Дэвид Гутерсон - Богоматерь лесов

Среди прихожан была женщина, одержимая мыслью заняться сексом с лучшим другом ее сына-подростка. Была девочка, которая живо интересовалась противозачаточными средствами, поскольку ее осаждали ухажеры, которым не терпелось лишить ее девственности. Был мужчина, женатый вторым браком, который, удивляясь сам себе, продолжал спать с первой женой. Была кассирша из бакалейного магазина, которая терзалась, что не поддерживает отношения с матерью — та умирала в Алабаме от болезни почек. Был разведенный мужчина, которого ненавидела дочь, разведенная женщина, которую ненавидел сын, бывший агент по продаже запчастей для автомашин, который ненавидел всех и каждого. Наконец, была семья Тома Кросса. Девочка лет четырнадцати всегда сидела с матерью в первом ряду, а сам Том Кросс норовил сесть подальше. Эта семья была тревожным напоминанием о капризной и непостижимой воле Божьей. С ними случилось худшее из несчастий: их сын, парень девятнадцати лет, был парализован. Чтобы помочь семье Кросс, был создан специальный комитет, и его члены считали своим долгом комментировать происходящее, подобно хору в греческой драме. «Будьте готовы к тому, — написала его председательница отцу Коллинзу за неделю до его прибытия в Норт-Форк, — что одна из семей пребывает в полном смятении. Ее члены, как никто, нуждаются в вашем духовном наставничестве. Возможно, вас направили сюда именно ради них».

Едва ли у отца Коллинза было ощущение, что его куда-то направили. Когда епископ спросил, какое назначение ему хотелось бы получить, он ответил, что хотел бы отправиться туда, где он нужен. Ему казалось, что именно эти слова должен произнести новоиспеченный священник, набожный и благочестивый, убежденный в своем призвании. Так что на самом деле отец Коллинз попал в Норт-Форк, всего лишь играя свою роль. Он решил притвориться героем. И это небольшое мошенничество привело его в умирающий город лесорубов. Порой он пытался убедить себя, что на самом деле он не обманщик и в разговоре с епископом проявилось его подлинное, благородное «я». Слова, которые он произнес, удивили его самого: туда, где я нужен. Словно все время обучения он только и ждал этой возможности. Но чаще, сидя в одиночестве в своем жилище, он думал об этом поступке как о мимолетном лицемерии, за которое приходится расплачиваться дорогой ценой. В решающий момент он покривил душой, и Норт-Форк стал его ежедневной епитимьей за совершенный грех.

Однако какой бы безотрадной ни была его тюрьма и какой бы ленивой и неповоротливой ни была его душа, отец Коллинз действительно воспринимал семью Кросс как вызов своему уму и сердцу.

— Простите меня, святой отец, ибо я согрешил, — еле слышно произнес Том Кросс, когда впервые пришел на исповедь.

Отец Коллинз невольно отметил, что бывший лесоруб, который решил покаяться в своих грехах, здорово смахивает на немного потрепанного ковбоя Мальборо, который стоит на перепутье, не зная, куда податься. Он прибыл сюда после бесконечных скитаний, посиделок у костра и закатов под открытым небом, и оказалось, что его страдания куда глубже романтического одиночества странствий. Морщины на его обветренном лице говорили о почти физической боли, пятна взъерошенных бачков резко обрывались зияющими провалами щек.

— Вы здесь человек новый, — хрипло прошептал Том Кросс, — и вы, наверное, единственный человек в городе, который не знает про моего сына.

— Что с вашим сыном?

— Он парализован. Ему девятнадцать, а он не может шевельнуть ни рукой, ни ногой. До конца своих дней он не сможет двигаться. Из-за меня. Это моя вина.

— Но я слышал, это был несчастный случай.

— Случаи не всегда бывают случайными, если вы понимаете, о чем я, святой отец.

— Не вполне.

— Я хочу сказать, это сделал я.

— Но зачем?

— Потому что я ненавидел его.

— Вы ненавидели своего сына?

— Всей душой, — ответил Том Кросс.

— У Бога на все есть причины, но отцовская ненависть — я даже не знаю…

— Я пришел сюда за ответами.

— Я тоже.

— Я хочу исповедаться.

— Прошу вас.

— Я дурной человек, — сказал Том Кросс. — Во мне есть прореха. Мне кажется, я бреду во тьме. Я все время на взводе. Могу перешагнуть через вас, и глазом не моргну. Простите, отец, язык у меня подвешен не слишком хорошо.

