Мириам Бодуэн - Хадасса
— Такие женщины не интересуются нами, в том числе и тобой, это замкнутый мир, ты никогда не сможешь познакомиться с нею. Эти евреи общаются только в своей среде, женятся на своих, они хотят сохранить свои традиции, оберегают свои имена, деньги, женщины остаются дома и воспитывают с десяток детишек, мужчины учатся и работают. Девушки выходят замуж до двадцати лет, за евреев, и все, точка, исключений нет, смешений не бывает. Ты понимаешь?
Ян очень внимательно слушает его.
— Ты видел, что она носит парик? — продолжает Шарль.
Парик? Ян замечал, что такие женщины, как она, носили их, это было видно, волосы не шевелились, а цвет пробора на голове нередко отличался от цвета лица. Очень часто они носили повязки, шапочки, иногда маленькие шляпки. Но она — нет, он этого не заметил, видел только ее голубые глаза и абсолютно светлое лицо.
— Ну и что?
— Так вот, это означает, что на следующий день после свадьбы ей обрили голову и она получила красивый парик, который будет носить всю жизнь. Она ЗАМУЖЕМ, приятель! А эти люди не разводятся.
Ян примолк, сраженный встречей, а еще больше речами управляющего. Перебирал яблоки, а его встревоженный друг украдкой наблюдал за ним. В десять минут восьмого никто из двоих уже не заговаривал об опробовании горы, и они расстались на углу улицы. В последующие дни Ян был раздражителен, не отвечал на телефонные звонки из-за океана, почти не разговаривал с Шарлем, избегал клиентов, работал по многу часов, целыми ночами бренчал на рояле.
13Моя сумка, набитая взятыми в публичной библиотеке книгами, становилась с каждым разом тяжелее, стоило мне поскользнуться на крупинках соли. В ней были томики из общего доступа, проверенные цензурой и расставленные в библиотеке нижнего этажа. А также наши книги, которые мы хранили в сейфе, спрятанном в шкафу со словарями. В связи с нарастающим интересом учениц я каждую неделю приносила комплект альбомов, комиксов и коротких романов. Конечно, я не подвергала их цензуре, конечно, в них попадались слова, картинки, которые не положено было видеть, например церковные звонницы, поцелуи влюбленных, обнаженные ноги, но одно замечание, один порицающий жест — и я тут же изъяла бы новый томик из сейфа. Но ни одиннадцати-, ни двенадцатилетние девочки не противились этому тайному чтению, и ни одна книга не была отвергнута до конца июня.
С улицы Сен-Лоран я свернула на Сен-Виатер, прошла по Парковой аллее, затем направилась в северную сторону к улице Хатчисон. В этот день снежный покров искрился на солнце, а мое дыхание превращалось в белые пары. Несмотря на мороз, проникавший под мой шарф, я с удовольствием гуляла по кварталу моих учениц, разглядывала их сады, представляла себе их матерей с колясками. Отмечала точное расположение мезуз из дерева и пластика, вывешенных справа у каждой входной двери. Я думала о маленькой болтушке Ити, о близняшках, прятавших в своих партах серию комиксов, о бат мицва, которые однажды, как мне показалось, проявили ко мне интерес, а на другой день запрезирали меня. Думала о Хадассе Горовиц, о Дасси. Прежде всего о ней. О том, как она застывала, дулась часами, сказываясь больной. Как часто умолкала, погружаясь в себя. И как порой сияла счастьем эта хрупкая, иногда ленивая девочка. Проходили недели, а мне по-прежнему не давали покоя «секреты евреев». Часы, проведенные подле них, казались мне короткими, и по вечерам я с огромным интересом правила сочинения, открывавшие мне крохи уникальной и загадочной жизни. Несколько раз я даже делала ксерокопии некоторых текстов и рисунков, тщательно сортируя их. В своей наивности я очень надеялась однажды стать гостьей евреев во время шабата. Быть приглашенной когда-нибудь, хотя бы раз. Увидеть на кухне два холодильника, священные книги в застекленном книжном шкафу, ощутить блаженство святого дня, отведать горячих блюд, полюбоваться блеском тканей. Я представляла себе, как пройду вслед за их домашними тапочками по комнатам. Войду в их спальню, поиграю в куклы, начну сочинять истории, похожие на те, что рассказывают в этом квартале, ребенка будут звать Хави, какое красивое имя. Мы ляжем на живот и обеими руками будем переворачивать кукол. Вы будете учить меня идишу, это очень легко, тук, тук, тук, входит мама Нехамы, видит меня, вопит от ужаса, выгоняет меня оттуда с криком: «Гойка!» Улица Бернар. Книги весят целую тонну. Спина взмокла, а дыхание по-прежнему окутано паром.
