Пол Остер - Ночь оракула
Обзорная экскурсия продолжается не больше пятнадцати минут, и Эд с ухмылочкой следует по пятам за Боуэном, явно наслаждаясь его замешательством:
Заинтригованы? Гадаете, что бы все это значило?
Можно сказать и так.
Есть какие-то мысли по этому поводу?
Даже не знаю. Почему-то мне кажется, что для вас это не просто игра. Вы не похожи на человека, который коллекционирует ради самого процесса. Пробки от бутылок, сигаретные пачки, пепельницы из гостиниц, стеклянные слоники. Какую только ерунду люди не собирают! Но для вас эти справочники не ерунда. Они что-то для вас значат.
В этой комнате собран целый мир, по крайней мере его часть. Живые и мертвые. Отдел по сохранению исторических памятников — это и дом прошлого, и храм настоящего. Соединив их под одной крышей, я доказываю, прежде всего самому себе, что человеческий род продолжается.
Я не совсем понимаю.
Вы, человек, в которого ударила молния, поймете меня скорее, чем кто-то другой. Я побывал в кромешном аду, я видел конец света. После такого путешествия ты — живой труп.
Когда это случилось?
В апреле сорок пятого. Мой отряд освобождал Дахау. Тридцать тысяч полуживых скелетов. Вы представляете это себе по фотографиям, а я видел своими глазами. Надо было быть там, чувствовать этот запах, трогать все это руками. Чтобы в который раз себя спросить: как одни могли сотворить такое с другими? Причем с чистой совестью. В тот момент род людской пресекся, господин хороший. Бог отвернулся от человека раз и навсегда. И я был этому свидетель.
И долго вы там пробыли?
Два месяца. Я был поваром. В мои обязанности входило кормить этих доходяг. Вы наверняка читали, что многие ели и не могли остановиться. Еда стала их навязчивой идеей. Они ели и умирали от заворота кишок. Пачками. На второй день ко мне подошла женщина с младенцем на руках. Я сразу понял, что она сумасшедшая, ее глаза беспрерывно бегали. Она была до того исхудавшая, что лишь чудом держалась на ногах. Для себя она ничего не попросила, только молока для ребенка. Она передала его мне, и только тут я увидел, что он мертвый. Давно уже мертвый. Его сморщенное личико было чернее моего, а тело ничего не весило, кожа да косточки. Мать продолжала твердить свое, тогда я вылил немного молока на окоченевшие губы. А что еще мне оставалось? И после того как я это сделал, она забрала у меня младенца, такая радостная, что даже начала тихонько напевать или, скорее, мурлыкать себе под нос в полном упоении. Кажется, я никогда не видел более счастливого человека, чем она, баюкавшая на руках мертвого ребеночка, которого наконец-то накормили. Я молча глядел ей вслед. Она прошла каких-нибудь пять метров, вдруг колени у нее подогнулись, и, прежде чем я успел подхватить ее, она рухнула замертво. Это меня доконало. Я понял, надо что-то делать. Нельзя вернуться домой с таким видом, будто ничего не произошло. Я должен был как-то зафиксировать весь этот запредельный ужас, чтобы потом мысленно к нему возвращаться, день за днем, до гробовой доски…
Ник слушает и по-прежнему недоумевает. Он осознает масштаб пережитой Эдом катастрофы, он готов сопереживать преследующим Эда кошмарам, но он отказывается понимать, каким образом весь этот душевный раздрай вылился в коллекционирование телефонных справочников. Есть сотни способов, как сделать ужасы концлагеря движителем всей твоей дальнейшей жизни, но при чем тут это подземелье и этот архив с бесконечным перечнем имен со всего света? А с другой стороны, ему ли судить о чужой страсти? Компания Эда его устраивает? Устраивает. Работа ему нужна? Нужна. Ну, так он поможет старику «реорганизовать архив», то бишь перенести сотни фолиантов с места на место, при всей бессмысленности этой затеи, даже если на это уйдет не один месяц. Договорившись об оплате и рабочих часах, они ударяют по рукам. Одна загвоздка: Ник не без смущения вынужден попросить своего работодателя об авансе. Шестидесяти долларов в бумажнике явно недостаточно, чтобы прикупить кой-какую одежонку и снять квартиру. Но у его нового босса уже готов ответ. Всего в миле отсюда находится благотворительная миссия, где Ник может за несколько долларов одеться с иголочки. Не то чтобы шикарно, но для предстоящей работы дорогой деловой костюм ему и не понадобится. Тем более такой костюм у Ника уже есть, так что с выходом в свет проблем у него не предвидится.
С жильем тоже все решается сразу. Рядом с хранилищем есть комната, и если Ника не страшит перспектива ночевать в подземелье, она в его распоряжении, причем бесплатно. Сделав Боуэну знак следовать за ним, Эд идет по центральному проходу. Осторожно передвигая опухшие, ноющие ступни, он достает на ходу связку ключей и, когда они упираются в стену из шлакоблоков, говорит Нику, словно опережая его вопрос:
Здесь уютно. Я и сам тут иногда ночую.