Глаза у него были как у охотничьего пса, что высматривает птицу, — точь-в-точь как у любимого пойнтера Дона Коллинза по имени Принц, поджарого английского пойнтера из юности Донни. Когда такая собака рыскает по лугам, поросшим густой травой, семена луговых растений попадают под собачьи веки, где тщетно пытаются прорасти в слезной влаге.

— Вряд ли вы захотите сойтись со мной поближе, священник. Убить вас мне так же легко, как взглянуть на вас. Такой уж я уродился — холодный.

— Вы хотите убить меня?

— Не обязательно вас.

— Вы говорите так, точно прошли войну.

— Я не был на войне. Мне не нужна война. Думаю, если бы я туда попал, я чувствовал бы себя как кум королю. Я был бы для них просто находкой.

— Понимаю, — ответил отец Коллинз.

Перед тем как Донни отправился в семинарию, отец вручил ему стихотворение Киплинга «Если» и заявил, что, хотя он не любитель давать советы, он скажет сыну две вещи. Первое: в намерении стать священником нет ничего дурного, если при этом он будет действительно служить Церкви верой и правдой; и второе: если он добьется своего, он должен со всей серьезностью отнестись к принятым обетам и никогда не унижать себя, отступая от них. Стихотворение Киплинга привело Донни в ярость. Это был тяжеловесный и многословный гимн великодержавной британской ментальности, которая, по мнению автора, дает право считать себя господином мира, к тому же все это не имело никакого отношения к намерению стать священником. «Земля — твое, мой мальчик, достоянье! И более того, ты — человек!»[7] Заключительное восклицание, по-видимому, знаменовало убогую победу над миром, при этом смысл зрелости оставался неясным — разумеется, если не считать, что он сводится к страховке, охотничьим псам и чаю.

Ни отцовский совет, ни стихотворение Киплинга не принесли ему никакой пользы.

— Может быть, — сказал он Тому Кроссу, — вы пришли сюда, чтобы измениться?

— Разве люди меняются?

— В книгах — да.

— Это паршивые книги.

— Откуда вы знаете? Может быть, вся ваша жизнь — это книга, книга, написанная для вас Богом, но которая предполагает, что вы должны действовать по собственной воле.

— Назначьте мне епитимью, святой отец. Я раскаиваюсь и хочу искупить свои грехи. Прошу вас.

— Хорошо. Молитесь. Молитесь как можно больше. Понимаю, это кажется вам чересчур неопределенным. Но молитва поддержит и укрепит вас, в ней ваше спасение. Это все равно что носить воду и валить лес. Ведь вы лесоруб, Том? Такова воля Божья, наносите удар за ударом, как будто рубите дерево, пока не почувствуете, что искупили свой грех. Произнося слова молитвы, вы несете в этот мир Его свет, и он озарит ваш путь в темном лесу. Повторяйте их как можно чаще. Миллион «Радуйся, Мария…» и миллион «Отче наш». Вот о чем я вас прошу.

— Слова?

— Да.

— Ладно, — сказал Том. — Но это не поможет.

— Почему?

— Это только слова.

Позднее обязанностью отца Коллинза стало посещение Томаса Кросса-младшего, или Томми, как звали его в городке, чтобы парализованный юноша, который дышал при помощи вентиляционного аппарата, мог исповедаться. Увидев его впервые, священник почувствовал ужас и напряжение.

— Я новый священник, — сказал он с наигранной бодростью, и его голос эхом отозвался в кухне, где юноша, пристегнутый к креслу на колесах, внимательно смотрел в окно, что выходило на задний двор, хотя смотреть там было абсолютно не на что. Во дворе не было ничего, на чем стоило бы остановить взгляд, — неряшливая мшистая лужайка, усыпанная иглами кедров, заросли ежевики, поленница отсыревших дров, тент для грузовика, старая потрескавшаяся кровля. Сама кухонька была чистой, но вид вытоптанного до желтоватого глянца линолеума приводил в уныние. К приходу священника Тома-младшего принарядили и привели в порядок: на нем была рубашка с высоким воротом, который скрывал отверстие в трахее, влажные волосы были расчесаны на пробор.

— Должен признаться, — произнес отец Коллинз, — я не знаю, что сказать. Простите меня. Мне страшно неловко.

Юноша был немного похож на Хокинга[8], его левое плечо время от времени подергивалось, а в воздухе витал легкий запах мочи. Он был худ, с высоким шекспировским лбом и оттопыренными ушами, голова казалась небрежно насаженной на хрупкую шею. Его дыхательный аппарат привел священника в полное смятение. «Спокойно, — приказал он себе, — держись как ни в чем не бывало».

— Привет, — без выражения произнес Том-младший на выдохе. Последовала пауза, во время которой насос наполнил воздухом его легкие. — Меня зовут. Томми Кросс.