Андрей Левкин - Мозгва

Несомненно, имелось сходство его комы с комой фактической, да и не пришло же ему тогда в голову, что над ним в небе пролетела чахотка. И описание прекомы соответствовало: спутанность, умеренная оглушенность; заторможенность, сонливость либо психомоторное возбуждение; психотические состояния; целенаправленные движения недостаточно координированы. И структурно тоже правильно — вот он стоит в начале Большой Якиманки, а кома висит примерно над Калужской, если вообще не за пределами МКАДа, медленно приближаясь.

Метафоры оживали, то есть по-своему были реальны. Если уж слово сказано, значит, все так и есть, не зря же возникло.

Он ковырялся в разных книжках и обнаруживал, что все подряд подходит к моменту. Просто волшебная касса открылась, и его заваливало призовой семантикой. При этом одновременно ощущалось, что ему сейчас не сорок с лишним, а тридцать с небольшим, за окном — начало перестройки, и все какое-то шальное и неопределенное, примерно накануне счастья. То ли потому, что в этом возрасте он бывал в этой квартире особенно часто, то ли с тех пор книжек не читал. Не может же быть так, что важным вдруг оказалось совершенно все и сразу? Но — и это про него, и это, и даже про быт древних римлян тоже интересно. Зачитался всем подряд, как примерно в 1988-м году. Словно превратившись в большое количество мелких осьминогов, которые шустро побежали во все углы ноосферы сразу.

Сезон чтения, начавшийся на Балаклавском, был продолжен поздними сидениями на институтской кафедре и выяснением вещей, которые совершенно не относились к его служебным проблемам. Откуда, например, он знал, что Институт мозга находился на Большой Якиманке? В интернете можно было найти совсем другие адреса. «Научно-исследовательский институт мозга», например — даже было указано, как проехать: метро «Курская», выйти в сторону Курского вокзала, перейти Садовое кольцо и идти 5–7 минут в сторону Таганки до точного адреса: 103064, Москва, пер. Обуха, 5. Даже телефон был, 917-8007 (справочная). Это, скорее всего, был какой-то другой институт. Какого-то другого мозга. Откуда взялась Якиманка? Причем Якиманка действительно была правильным ответом. В какой-то рецензии на книжку Спивак о посмертной гениальности он прочитал, что в 1925 году была организована лаборатория по изучению мозга Ленина, руководить которой пригласили немца-нейробиолога Оскара Фогта. Мозги изучали по его методике, видимо не в последнюю очередь потому, что Oscar Vogt сотрудничал с большевиками начиная с 20-х годов. Помимо того что лаборатория изучала гениальность и исследовала патологии, там велись и картографические работы над мозгом человека, обезьяны и собаки. В 1928 году лабораторию возвысили до Института мозга, причем не обошлось без интриги. По одной версии идея собрать коллекцию мозгов посетила академика Бехтерев, который и начал пробивать проект «Пантеон СССР». По его мысли, пантеон должен был расположиться в здании Государственного рефлексологического института по изучению мозга, в Ленинграде. Бехтерев осуществил вполне грамотный PR, напечатал огромную статью в «Известиях», затем вышел куда-то «на самый верх», но — не вовремя, то есть тут же и умер, в 1927 году. Эта смерть была поводом для известного апокрифа, согласно которому Бехтерева-де пригласили рассмотреть вблизи Сталина, и он, осмотрев, якобы гордо сообщил всем ожидавшим в приемной диагноз: «паранойя». А вообще приезжал он в тот раз из Ленинграда в Москву на психоневрологический съезд. В результате проект «Пантеона» у ленинградцев перехватили москвичи из Института мозга, у которых, однако, уже имелись мозги Ленина. И — коллекция начала формироваться, причем там же немедленно оказались и мозги самого Бехтерева. Что, кажется, опровергает версию о слове «паранойя» как причине его гибели: тогда бы Сталин непременно поставил их на рабочем столе, чтобы подмигивать им в минуты хорошего настроения. Сталину-то про паранойю могли не сказать, но ликвидация Бехтерева все равно была бы как-то мотивирована соратниками. Да и то, разве мозг главного специалиста по чужим мозгам не украсил бы кабинет? По другой версии получалось, что интриг не было, инициатором был нарком здравоохранения Семашко, так что «Пантеон» и открыли в Москве, где, соответственно, с 1924 года уже существовала лаборатория по изучению мозга все того же