Марина Палей - Клеменс
Но меня интересует совсем другое. Меня интересует не как человек должендумать и чувствовать, а как он думает и чувствует на самом деле . В частности, я сам. И только это мне кажется ценным.
И задач, помимо той, чтобы выражать свои ощущения в наиболее точных формах, у меня нет.
Я – человек, нарушивший все заповеди.
Признаюсь лишь в некоторых нарушениях.
Мои родители внушают мне жалость, ужас и отвращение. Жалость стоит здесь на первом месте произвольно – она не доминирует. Все эти три компонента, даже суммарно, к сожалению, не могут дать того канонического (искомого) сыновнего чувства, совпадающего с ответом задачника. Я хотел бы понимать что-нибудь в генетике, чтобы разобраться с этой чертовщиной.
"Глазки и ротик мамины, носик папин"… Ах, если бы только это! Если бы речь шла только об отдельных частях конструкции под названием
"тело" – было б еще полбеды, потому что эти части, приложив к ним известные усилия, можно было бы подправить, заменить или удалить вообще. Да, я предпочел бы остаться без носа вообще, чем донашивать – кандально влачить – нос своего идиота папаши! Каждое утро, производя тоскливый обряд бритья, я с неослабевающим отчаянием вижу в зеркале этот нос. Папаша далече, а нос – вот он, тут! Дублер его детородного органа растет из моего (да уж, "моего"!) лица.
Бр-р-р-р! То есть ужас даже не в том, что я состою из частей
(фрагментов, макродеталей) именно тех существ, которые мне омерзительны. Макродетали тела, повторяю, могут быть подвергнуты тому или иному косметическому вмешательству.
Но я! Состою! Из их генов! А это для меня все равно что состоять из генов крыс, летучих мышей, пауков. Я построен из крысиных генов в каждой своей точке!
Это такой ужас – состоять из своих родителей. Понимаешь, Клеменс? Я чувствую себя наполненным трупным ядом. Тупая деспотичная мать.
Пошляк, психопат – отец. Нелепая, неуклюжая неврастеничка, намертво убежденная в своей непогрешимости – мать. Лживый фанфарон, тщеславное и жирное животное – отец. Вечно взвинченная, с вечными претензиями на несуществующую свою "самобытность" – мать. Мелочный, узколобый бюргер – отец. Вы во мне, мои дорогие, какой получился цианистокалиевый коктейль! Коктейль? Это слишком красиво, даже если он ядовит… Я – всего-навсего – телесно воплощенный логотип вашей безобразной, скандально лопнувшей фирмы!
Вот почему я заговорил о генетике. Но как себе представить спасительную генную инженерию? Пришел дядя Вася с разводным ключом – где-то что-то подкрутил, привычно обронил "русское волшебное слово" – и вот смесь бульдога с носорогом превратилась в эльфообразное существо. Ах, если бы…
Я менее всего склонен сакрализовать родственные связи. Они, куда денешься, сакраментальны изначально. Вот я же, например, не могу выпрыгнуть из навязанной мне (родителями) оболочки – и не только, заметьте, физической – куда уж больше сакраментальности! И все же я резко против кликушества типа "Они же тебе… тебя… с тобой… о тебе…"
Ну да, пожертвовал мне папаша один сперматозоид – прямо-таки последнее от себя оторвал!
И, конечно, мои производители меня не хотели. А кто в этом мире кого хочет, ты можешь мне сказать, Клеменс? Двое хотят друг друга, но не хотят детей. Или: хотят детей, но не хотят друг друга. Или: хотят друг друга, хотят детей, но дети сами их не хотят – и не хотят того, чтобы их хотели.
Право не быть рожденным.
Главное право живого и мертвого.
Но кто с этим правом считается?
Если бы можно было сразу – ну не сразу, так через два десятка лет после рождения – подать на своих родителей в суд. Чтоб это было более-менее отработано: они – на своих, ты – на них, твои дети – на тебя. Хотя, если подумать, именно это в той или иной форме и происходит. За исключением редчайших случаев.
Мой случай не попал в разряд исключений.
Я подаю на своих родителей в суд и публично утверждаю (положив ладонь на учебник психиатрии – потому что на что же еще класть?) – и публично утверждаю: я пал жертвой того, что в комнатешке, где им как-то пришлось заночевать вместе, не оказалось лишней раскладушки.
Требовалось две, по числу ночующих, а в наличии была одна. Мой будущий папаша (который, повторяю, вовсе не хотел им становиться), собрав воедино скромные крохи своего джентльменства, неискренне лег на пол. Но на полу-то было ой как несладко! И он, с позволения обладательницы раскладушки, лег рядом. Но даже и на этом отрезке все еще могло обойтись! Потому что оба моих производителя обладали такой послевоенной худобой, что на раскладушке, после передислокации на нее особи мужского пола, еще оставалось полно свободного места. Так что мой будущий родитель взобрался на мою будущую родительницу вовсе на потому, что не помещался на раскладушке. Но даже и на том этапе было еще не поздно! Однако моя производительница, знавшая основы высшей математики и наивная, как корова, была твердо убеждена, что дети получаются от поцелуя в губы – ну, это, конечно, при условии, если поцелуй происходит ровно в полночь. Однако мой будущий папаша залез на нее в три часа ночи, и она успокоилась – хотя на всякий случай целовать себя и не позволила: береженого Бог бережет.
