Игорь Мощицкий - Иосиф и Фёдор
Валера Варко! Тот самый Валера, с которым на целине мы делали стенную газету “SOS”. Именно он красивым почерком вписал в нее такие мои стихи:
Путь за продуктами прямой
Всегда едет к Сябро домой.
Никак его нам не поймать,
Так где же он?…
Сябро был завхоз, который почему-то продукты, предназначенные для нашей кормежки, держал у себя дома. Нам с Валерой за эту газету тогда прилично попало.
– Вот что диабет со мной сделал,- грустно сказал Валера.
Я посочувствовал ему и отошел.
Сильно изменились, кроме Валеры, еще три человека. Остальные, к счастью, хоть и постарели, но остались похожими на себя.
Как в студенческие времена, мы расселись в аудитории и по предложению Гриши стали по очереди выходить к доске и рассказывать о своих достижениях. У большинства из собравшихся они были. Многие защитили кандидатскую диссертацию, человека четыре докторскую. Кое-кто продвинулся по административной линии. Один наш сокурсник, распределившийся в глубинку, дорос там до директора завода и приехал на встречу с орденом на лацкане. Другой стал начальником Главка в Москве и подумывал о должности заместителя министра. Третий, кстати, бывший троечник, умудрился не только занять пост директора крупного ленинградского НИИ, но и получить Государственную премию. Тем самым он подтвердил мысль умного Гриши, что тройки не препятствие для карьеры, особенно если она строится через партком.
Мы с Федей оказались среди тех, кто ничего не достиг. Правда, душевный взлет, который я пережил после защиты своего дипломного проекта, как ни странно, продолжался у меня еще четыре года на заводе, где я оказался после института. Там не нужны были никакие биномы Ньютона, а требовались всего лишь добросовестность и умение логически мыслить. И с тем, и с другим у меня было все в порядке. Я на заводе оказался настолько востребован, что почти поверил в свои инженерные способности, которых не было. Потом перешел в НИИ. Там я тоже был на хорошем счету, хотя ничего выдающегося в науке совершить не мог и не совершил. Начальница соседней лаборатории, умная женщина, к тому же кандидат наук, однажды сказала мне: “У нас очень хороший институт. Здесь каждому воздается по делам его и способностям”. Думаю, она была права: моя серая жизнь в институте была воздаянием за неправильный выбор профессии. Впрочем, людей без способностей к научному подвигу в институте было много, и большинство из них составляли женщины, для которых служба была отдыхом от семьи и тяжелого домашнего труда.
Когда на встрече сокурсников меня заставили выйти к доске, я честно сказал, что рассказывать нечего. Кто-то спросил:
– А дети у тебя есть?
– Есть. Сын.
– Сколько ему?
– Год с небольшим, – ответил я, ожидая услышать смех. Все-таки мне было сильно за сорок, и почти у всех сокурсников уже выросли дети. Но услышал я дружные аплодисменты, после чего вернулся на место, как человек, произнесший удачную речь.
За мной выступал Федя.
– Удивительное дело. Двадцать пять лет прошло с момента окончания института. В прошлом за такой же срок случились три войны (видимо, он имел в виду первую мировую, финскую и Отечественную войны) и две революции. А за последние двадцать пять лет ничего не случилось. Как жили, так и живем, – сказал он.
Федя хотел перемен, но не верил, что они наступят при его жизни, и так думали многие. Мой старший коллега, умный и опытный человек, сказал после первых речей Горбачева: “Кроны деревьев шумят, не более”. Однако теория Феди, изложенная им в Дулеве, о том, что идеи носятся в воздухе, неожиданно подтвердилась. Федины мечты о переменах проникли в голову Горбачева, и перемены все-таки наступили.
А тогда выступление Феди сокурсникам не очень понравилось, тем более о себе он не рассказал ничего. А рассказать было что.
Оказавшись сразу после института во Пскове, Федя здорово заскучал. Жена осталась в Ленинграде, работа ему не нравилась, а уехать в Ленинград он не мог, потому что как молодой специалист обязан был отработать три года на псковском заводе. Однажды, когда на душе у него было особенно скверно, он заглянул в одну из церквей, которых в городе было немало. Думал, на минуточку, но отстоял церковную службу до самого конца, и его атеистическая голова закружилась. Он вдруг осознал, что атеистом в чистом виде никогда не был. Просто стал слишком умным в школе и, в соответствии с заветами Маркса, научился подвергать сомнению все, в том числе и религиозные догмы, воспринятые им всей душой еще в раннем детстве. Но тут, во Пскове, городе со старинной архитектурой и множеством церквей, он снова вспомнил, что был когда-то блаженным мальчиком, и на этот раз воспоминание растревожило его душу. Тяга к церкви, таинствам ее обрядов вдруг оказалась такой же, как в детстве, и постепенно Федя превратился в прилежного ее прихожанина. Несоответствия в Библии он видел, как и прежде, но посчитал, что чрезмерное внимание к ним от лукавого.
