Юрий Коротков - Виллисы
Подруги высыпали на крыльцо, кто-то махнул рукой, но Света, не оглянувшись, села в машину, и такси тронулось.
— Ну чего ревете, дуры! — вдруг зло сказала сквозь слезы Ильинская. — Завидовать надо! Как нормальный человек жить будет!
Девчонки постояли еще на крыльце, зябко обняв себя за плечи, вытерли слезы и вернулись в интернат — за учебники, к телевизору, в музыкальные классы…
Только Нина не могла успокоиться, лежала на кровати, подтянув коленки к груди, уткнувшись в подушку, всхлипывала уже без слез.
В комнату заглянула Ольга Сергиенко, виновато сказала, глядя в сторону:
— Понимаешь, Юль… это… балетки порвала совсем… И денег нет… — как доказательство, она держала в руках рваные балетки. — Мы со Светкой одного размера… Ты только не подумай…
Юлька молча сунула ей Светины туфли и закрыла дверь. Присела рядом с Ниной.
— Ну что ты, Нин… Не надо…
— Я следующая… — с трудом выговорила Нина. — Я следующая буду…
— Что ты, — Юлька погладила ее по голове. — Никто тебя не выгонит. С чего ты взяла?..
— Разве это справедливо… — всхлипывала Нина. — Почему все так несправедливо?.. Разве она виновата?..
— Конечно не виновата. Никто не виноват… Ты попробуй заснуть, давай я тебя накрою, — уговаривала Юлька, гладила ее, пыталась убаюкать.
— Разве я виновата, что я такая? Я в сто раз лучше тебя танцую!..
— Конечно лучше.
— У меня прыжок лучший в России!
— Конечно лучший, все знают, — торопливо соглашалась Юлька.
— Разве я виновата? — у Титовой начиналась истерика. — А кто виноват?! Кто-то должен быть виноват! Ненавижу! Ненавижу! — она замолотила кулаками по бедрам, по животу, по груди. — Ненавижу этот мешок!!
— Не надо, Нин, перестань, не надо, — Юлька поймала ее руки, навалилась всем телом, крепко сжав запястья, зашептала на ухо: — Все будет хорошо… Вот увидишь… Честное слово, я обещаю… Ты похудеешь, все будет хорошо…
Титова наконец обмякла и расплакалась, уткнувшись ей в колени, как ребенок.
* * *К выпускному спектаклю заказали новые костюмы — Наталья пробила со своими связями, обычно же училищу доставались обноски Большого. Еще недавно Юлька ездила со Светой на последнюю примерку, и вот теперь, когда привезли из мастерской готовые костюмы — белоснежные, даже пахнущие снегом, — Светы уже не было, а ее костюм наскоро ушили на Ильинскую…
…Как глупо, Зойчонок, как несправедливо все в этой жизни! Уехала Света… В восемнадцать лет — снова в десятый класс, потому что с нашей программой для дебилов в нормальной школе даже аттестат не получишь.
Она могла стать первой балериной Союза выступать на самых знаменитых сценах мира, а кем она будет там — второгодницей?.. Самое страшное, что она даже не плакала — все равно. Можно выходить замуж, рожать детей, учиться, работать где-то кем-то — все равно. Девчонки присматривали за ней, спрятали все бритвы и таблетки, а я сразу поняла, что ничего не случится — для того, чтобы покончить с собой, надо захотеть умереть, а ей было все равно: жить дальше или нет…
Юлька медленно, вяло одевалась в шумной гримерке учебного театра, натягивала холодный атласный трэсс с маленькими крылышками на спине, длинную шопеновскую пачку. Огляделась — Ийки рядом не было — и сама, неловко вывернув руки за спину, стала застегивать костюм. Просить никого не хотелось. Отношения с девчонками окончательно испортились, ее будто вытолкнули из круга. Поначалу Юлька пыталась вести себя как ни в чем не бывало, но стоило ей подойти к девчонкам, как разговор затихал, девчонки подчеркнуто-нетерпеливо ждали, когда она отойдет. В классе перед контрольной могли долго и нудно искать лишнюю ручку, выпрашивать у кого-то, хотя на столе перед Юлькой лежали три. Однажды перед репетицией у Юльки пропал пакет с пуантами. Потом нашелся в старых декорациях за сценой, но Юльке влетело от Натальи за опоздание.
Говорят, раньше в училище подкладывали лезвие в пуанты. Встанешь на пальцы, подошва выгибается и — прощай, балет…
Свете никто никогда не завидовал, она была слишком высоко. А Юлька — одна из многих, выскочка.