Серая железная дверь будто вырезана в стене и полностью с ней сливается; неудивительно, что Ник ее не заметил. Тем более что ручка, как и на входной фанерной двери, отсутствует, открывается она от простого толчка. Ник вежливо соглашается, что комнатка уютная, хотя в душе находит ее довольно мрачной и слишком уж аскетичной, наподобие Эдовой каморки в пансионе. Впрочем, по минимуму здесь есть все — кроме, разумеется, окна. Туалет, спальное место, стол и стул, холодильник, сковородка и даже запасы консервов в шкафчике. Не так уж и плохо. Можно подумать, у него есть выбор! Словом, он дает свое согласие к вящему удовольствию хозяина. По дороге назад Эд рассказывает гостю, что этой комнатке двадцать лет:
Осенью шестьдесят второго, в разгар кубинского кризиса, мне казалось, что Советы вот-вот затеют ядерную войну, и тогда я решил построить… слово вылетело из головы…
Бункер.
Ну да. Я сломал стену и добавил эту жилую комнату. Пока я ею занимался, кризис миновал, но кто знает, что эти маньяки, правящие миром, устроят нам завтра, верно?
Эти слова поселяют в душе Ника некоторую тревогу. Не то чтобы он не разделял мнения насчет «маньяков, правящих миром», но не хотелось бы иметь дело с человеком неуравновешенным или тихим сумасшедшим. Всё так, но Эда Виктори послала ему судьба, и если он согласился с тем, что логика жизни определяется падающими на голову камнями, то надо идти до конца, и будь что будет. Иначе его отъезд из Нью-Йорка — пустое ребячество. Если ты не способен принять случившееся полностью и безоговорочно, значит, признай свое поражение. Позвони жене и скажи, что возвращаешься домой.
Время развеет эти опасения. С каждым днем, работая бок о бок с хозяином, перевозя телефонные справочники в овощных контейнерах на роликовом ходу, Ник все больше убеждается в том, что мозги у Эда на месте, он сильная личность и человек слова. Никогда не расспрашивает Ника о прошлом — удивительный такт при его-то словоохотливости и безмерном любопытстве. Даже не поинтересовался, как Ника зовут! В какой-то момент Боуэн назвался Биллом, но, прекрасно понимая, что это имя вымышленное, Эд предпочитает величать своего помощника не иначе как Человеком, В Которого Ударила Молния, или Господином Хорошим. Ника это вполне устраивает. Так же как одежда с чужого плеча, приобретенная им в благотворительной миссии. Фланелевые рубашки, джинсы и брюки защитного цвета, белые гетры и поношенные кроссовки. Интересно, кому все это богатство раньше принадлежало? Есть два источника и две причины, по которым люди избавляются от своих вещей. Либо человеку надоело носить эту вещь, и он безвозмездно ее отдает, либо человек умер, и его наследники раздают ненужное, чтобы заодно списать с налогов малозначительные суммы. Ходить в одежде покойника — в этом что-то есть! Поскольку сам он как бы не существует, логично донашивать гардероб, оставшийся от тех, кого тоже нет на свете. Это двойное отрицание в каком-то смысле помогает ему основательно и бесповоротно стереть свое прошлое.
Но не следует забывать об осторожности. Во время частых перерывов в работе Эд, большой любитель поговорить, подкрепляет наиболее выразительные обороты энергичным жестом, рискуя при этом разлить баночное пиво. Ник узнает про его первую жену Вильямину, в один непрекрасный день сбежавшую в Детройт с торговцем спиртными напитками, и про вторую жену Рашель, родившую ему трех дочек и умершую от сердечной болезни. Эд прекрасный рассказчик, но Боуэн старается не спрашивать лишнего, чтобы самому не нарваться на нежелательные расспросы. Они словно заключили безмолвный пакт: чужих секретов не выведывать. Как бы Нику ни хотелось узнать происхождение странной фамилии Эда Виктори или выяснить, принадлежит ли ему этот бункер на законных основаниях, он предпочитает помалкивать, довольствуясь тем, что ему расскажет сам Эд. Пару раз Ник едва не выдает себя по собственному почину и, спохватившись, призывает себя к большей бдительности. Однажды, вспоминая войну, Эд заговаривает о восемнадцатилетнем новобранце Джоне Траузе, который появился у них в части в конце сорок четвертого. Паренек был не по годам смышленый и рассудительный. Неудивительно, что он стал знаменитым писателем. Тут-то Боуэн и проговаривается — почти. Я его знаю, заявляет Ник. Как он поживает? — спрашивает Эд. Быстро прикусив язык, Ник поправляется: Я хотел сказать, что знаю его книги. В результате разговор переходит на другую тему. Ник мог бы уточнить: «профессионально знаю». Он, собственно, пришел в это издательство, потому что оно публиковало книги Джона Траузе, и с тех пор был его неизменным редактором. Всего лишь месяц назад он самолично утверждал дизайн обложки для переиздания романов Джона в бумажном переплете.
