Франсиско Эррера Луке - Луна доктора Фауста
– Филипп, Филипп! – воскликнул тот, утирая слезы, выступившие у него на глазах от безудержного смеха. – Ну можно ли в твои годы верить в колдунов и ведьм?! Никакая она не ведьма, а первостатейная потаскуха, с которой я не отказываю себе в удовольствии потешиться всякий раз, как проезжаю мимо «Трех подков». Ты спросишь, как смогла она опередить тебя, если ты галопом проскакал больше пяти миль? Да очень просто: пока ты приканчивал ужин, она тайком выскользнула из дому и побежала напрямик, без дороги. Не вижу тут ничего таинственного.
Так и не дождавшись Варфоломея Вельзера, Филипп покинул Аугсбург и пустился в обратный путь, до последней степени недовольный собой. «Немедля по приезде в Вену попрошу Фердинанда отставить меня от службы. Не желаю больше быть переносчиком дурных и отрадных вестей, хватит мне трястись в седле. Запишусь в войско: пороховой дым лучше дорожной пыли».
Был уже полдень, когда впереди показались развалины. Мысленному взору Филиппа предстали Берта и Федерман, оскверняющие грешным объятием супружеское ложе простака Гольденфингена. «Все мужчины – лгуны, все женщины – изменницы, – думал он, покуда Лютеций мерно и мягко покачивал его в седле вверх-вниз, – что сталось бы с честным капитаном, проведай он, что жена его – распутная дрянь, готовая отдаться первому встречному, приглянувшемуся ей? Прав, прав был граф Циммер, когда говорил, что Федерман – человек без чести и совести. Клаус так искренне радовался, повстречав Андреаса в Ульме, а сам тем временем наставлял ему рога… Какие у этой Берты пухлые, сочные губы, от нее пахло цветами и веяло еще какими-то ароматами…» Когда Филипп поравнялся с развалинами, ни о чем больше он уже думать не мог, но эта сосредоточенность на одном была ему сладостна. Снова и снова виделось ему, как Берта, раскинувшись на сене, ищет губами его губы. «Да нет, какая там ведьма! Попросту красивая и бесстыдная баба, наделенная таким любострастием, что опрометью пробежала пять миль до этого укромного уголка». Жеребец прибавил ходу, и образ Пречистой Девы померк в памяти Филиппа.
– Вперед, вперед, Лютеций! – Охваченный нетерпением Филипп бросил коня в галоп и пришпоривал его до тех пор, пока они вихрем не промчались через всю деревушку, на окраине которой помещался постоялый двор «Три подковы».
Его поразило безлюдье. Только на церковной площади попалась ему выжившая из ума старушонка, которая объяснила, ткнув пальцем куда-то за реку:
– Ведьму сжигают.
У подножия помоста, куда вела двадцатиступенчатая лестница, был разложен костер, а на самом помосте стояла Берта, крепко прикрученная к столбу толстыми веревками. Усердные прихожане подбрасывали в костер вязанки хвороста и пучки соломы. Распоряжался казнью монах-капуцин. «Ведьма! Ведьма!» – гудела разъяренная толпа. Священник поднес Берте распятие, приколоченное к длинной палке. Женщина с ненавистью плюнула на святыню, и люди, окружавшие помост, заклокотали от гнева.
– Довольно! – властно приказал капуцин. – В огонь ее!
Последнее, что видел Филипп, было взметнувшееся пламя, которое охватило тело Берты…
– Оправились немножко, сударь? – спросил его тот самый священник, который подносил Берте распятие. – Должно быть, никогда прежде не видели, как сжигают ведьму? – И, не дожидаясь ответа, добавил: – Со мною в первый раз было то же, что с вами.
Гуттен отсутствующим взглядом смотрел на струившуюся мимо реку.
– Эта Берта была настоящим исчадием ада, – продолжал священник. – Под пыткой она призналась, что извела своего первого мужа и околдовала безмозглого добряка Гольденфингена. Она была не только похотлива, но и мстительна: если кто-то по неосторожности отвергал ее домогательства, она обгоняла его по дороге, заводила в какую-нибудь глушь и душила. За последний год такой смертью погибли трое молодых и красивых дворян. Мы считали их жертвами разбойников, но она призналась – опять же под пыткой, – что убила их своими руками.
– Матерь Божья Зодденхеймская! – в ужасе вскричал Филипп, а про себя подумал: «Не зря, Пречистая Дева, искал я у тебя защиты, заподозрив трактирщицу в худых намерениях».
– Она умела летать на помеле и покрывала по тридцать-сорок миль зараз, – сказал священник, поднося к губам Филиппа кружку воды. – Только благодаря проницательности нашего инквизитора – вон он, в одеянии капуцина, – удалось установить ее дьявольскую природу и вырвать у нее признание обо всех злодеяниях – свершенных и замышленных.