Ленина, который, однозначно, был тут первичен. «Газеты тогда сообщали: хранилище интеллектов приобрело первую реликвию — „ум академика Бехтерева“… Впрочем (Ленин, разумеется, выносился за скобки), в лаборатории уже имелись экспонаты: головной мозг представителей разных национальностей: русских, татар, чуваша, армянина, грузина, еврея… А вскоре каждый газетный некролог, посвященный ушедшему из жизни известному деятелю, уже заканчивался словами: „Мозг передан в Институт мозга“. Сообщалось также, что „Институт мозга существует в российской столице и сейчас“. В самом деле, этот институт находился на Б. Якиманке, д. 43, что подтверждалось цитатой (писатель Л. В. Никулин, числившийся приятелем Маяковского): „14 апреля 1930 года, поздно вечером, мы пришли в квартиру Маяковского в Гендриковом переулке. Маленькая, тесная квартира была полна народа ‹…› Из комнаты, где лежал Маяковский, вышли люди в белых халатах. То были сотрудники института мозга ‹…›. Они унесли завернутую в полотно банку. Это, скрытое в белом, было мозгом Маяковского. Потом нас пустили к нему. Он лежал на кровати, у стены, с желтовато-серым лицом и синими тенями у глаз“… „Скрытое в белом“ препроводили в дом #43 по Большой Якиманке, в Московский Институт мозга, о чем в „Журнале поступлений“ была сделана соответствующая запись. Запись была впервые воспроизведена в публикациях В. Скорятина. Но что такое Якиманка, 43, где накапливались банки с мозгами? Несомненно, теперь их по этому адресу уже не найти, уже давно, года с 38-го Якиманка, 43, принадлежит французскому посольству. Невысокое, приземистое строение, русское псевдобарокко, кирпич с изразцами, а напротив, на другой стороне улицы — уже натуральное петровское барокко, в виде храма Иоанна Воина. Впрочем, почему французское посольство находится на Калужской дороге? Им лучше бы стоять на Кутузовском, в помеченном их Наполеоном Фобуре де Дорогомилове. Сам О. иной раз думал: а ну как дом стоит ровно на месте избы, в которой заночевал Император? А не чувствовалось, совсем не чувствовалось. Но что же Якиманка, 43? В 1888 году новый владелец участка, Игумнов, Николай Васильевич, подал прошение о строительстве там каменного дома (спрашивать разрешения на частную каменную застройку полагалось со времен Петра I). Похоже, Игумнову нужен был типа Дом приемов „ЛогоВАЗа“, — он был одним из директоров и владельцев Ярославской Большой мануфактуры, основанной еще в начале XVIII века. То ли москвичам Игумнов не доверял, то ли просто был экономным, так что пригласил ярославского же архитектора Поздеева, Николая Ивановича. Впрочем, тот был вполне статусным, числясь в Ярославле городским архитектором. По его проекту, скажем, ансамбль церквей Сретенского прихода был капитально перестроен в „русском стиле“, но вполне корректно и изящно. Впрочем, игумновский заказ на Поздеева нехорошо повлиял, он умер в 1893 году, не дожив и до 50, ничего после этого особняка не построив. Денег Игумнов не жалел, для фасада заказывал в Нидерландах какой-то особый кирпич, керамические изразцы изготовили на фабрике Кузнецова. В общем, неплохо получилось. Уже при жизни Игумнова об особняке пошли легенды: говорили, что хозяин поселил туда свою любовницу-танцовщицу (считается, что ее портрет изображен на одном из медальонов в большой парадной гостиной), а другие уточняли, что за неверность Игумнов замуровал танцовщицу в стену, со всеми ее драгоценностями, так что с тех пор ее призрак бродит по особняку. Словом, для мозгов в банках место куда более приспособленное, нежели для французской культурной жизни. Поскольку 30-е годы описываются как время общенародного энтузиазма, то ученые затевали все это не просто так, для науки, а желая раскрыть тайну высшей нервной деятельности для блага народа, так что им нужен был статистический материал, то есть — мозги выдающихся людей в большом количестве. Началось коллекционирование (лидеры партии и правительства, деятели науки и искусства, литераторы). В 1934 году „Правда“ писала, что „научный коллектив Института подготовил и уже изучает мозги Клары Цеткин, Сен-Катаяна, Луначарского, Цюрупы, М. Н. Покровского, Маяковского, Андрея Белого, академика Гулевича“. Впоследствии собрание пополнилось мозгами К. С. Станиславского и певца Собинова, Максима Горького и академика Карпинского, поэта