Даниэль Кельман - Время Малера: Роман, рассказы
Я был еще совсем молод. Вокруг — красноватая равнина, простиравшаяся во все стороны до самого горизонта, до слишком близкой границы белого неба. Я шел. И вдруг земля мгновенно покрылась травой, кустами, деревьями. Высокие, коричневые, одетые в листву. Пахло хворостом, мхом, еловой хвоей, прелыми листьями. Возбужденно ссорились птицы. Вдруг пронеслось странное напряжение, словно порыв ветра; бегущие наутек зверьки (их не видно) ломали подлесок, журавли взметнулись в небо. И тут я почувствовал запах. И двинулся дальше, навстречу колючему теплому воздуху. Лес, раскрывшийся поляной, отпустил меня на свободу. А там, за поляной, на другой стороне, как живые трепетали красные листья, ломались ветви и, не успев коснуться земли, превращались в пепел, и плотный дым с летящими искрами поднимался к солнцу. Потом огонь отделился и по высокой траве устремился через поляну прямо на меня.
Время признаний. Ну хорошо, признаюсь: я солгал. Все было совсем не так. Еще ни разу я не имел счастья встретиться с лесным пожаром. Я осмелился рассказать вам сон, с самой юности повторяющийся вновь и вновь, отчасти докучливый, отчасти желанный нарушитель моего ночного покоя. Но если посмотреть с другой стороны, оно не так уж неверно. Ибо все действительно началось именно с этого. Со снов.
Лихорадочные, пульсирующие, пропитанные потом сны об огне. О раскаленном красно-белом великолепии. О вещах или людях, медленно растворяющихся перед моим взором, съедаемых пламенем. Я пробуждался в сумеречной комнате, весь дрожа, с колотящимся сердцем и ноющим от тоски телом. Пожалуйста, не истолкуйте это превратно. У меня было счастливое детство, никто не делал мне больно, родители любили меня, братья и сестры побаивались. Я тоже читал Фрейда, и даже с интересом; и мне известны словечки вроде психоза и парафилии. Не пытайтесь меня недооценить, я же сказал: я учился. Пусть только на вечерних курсах, зато самоотверженно. Нет, заявляю со всей твердостью: пиромания не болезнь. А то, чем ее считают, есть клевета, ложь, навязанная нам. Существовали целые культуры, и, возможно, лучшие культуры, поклонявшиеся огню. А уж если совсем честно — я не понимаю, как, находясь в здравом рассудке, можно оказывать почтение чему-нибудь другому; не понимаю, как в стародавние времена человек считал бледную абстракцию или неотесанный предмет более достойными поклонения, более близкими божественному, чем Pahhur. Fyrr. Острый смертоносный бег пламени по спичке.
Я начал с робких экспериментов. Маленькая кучка соломы, зажженная в фокусе лупы для почтовых марок. Смесь алюминиевого и йодистого порошка, капля воды: и — опс! — все горит. Не нужно поджигать, это особенно прекрасно: субстанция сама порождает пламя, словно по волшебству. Магниевая проволока — белое свечение, после которого ничего не остается, совсем ничего, весь металл превращается в свет. А кошка, вечером, с подожженным хвостом: летящий, визжащий, выбивающий искры меховой клубок, зигзаг, удаляющийся в сумерках. Но от этого я отошел. Я же не изверг. И не испытываю ни малейшего желания причинять кому-нибудь боль. Два года назад, правда, недоглядел и оставил в доме старушку, девяносто четыре года, спавшую беззвучным старческим сном. И только на следующий день узнал из новостей о том, что она там была, в какой-то теперь уже обугленной комнате. Да, я умею признавать свои ошибки. И сожалеть.
Как становятся пироманом? Как приходят к огню? Нет, все было иначе: огонь сам пришел ко мне, избрал меня. Дождался, подкараулил на границе моих снов, моих мыслей, стал явью. В пятнадцать лет я утратил невинность, в шестнадцать — поджег первую собачью конуру. Хотите узнать, что мне больше понравилось? Одно было обыкновенной конурой, другое — обыкновенной девицей с железной пластинкой на зубах, а я — неловок и неопытен. С девичьего лица не сходила серебряная улыбка, конура развалилась и погасла; половина осталась стоять: кривая, закопченная и пустая. И тем не менее я прозрел.
Я никогда, ни разу не проявил неосторожность. Ибо знал: общество меня не потерпит (ведь если бы каждый делал то, что делаю я, домов бы просто не осталось; но этим занимаются не все, этим занимаюсь я). Никогда, ни одному человеку не признавался я в своей страсти. И сейчас поверяю о ней впервые, да простится мне волнение. В восемнадцать лет я поджег первое дерево: то, что деревья разрываются при определенной температуре, явилось для меня открытием; содержащаяся в них жидкость испаряется, жар распирает дерево, расщепляет на продолговатые куски, вдоль волокон. Это надо хоть раз увидеть. В двадцать я разделался с первой машиной. Машины вообще штуки весьма занятные: технически суть сводится к тому, чтобы изловчиться и подбросить искру в бензобак, прежде чем тебя охватит растянувшееся огненное облако. Очень редко дело заканчивалось увечьями: два или три раза ожог первой степени, и только однажды совсем смехотворный — третьей. Шрам на тыльной стороне ладони, словно маленький порез. Я, как уже говорилось, очень осторожен.