Его жена Нина, почуяв неладное, писала ему во Псков письма, наполненные атеистической пропагандой, но подействовали они на Федю или нет, осталось для нее тайной. И всегда потом, если при нем заходила речь о религии, он мрачнел или говорил что-то невразумительное, словно чего-то боялся. А бояться было чего.
Как-то просвещенная женщина, известный музыковед, рассказала мне такую историю. У нее тяжело заболел муж. И по дороге в больницу, когда она проходила мимо церкви, ей что-то “стукнуло в голову”, и она мысленно дала обет: если муж выздоровеет, она примет обряд крещения. Муж выздоровел, и она рассказала о своем обете знакомому священнослужителю, кстати, бывшему остепененному физику. Тот одобрил ее намерение, но сказал, что в любую церковь идти нельзя. Надо к такому батюшке идти, про которого точно известно: он не сообщает в КГБ фамилии новообращенных.
Думаю, Федя знал, что не только отдельные батюшки стучали в КГБ. Но, главное, он не хотел говорить о том, что считал глубоко личным.
Через год Федя, хоть и со скандалом, уволился с работы и приехал в Ленинград. Здесь ему удалось устроиться на тот самый завод, где трудился я, и снять вместе с Ниной угол у какой-то бабули. Я как-то навестил их там и даже остался ночевать. Утром бабуля подошла ко мне и, благо я был в майке, ткнула пальцем в мой не такой уж большой бицепс и сказала, мерзко хихикая:
– У какие шишечки!
“Экая эротоманка”, – подумал я.
Как жили Федя с женой и не по возрасту сексуальная бабуля в одной комнате, не представляю, но даже мечтать о своем жилье им не было смысла. Чтобы получить комнату в коммунальной квартире, люди стояли в очереди по тридцать лет, а до жилищных кооперативов еще не додумались.
К счастью, в это время на нашем заводе придумали “Самстрой”: стали строить дом для своих, на строительстве которого будущие его жители отрабатывали определенное количество часов в неделю. Попасть в списки “Самстроя” было непросто, но Федю туда включили. Руководство завода быстро сообразило, что Федя будет приносить им золотые яйца, и не ошиблось.
Как раз в это время страна прощалась со знаменитыми телевизорами КВН-49, экраны которых были немногим больше спичечного коробка. Прощание проходило медленно, потому что телевизоров с увеличенным экраном выпускалось мало. Это озаботило ЦК КПСС и правительство, председателем которого, а также по совместительству первым секретарем ЦК тогда являлся Хрущев. Хрущеву доложили, что для решения проблемы в стране есть все, кроме одной детальки, и положили ее ему на стол. Деталька оказалась небольшим куском черной керамики п-образной формы, без всякой электроники внутри. Рассказывали, что, внимательно осмотрев детальку со всех сторон, Хрущев постучал ею по столу и гневно воскликнул:
– Дожили. Уже простого кирпича сделать не можем.
Ему объяснили, что это не кирпич, а новый магнитный материал, называется феррит, и что для его производства необходимы вакуумные печи, которых в стране не хватает.
– А в Европе небось хватает? – возмутился Хрущев.
Ему ответили, что в Европе для этой цели используются не маленькие вакуумные печи, как у нас, а большие азотные.
– Так закупите большие печи в Европе, – приказал Хрущев.
Через два месяца на участке, где работал Федя, появились австрийские специалисты и начали вести монтаж купленных в их стране печей. Вместе со специалистами появился переводчик, но уже через неделю от его услуг отказались. Функции переводчика с блеском стал выполнять Федя. Одновременно он осваивал новое оборудование и после отъезда австрийцев оказался единственным специалистом, который умел управляться с прилагавшейся к австрийским печам азотной станцией. Носила эта станция музыкальное имя “Малер” и полностью его оправдывала, потому что полифония отказов в ее работе была удивительна. Отказов обычно случалось сразу больше двух, и понять их причину мог только Федя. Он брал в одну руку газовую горелку, в другую разводной ключ, и через некоторое время, к восторгу присутствующих, “Малер” оживал.
