лишь одинокий, как и я, мужчина пил янтарную жидкость из небольшого стеклянного стаканчика наподобие рюмки.

— Можно? — спросил я по-английски.

Он заулыбался и приветливо показал на свободный стул.

Из тьмы возник официант, как видение. Я показал пальцем на стеклянный стаканчик, что был в руках у сидящего напротив мужчины.

— Мне тоже… Такой же…

Видимо, меня поняли. Видение пропало во тьме, но буквально через две минуты явилось снова.

— Чай! — сказал мужчина. — Это турецкий чай.

А потом показал на стаканчик и добавил: — Называется «бардак»! — И засмеялся.

Я положил два кусочка сахара в темную жидкость и пригубил. Пелена хюзюна, с послеобеденного пляжа напрочь застившая мой мозг, вдруг стала рассеиваться. Я отхлебнул еще и увидел, что небо усыпано звездами.

— Быстро, — сказал мой визави, — надо пить медленнее! А потом поинтересовался, откуда я.

— Из России.

— Холодно… — то ли спросил, то ли утвердительно ответил сам себе. И назвал себя: — Мамур!

Я представился в ответ.

Он говорил по-английски лучше, чем я, но мы прекрасно понимали друг друга.

— Выпей еще, у тебя грустное лицо, чай веселит лучше, чем ракы!

И он засмеялся. Ракы я уже пробовал, долго потом чувствуя во рту привкус аниса.

— Надо пить чай и говорить. Смотреть на звезды и наслаждаться жизнью. Чай — это жизнь. А такого, как у нас, нет нигде!

Он был прав, второй бардак прояснил мою голову окончательно, я пил маленькими глоточками, горячая янтарная жидкость наполняла меня если и не силой, то умением видеть то, от чего я, казалось бы, отвык, не столько призраков, сколько реальную жизнь.

— Что для счастья надо? — продолжал Мамур. — Один чайник, на него ставишь другой, знаешь, как это называется?

Я помотал головой.

— Чайданлык! — выпалил он и опять засмеялся. А потом продолжил: — В одном вода, в другом чай. Наливаешь и доливаешь, кипит долго, стоит на огне, чайданлык! Пьешь и разговариваешь, это главное. Хочешь еще?

Я представил, что увижу, если выпью третий бардак чая. Наверное, звезды станут крупнее, да и месяц выплывет из накрывшей его дымки. Мне хотелось сказать Мамуру, что описанный им чайданлык напомнил мне наш русский самовар или то, как моя бабушка заваривала чай: ставила заварочник на перевернутую крышку большого чайника и ждала так минут пять, не больше. Было вкусно, но по-другому. А слово «самовар» мне не перевести, у них ведь скорее всего просто нет такого понятия. Тут и английский не поможет.

— Отдыхаешь? — спросил Мамур. — Тут хорошо, Бодрум! — И он восторженно щелкнул пальцами.

— Ищу, — вдруг зачем-то ответил я, — хочу найти самого себя.

— Здесь? — удивился Мамур. — Ты не любишь свою страну?

— Не знаю, скорее нет, чем да…

— Почему?

— Это все еще империя…

— Мы тоже были империей, давно, ты слышал?

Мне не хочется переводить разговор в политические дебри, да и моего английского не хватит, чтобы объяснить все, что я чувствую. Дело ведь даже не в империи и не в том, что там, дома, постоянно низкое, давящее небо и так мало солнца, отчего люди почти не улыбаются. Не в улыбках дело. Но вот как рассказать о призраках и этих тенях, что преследуют тебя по пятам. Где бы ты ни был, они всегда рядом, даже здесь от них нет покоя. Окрестные горы уже не видны, скрыты ночной мглой. Турчанка со спутником, скорее всего, доели уже рыбу, допили вино и гуляют сейчас по набережной. Навряд ли они последовали моему совету и сразу пошли в номер, чтобы завалиться в постель. Мамур смотрит на часы, видимо, ему тоже пора.

— У тебя есть время, — спрашивает он, — тебя кто-нибудь ждет?

Я устал говорить по-английски, но это все равно лучше, чем молчать.

— Покурим кальян, послушаем музыку, попьем чая!

— Чайданлык! — говорю я и внезапно начинаю смеяться.

Мы расплачиваемся, встаем и идем обратно на променад. Пес опять не пришел сегодня, наверное, сон был не в руку, хотя еще почти десять дней, да и… Нет, я не могу пока представить, что решусь сдать билет, что я буду здесь делать, на что жить?

— Ты какой кальян любишь? С вишней? С яблоком?

Мне все равно, на самом деле я равнодушен к кальяну, хотя, может, никогда не курил его в правильных местах, где все располагает к этому: и леность теплого воздуха, и желание продлить сиюминутное мгновение, которое так восхитительно, что даже не может прийти мысль о смерти.

Кальян — молчание, турецкий чай — разговор.

Пока мне не хочется молчать, но Мамур уже нацелен на поиски именно того места, где кальян окажется именно таковым, каким и должен быть в этот вечер: дарующим отдохновение от самого себя.

Место это находится неподалеку, на берегу, у невидимого уже в темноте Эгейского моря. Слышен лишь легкий плеск волн. Все те же летучие мыши беззвучно буравят воздух, да музыкант средних лет играет на электросазе, поставив колонку прямо у пальмы.

Мамур о чем-то говорит ему, тот кивает. Нам приносят кальян и подносик с двумя бардаками. Музыкант начинает песню, красивый мотив, полный тоски и печали.

— О чем он поет? — спрашиваю Мамура.

Тот не слышит, дымит с закрытыми глазами. Я опять начинаю пить чай и замечаю, что турчанка с партнером тоже сидят здесь и слушают голос певца, улетающий в небо. И внезапно вдруг чувствую, что мне становится хорошо, что я опять там, где и должен быть. Странно, вроде бы для этого нет никаких видимых поводов, может, дело в песне, может, в том, что я не один, может, в чем-то еще, но какое-то блаженное, практически невыразимое состояние охватывает меня. Небо над головой распахивается, над моей головой появляется Млечный Путь. Тьма высыпает его, как камешки из ладони, собранные со дна моря.

— О чем? — открыв глаза, переспрашивает Мамур. — Это знаменитая песня, ей много лет. Ее написал наш ашуг Вейсель, он давно уже умер, а песню все поют. Сейчас, подожди…

Он шевелит губами, перекладывая внутри себя турецкие слова на английские. А потом, дождавшись, пока последняя высокая нота замрет между небом и морем, тихо пересказывает мне текст:

Я иду по длинному узкому пути.Иду день и ночь.Не знаю, что со мной —Иду день и ночь.Как только пришел я в этот мир,Сразу отправился в путь.В этом постоялом дворе две двери —От одной я иду до другой, иду день и ночьДивится этому Вейсель,И печалится, и смеется.Чтобы успеть к вечному приюту,Иду день и ночь.

— Будешь курить?