До тридцати лет предпочтение отдавалось квартирам. Сначала на первом этаже — фугас в окно, примитивный способ, плачевные результаты: пожары несовершенные, дилетантские, быстро потушенные нахальными пожарниками. Потом я забрался повыше. Теперь уже приходилось взламывать замки, что требовало отточенной техники: не просто поджигать, а устраивать пожар; его ведь можно контролировать, вести, направляя в то или иное русло. За эти годы я многому научился. И в конце концов так преуспел, что уже с улицы, держа руки в карманах и закинув голову, наблюдал, как из светлого, светящегося окна огонь полз наверх, цепляясь за деревянные балки, сначала робко, потом все увереннее, и как вдруг крыша — сперва часть, потом вся целиком — затягивалась пламенем. И тут наступал великий момент, хоть пожарный вертолет и портил всю картину. Но я уже знал: нужно переходить к большему. К домам, к этим неуклюжим, массивным конструкциям, взывающим к разрушению.
«Для чего нам, — спросила меня однажды дочка, — все эти канистры в подвале?» Вы же знаете, какие дети любопытные, внимательные… «Действительно, — сказал я, — собственно, для чего?» А потом отвесил ей затрещину, одну, другую. На несколько секунд девочка выпучила глаза, так что мне почти стало жаль ее. Вообще-то ей редко достается. Она повернулась и убежала. Но больше вопросов не задавала. А жену я просто не подпускаю к подвалу. Однажды ей позарез туда понадобилось, и это была единственная попытка. Там у меня маленькая комнатка, мастерская, где я собираю взрыватели и прилаживаю к пластиковой взрывчатке. Ее я в малых количествах достаю у одного продажного офицера. Тут — никаких сложностей. Каждый может. Вы тоже.
Ну вот я уже слышу, как вы взываете к морали! Мыслимо ли, так бесцеремонно… чужую собственность!.. И все такое. Глупые отговорки. Тот, кто поджигает вещь, не просто ее уничтожает, он приносит ей избавление. Огонь не значит смерть, это апофеоз. Все сущее рождено из огня: ни одна клетка не выживет, если где-то внутри нее (а именно в митохондриях, уж я-то знаю) не будет происходить непрерывное сгорание, невидимое, без пламени, но самое что ни на есть настоящее и измеримое — однако дело не в этом. Огонь есть сокровенное содержание всего живого, материал, из которого — если позволите — сделаны души. Древние китайцы приписывали человеку две души: кровную и пламенную. Первая умирает вместе с телом, разлагается, превращается в прах; другая же… ну, что вы думаете? Правильно. Это первичная материя Гераклита, всемогущий элемент алхимиков; в восемнадцатом столетии ученые спорили о том, существует ли невесомая (успеваете следить?) субстанция огня и света — флогистон. К сожалению, забытая теория, но это ничего. Ибо субстанция все равно существует, пусть даже как возможность. И проявляет себя во время надвигающейся грозы, в колючем беге пламени по спичке.
Материя — и это известно каждому школьнику — есть форма энергии. Связанной, сдерживаемой, приведенной в состояние покоя. Но жаждущей свободы. История времен представляет собой путь от упорядоченной энергии к неупорядоченной; что это означает? А это означает, что все разрушается. Что Вселенная есть не что иное, как гигантский полыхающий взрыв. И все, что обладает формой, стремится навстречу своей гибели. Каждая вещь застонет от благодарности, если ее наконец-то предадут огню. Вот этот стол передо мной, этот изгрызенный карандаш, все растения там, за окном, лелеют заветное желание — сгореть. Хотите определение? Огонь — это химический экстаз Вселенной.
А для вашего успокоения скажу: наступит день, и уже совсем скоро, когда я подожгу вот этот, мой собственный дом. Это не жертва, напротив. Я сплю и вижу, как он горит, разработал двадцать или даже больше вариантов: где — на нижнем этаже, на обоях в цветочек, на ковровом покрытии или на диванах — должен зародиться огонь, чтобы потом вскарабкаться наверх, к самой целомудренной спальне с ее белоснежным постельным бельем и к моим безупречно выглаженным рубашкам. Или, наоборот, может, лучше начать с крыши, прямо от нашей с размахом установленной телеантенны — первоклассный образец, более ста каналов? А может, огню украдкой выскользнуть снизу, из подвала, подняться наверх? Отослать ли жену под каким-нибудь предлогом из дома; может, и впрямь ей лучше не присутствовать при всем этом и ничего не видеть? Хотя мысль о ее огромных, круглых от удивления глазах уж очень соблазнительна. Видите, это все вопросы, которые еще предстоит решить. Не исключено, что этот пожар я преподнесу себе в подарок на пятидесятилетие; будет большое торжество, мне доведется наяву пережить, как огонь пожирает безвкусные декорации моих будней, моей тюрьмы. Кроме того, дом застрахован на кругленькую сумму. И на этом получится даже заработать.