На хрупком снежном покрове пятьсот девочек в длинных пальтишках бросали вызов зиме, веселясь, бегая во все стороны с криками, — они были неутомимы. В перчатках — булочки с изюмом, шоколадные рогалики и хрустящие сладости. Я замедлила шаг на улице Доллар; разглядела среди мягко скачущих сапожек вечную страдалицу с молчальницей, Либи и Трейни с покрасневшими от холода носами, они подсчитывали прыжки играющих. Гитл и Блими, сияющие толстушки, шли вдоль ограды под руку, болтали и сравнивали свои шарфы голубого и кремового цвета. Я остановилась, глядя на них. Прижалась лицом к обледеневшей решетке. Около входной двери заметила Хадассу в белых колготках, она облизывала кольцо, украшенное огромным бриллиантом из розового сахара. Ноги, обутые в ботиночки из лакированной кожи, по очереди касались земли. Пройдет немного месяцев, признавалась она мне, и мы уже не будем выходить во двор на перемене, потому что ученицы средней школы должны оставаться в кафетерии на третьем этаже, там, где швейные машинки и кухня… Я очень мерзну зимой.
Около дуба одна девочка закричала, и ее тут же окружили. Все склонились к малюсенькой дырочке на голубых колготках, головки, подстриженные в каре, рассматривали капельки крови, проступившие сквозь хлопья снега. Паника пострадавшей пролилась слезами на ее щеки и ямочки, девочка прикрыла петлю на колготках, захромала, и две кузины повели ее в кабинет Ривки. Как только троица скрылась, игры возобновились, падение было забыто, один-два-три — твоя очередь, иди сюда и прыгай здесь. Две одиннадцатилетние девочки играли, как дети всего мира, в папу и маму. Не желая выступать в мужской роли (что в любом случае не поощрялось), они предполагали, что папа и братья отсутствуют, либо уехали в Бруклин, либо ушли молиться в синагогу. Малка будто бы готовила еду, а Сара отчитывала воображаемого ребенка, подняв свою перчатку к небу. Через год с небольшим они уже не смогут так играть.
Ити с присыпанными снежной мукой желтыми кудряшками бросилась ко мне:
— Мадам! Мы с Хаей с сегодняшнего утра — лучшие подруги. Знаешь, почему?
Подбежала запыхавшаяся и счастливая Хая. Ити приблизила рот к решетке, я подставила ей ухо:
— Потому что Хая доверила мне секрет, и я тоже рассказала ей тайну. Хочешь узнать, что это за секрет? (Она не дождалась моего ответа.) У нас обеих дома есть репетиторы, чтобы помочь по математике, но, мадам, не говори никому, ладно?
Привлеченные нашей группой другие ученицы подошли ближе и, как это часто бывало на переменах, засыпали меня вопросами, на которые я старалась отвечать как можно короче.
— Ты живешь рядом? Что ты делаешь по утрам? У тебя есть книги из публичной библиотеки? Почему ты не стрижешься? Нам вот не положено иметь такие длинные волосы.
В коридоре секретарша Ривка напомнила мне, что сегодня — день фотографий. И действительно, девочки были возбуждены, как будто предстоял большой праздник. Все сгрудились вокруг нескольких парт, тараторили, восклицали, причесывали друг друга. Едва я вошла в класс, как Хадасса направилась ко мне с тревогой в глазах; на нижней губе у нее красовались два гнойника.
— Можно мне пойти помазать губу кремом? — попросила она, достав из прозрачного мешочка белый тюбик.
Ити шла за мной по пятам до моего стола, чтобы сообщить, как сильно любит фотографироваться, ведь она сможет послать снимки своим кузинам в Нью-Йорк, а когда девочка была маленькой, то папа всегда фотографировал ее, такой она была хорошенькой, когда-нибудь, мадам, я принесу тебе альбом. Схватив список присутствующих, любительница украшений обратилась ко мне:
— Мадам, почему ты не надела сережки?
— Сережки, Гитл? Я забыла, понимаешь? Но ничего страшного, ты не беспокойся, — тихо ответила я.
— Тебе нужно застегнуть последнюю пуговицу! — добавила она.
Да, ты права, твоя мама предпочла бы, чтобы учительница ее дочери была застегнута до шеи. Так лучше.
Затем со щеткой для волос в руке снова появилась Хадасса, но как только перешагнула порог, тут же пожаловалась:
— Мадам, у меня ужасные волосы!
— Хочешь, я помогу тебе? — предложила я ей, подойдя ближе.
Мое намерение удивило ее и рассмешило Блими. Нет, это было никак невозможно. Неевреи не могут дотрагиваться до евреев, особенно руками. Вот так. К ним нельзя прикасаться, их никогда не прижимают к себе, потому что не известно, когда бывают нечистые дни у женщины. Хадасса вернулась на свое место, открыла парту и посмотрелась в маленькое зеркальце, лежавшее рядом с пеналом. Склонив голову, она расчесывалась и расчесывалась, но всклокоченная шевелюра оставалась прежней, такой же, как в любой день года, копной непослушных торчащих волос, какие редко бывают у детей.