В конце концов Юлька начала злиться, огрызаться на девок. Она-то чем виновата? Она не напрашивалась и сама до сих пор не понимала, почему Наталья выбрала именно ее. И пахала она теперь вдвое больше остальных, еле ковыляла после репетиции, все свободное время лежала, закинув гудящие ноги на спинку кровати. Не успевала читать, шить, стирать, даже помыться иногда не хватало сил. Не успевала учить уроки, но учителя, даже если изредка и вызывали ее к доске, тут же, не слушая, ставили пятерку под понимающие, неприязненные усмешки девчонок.
Оказавшись на месте Светы, Юлька все больше удивлялась ей: та и после двух репетиций кряду, осунувшаяся, улыбалась так же безоблачно, как всегда…
— Азарова! Это балет, а не трудовая повинность! Ты же актриса, черт тебя возьми! Лучше наври, но улыбнись! — крикнул балетмейстер.
Юлька вяло кивнула, прикидывая, сколько осталось до конца репетиции — полчаса? Минут сорок? Господи, продержаться бы, не упасть прямо здесь, на сцене.
— Еще раз! Начали!..
Репетировали расправу виллис с Гансом. Ганс-Астахов, безответный воздыхатель Жизели, пришел ночью на кладбище положить цветы на могилу любимой. Виллисы белой невесомой стаей, будто с дуновением ветра вылетали на сцену, кружили его в смертельном танце. Ганс бросался к ногам Мирты, моля о пощаде. Юлька надменно отворачивалась, и снова его подхватывали, передавая друг другу, жестокие нежные руки виллис, и снова Ганс полз на коленях к Мирте. И тогда Юлька с холодной улыбкой одним властным жестом объявляла приговор: смерть.
…Игорь сказал недавно — я слово в слово записала в дневнике: «Вас обманули. Вас заперли в четырех зеркальных стенах, и вы думаете, что балет — это весь мир, что человечество делится на тех, кто на сцене, и тех, кто в зале…»
Сил нет. Работаю по инерции, сама не понимаю, что делаю и зачем…
— Стоп! — балетмейстер устало вздохнул. — Это не балет! Это… художественная гимнастика! — придумал он наконец самое страшное ругательство, отвернулся и ушел к краю сцены.
Все молча ждали на своих местах, расслабившись, пользуясь передышкой. Балетмейстер прошелся по авансцене. Махнул Астахову, чтобы тот оставил его с девчонками.
— Анна Павлова: «Балет — это…» — требовательно начал он.
— «…не техника, это душа», — вразнобой закончили девчонки.
— Так где у вас душа? Одни мускулы! Не сломать бы линию да прыжок не смазать!.. Свет! — вдруг крикнул он, обернувшись к световому пульту. — Свет ко второму акту!
Прожектора погасли, затем включился свет второго акта «Жизели» — мертвенно-голубое лунное сияние. Белые костюмы девчонок вспыхнули в полутьме холодным фосфорическим светом, на безжизненно-голубых лицах легли глубокие синие тени.
— Это древняя легенда. Вы — виллисы. Невесты, не дожившие до своей свадьбы. До своего счастья… — балетмейстер медленно двигался между замерших девчонок. — В этих белых свадебных платьях вас опустили в могилы… Жизнь где-то там, наверху, там кто-то смеется, кто-то плачет, кто-то любит, а вы лежите в тесных сырых гробах под землей… Земля давит… Ночью виллисы встают из могил и убивают одиноких путников. Всех. Без пощады. Но только мужчин!.. Вы когда-нибудь думали — как виллисы их убивают?
— Кружат в смертельном танце, — сказала Ийка.
— Первоклассникам расскажешь, — отмахнулся балетмейстер.
Кто-то неуверенно засмеялся.
— Совершенно верно, — поднял палец балетмейстер. — Получить хотя бы подобие любви, которой вы, невесты, не успели насладиться там, наверху… А ты, Мирта, — обернулся он к Юльке, — ты поднимаешь виллис на эти смертные игрища, и ты обрекаешь путников на смерть. За что?
Юлька пожала плечами.
— Подумай, какое чувство так же сладко, как любовь? И так же, как любовь, способно смести любые преграды? — Балетмейстер близко наклонился к ее лицу. Он был похож на злого колдуна — с длинными прядями седых волос, узко и глубоко посаженными глазами. — Это — месть! Праведная месть!.. Виллисы не убийцы, они несут праведную месть мужской половине рода человеческого. За себя и за всех будущих виллис… За всех тех, кого каждый день убивают мужчины своим эгоизмом, ложью, похотью… И когда на ваше кладбище приходят Ганс и Альберт, лесничий и граф, которые, не поделив, лишили рассудка и жизни чистую наивную девочку, — разве смеют они безнаказанно топтать землю, которая давит на вас? И пусть эта деревенская дура Жизель лопочет о любви и пытается защитить Альберта — разве достоин он чего-нибудь, кроме презрения и смерти?
— Не достоин, — сказала Юлька.