Но и тут, и тут было еще не поздно, Клеменс! О, "свобода мертворожденного!" Благословенно общество, легализующее аборты, разводы и эвтаназию! Человек имеет священное права не мучиться – и не мучить других. Однако царствовавший тогда правитель категорически запретил медикам и аптекарям ликвидировать незарожденных, недорожденных и нерожденных: у него была острая потребность убивать самому, причем именно рожденных, а затем доросших до осознанного страха пыток, голода, смерти – так что ему позарез нужен был бесперечь поставляемый материал.
От этого всего и получился я. ("Я, я, я – что за странное слово!")
Ну а дальше была педагогическая поэма… Не мы первые…
Вот так, значит, по Макаренко-Песталоцци: гнобить и гнобить свое дитятко, пока гнобится, топить и топить его в экскрементах, пока топится, а лишь только онo вырастет для самостоятельной жизни, только вынырнет для единого осмысленного вдоха, свалиться к нему на руки – инсультными стариками с синими выпростанными языками.
Чтоб не вдохнул, не продыхнул уже никогда.
Связь поколений.
Преемственность.
Моим родителям со мной не повезло. Я не пришелся им в масть. Думаю, для них был бы куда милей торговец селедкой – тогда мамаша могла бы беспрерывно наслаждаться своим превосходством, а папаша – без всяких ограничений сливать в него свои сальные анекдоты. Торговец селедкой был бы им как раз, что называется, и в кость, и по зубам. Однако у них не хватило куражу снова сыграть в детопроизводящую рулетку (они и в первый-то раз не решились бы, если б, см. выше, не дефицит спальных мест) – так что им пришлось без малого тридцать лет (уже порознь, в разводе) ждать второго шанса. Когда родился внук, то есть мой сын, они поняли, что им наконец можно во все горло радостно прокричать: "Бинго!" Ибо: возлюби врагов своих, но еще сильнее – врагов своих врагов. То есть: сын сына, пьющий из сына все его соки – враженок вражины, – и есть по определению отрада деда-бабушкиной души, именины сердца. Таким образом, в соответствующем месте кровно-родовой цепочки мои родители полностью и бесповоротно заменили меня – моим ребенком, то есть своего сына – своим внуком. (Чем дальше, тем яснее я чувствую, что моя конкретная жизнь – как звено в цепочке поколений – была проходным – полуфабрикатным – продуктом, использованным моими родителями для получения окончательного, наконец-то устроившего их результата.) И вот когда я понял, что меня со всеми потрохами выбили из цепи единокровно-единоутробного родства – и я, выпав из нее, как бракованное звено, рухнул, собственно говоря, в никуда, оглушенный и плохо соображающий, я стал судорожно озираться в инстинктивной надежде какого-то другого человеческого соединения – и взгляд мой, заплутав и озябнув в пустом пространстве, наткнулся на мою жену.
Я, воинствующий ретроград, не люблю курящих женщин. В нашем отечестве (где зело целеустремленный государь когда-то насаждал сию мелкодушную слабость – по логике абсурда – плеткой и кулаками) почти невозможно встретить хоть пару таких дымозависимых дам (еще реже, чем "пару стройных ног"), у которых их дымозавешивание выходило бы естественно, не говорю уже – элегантно.
Моя супруга не является исключением. Ее курение представляет собой смешение двух странных, даже взаимоисключающих, хотя и шаблонных (у всех баб именно так) стилей: с одной стороны, это, конечно, демонстрация "независимости" (куда уж там!), "интеллектуальности" и
"глубокого содержания", с другой – это откровенно пэтэушные ужимочки, с которыми она, и без того навсегда не взрослая разумом, хочет казаться совсем маленькой (у-тю-тю), такой " п'ахой девотькой, котолая потихонетьку кулит в уболной пловинциальной следней сколы" – и очень боится (директора, завуча, родителей, etc.) То есть ей хочется казаться "интеллектуальной женщиной" и "плохой девочкой" одновременно. (Ох, если б ты знал, как я устал от этих ее "хочет казаться"! Как же воняет от ее притворств! Словно крыса разлагается под полом – и все не может разложиться…) И потому движения, с которыми она, растопырив тощие (с грубо-шершавым подошвенным покрытием) голые локти, скручивает свои пахитоски, допреж насыпав туда мелкие кусочки каких-то какашек ("импортный табак"), все это безмозглое мышиное копошение ее холодных, ни на что в жизни не годных обслюнявленных пальчиков – и в дополнение – слюнявый язык, проводя которым по краю своей очередной цацки она с многозначительным (и одновременно обреченным) видом ее склеивает – вызывает у меня такую гадливость, что я всегда устраняюсь. (Принятое раз и навсегда объяснение: аллергия на ее дым.) А поскольку это у нее тик, слюнявит она свои бумажонки, прямо скажем, без передышки – вот как завшивленный чешется, – то я перекантовываюсь в своем жилище практически на правах квартиранта.