Филипп прибрел на причал, еще не оправясь от пережитого потрясения.
«О, что было бы со мной, если бы я ответил на ее зов! Она заставила бы меня согрешить, нарушить мой священный обет, лишила бы благодати, а потом убила бы и обрекла на вечные муки ада…»
Представив себе это, он задрожал всем телом.
«Не зря мой Лютеций заупрямился и не захотел входить в конюшню. Он почуял присутствие нечистой силы – животные наделены этим даром. Тогда же где-то завыла собака, и я вспомнил предостережение доктора, Фауста. Не его ли Мефистофель подал мне знак? О, доктор Фауст, сколь велика твоя мудрость. Ты исполнил свое обещание и помог мне выпутаться из беды».
Корабль шел вниз по Дунаю.
«Уже во второй раз пытается сатана уловить меня в свои тенета и погубить. Самым прекрасным женщинам не удавалось смутить мой дух – он остается тверд и непреклонен. Но перед ведьмами – перед дровосековой женой, перед Бертой с их азиатскими лицами и азиатским коварством их душ – я безоружен и беззащитен. Стоит лишь поманить меня – и я бегу на зов. Как только приеду в Вену, подвергну себя бичеванию, сорок дней буду поститься, не вкушая ничего, кроме хлеба и воды. Никогда больше не поддамся я плотскому вожделению. Сохраню целомудрие до женитьбы или навсегда затворюсь в монастыре».
«Молодцы вроде тебя, – вспомнились ему слова Федермана, – даже выбрив себе макушку, не обрящут желанного покоя. Не из такого теста они сделаны. Женщины на тебя заглядываются, и уж они-то от тебя не отстанут, хоть ты запрись в своей келье на семь замков».
«Так или иначе, – продолжал размышлять он, – а одно я знаю непреложно: скакать с поручениями надоело. Именно на дорогах и вовлекают нас, путников, звезды в горестные и печальные обстоятельства. При первой же встрече с его величеством попрошу, чтобы он взял меня в свиту или отправил на войну. Гонцом больше быть не желаю».
5. ПОРУЧЕНИЕ
Едва Филипп переступил порог дворца, как к нему устремился камердинер Фердинанда Первого:
– Наконец-то! Его величество распорядился разослать гонцов по всем дорогам. Вас ищут повсюду. Государь требует вас к себе сей же час.
Римский король хмуро сказал Гуттену:
– Сообщу тебе весьма важную новость: Франциск заключил тайный договор с Сулейманом.
– Возможно ли, чтобы христианский монарх…
– Полно тебе ребячиться. Для того чтобы удержаться у власти, можно еще и не то совершить. Тебе надлежит уведомить об этом императора. Грамоты написаны так, что никто из непосвященных не поймет, о чем идет речь. Карл должен напасть на алжирских пиратов. Понятно?
– Да, ваше величество.
– Отправляйся в путь немедля. Под видом и в обличье простого торговца ты доберешься до Генуи и там сядешь на первый же корабль, идущий в Испанию. Лучше подвергнуться нападению берберийских пиратов, чем оказаться во владениях предателя Франциска.
Скача во весь опор, меняя лошадей каждые три часа, Филипп с восхода до заката одолел расстояние, отделявшее Вену от границы швейцарских кантонов. Там он сменил колет придворного на купеческий кафтан толстого сукна, ибо кальвинисты ненавидели приверженцев папы и сторонников Габсбургов – «лицевую и оборотную сторону одного и того же зла». Филипп покрыл уже не менее пятнадцати миль, когда у колодца, где он остановился напоить коня, ему повстречался еще один всадник.
– Храни вас бог, сударь. Далеко ли путь держите? – приветливо, но не без насмешливости обратился к нему незнакомец.
Филипп окинул встречного внимательным и недоверчивым взглядом. Он был в полном рыцарском вооружении, но поднятое забрало шлема открывало смуглое мужественное, уже изборожденное морщинами лицо. Филипп не без замешательства ответил на приветствие, ибо нечасто случалось, чтобы знатный рыцарь обращал внимание на юного скромного торговца.
– Не будете ли вы возражать, если мы поедем вместе? – по-прежнему приветливо спросил рыцарь.
Филипп снова взглянул на него и вздрогнул, только сейчас заметив глубокий шрам, пересекавший правую щеку. Маленькие, черные, подвижные, глубоко сидящие глаза, окруженные лиловатыми тенями, пытливо смотрели на юношу. Но в голосе незнакомца звучала такая сила, что Филипп не мог ей противиться.
– Сочту за честь, сударь, простите – ваша милость… разделить со столь знатным рыцарем тяготы пути.
Незнакомец раскатился каркающим хохотом.