Багрицкого, Калинина, Кирова, Куйбышева, Крупской, Мичурина, Павлова, Циолковского. В 1930-е годы изъятие мозгов vip-ов было поставлено на поток, коллекция живо пополнялась. Война процесс несколько затормозила, но после нее процесс продолжился, хотя уже и в замедленном темпе. В коллекции появился мозг Сталина, затем Льва Ландау, а последним экспонатом стал мозг Сахарова, умершего в 1989 году, переданный институту с согласия его жены, Елены Боннер. Зачем надо было раскрывать тайну высшей нервной деятельности? Цель мероприятия состояла в создании сверхчеловека будущего. Смысл анализа мозгов и параллельный анализ особенностей жизнедеятельности их владельцев был в том, чтобы найти общие закономерности в устройстве тех, кого данная власть считала перспективными образцами человеческой природы. С тем чтобы найденные закономерности были впоследствии употреблены в практических целях. Такие были оптимистические времена. Все эти факты логично пробили О. на метафизику. Его научно-технический ум быстро сообразил, что ежели с той поры никаких выводов относительно тайны мышления не сделано, то эта тайна вряд ли связана с мозговым мясом. Конечно, был вариант, что результаты получены и засекречены, но особенности нынешней номенклатуры не позволяли считать, что тайна была разгадана. Интересно, сообразил он, а где в куче этого мяса находился конкретный персонаж? По-видимому, он там — некая бусинка, точка. Но представить себе такую точку, пусть даже окаменевшую или мумифицировавшуюся, среди нарезанного ума было сложно. Уж, скорее, сам он находится вовсе не в своей голове (тут ему снова вспомнились его зайцы на лужайке, о которых он думал в чебуречной на Китай-городе: зайцы вспомнились легко, столь же легко, как и сама чебуречная, что уж говорить об улице Солянка, но он уже сомневался, что все это внутри черепа). Он бы не возражал против того, чтобы находиться где-то от своего тела поодаль, руки-ноги ему, скорее, мешали, ну а модником он не был. Да и с возрастом понятнее, что тело — это наказание. Учитывая множество проблем с ним, вплоть до закапывания. Например, могильные черви. Антропос умер, его съели черви. Но откуда они взялись? Его ж заколотили, закопали: что ж, они в земле водятся, но откуда они знают, где им надо водиться, сожрут ведь и не на кладбище? Или личинки занесли какие-то мухи? Но как живут эти мухи, когда поблизости нет покойника, откуда они знают, куда им лететь? Или все это есть уже внутри, все эти зародыши, только перестань дышать и они пошли в червей? Тогда бы они иной раз лезли до срока: если, скажем, дыхание перехватило. Да, в каком формате мозги хранились? Наверное, банки должны быть прозрачными, но — храниться в темном месте, жидкость в банках представлялась цвета мочи, температурный режим непонятен, а сами нарезанные мозги должны быть похожи на кабачки или патиссоны. Или на моллюски. Технологию удалось выяснить: „Подготовка одного мозга взрослого человека для научной работы продолжается около года. Мозг делится при помощи макротома — машины, напоминающей гильотину, — на куски; эти куски проходят уплотнение в формалине, в спирту и заливаются в парафин, превращаясь в белые застывшие блоки. Блоки разлагаются микротомом — машиной чрезвычайной точности — на огромное количество срезов. На каждый мозг приходится приблизительно 15 тысяч срезов толщиной в 20 микрон. Только после такой долгой и сложной подготовки препарат попадает под микроскоп“. Но что видно под микроскопом? Не сообщалось. Тем более о нахождении среди этих рыхлых масс какой-либо жемчужины или хотя бы маленького метеорита. Итак, Якиманка и Институт мозга все же были связаны. Интересно было бы, если бы по ночам люди, чьи мозги были в доме на Якиманке, то есть оставшиеся без мозга покойники, стремились вернуть их себе, идя по Якиманке примерно со стороны входа на „Октябрьскую“-радиальную, возле здания МВД, но — фактически безголовые — сбивались с пути и сворачивали к памятнику Ленину, пугая там случайных прохожих. Этакая банда с Цурюпой во главе, держась за руки, чтобы не потеряться. Что он знал о Цурюпе, кроме того, что он, как нарком продовольствия, мифологически падал в голодные обмороки? В интернете про Цурюпу тоже знали мало, в основном — скучные шутки, воодушевленные фамилией. Впрочем, вдова А. П. Цурюпы, Петрова Анастасия Владимировна жила в кв. 499 (25 подъезд) Дома на Набережной. (Петрова А. В, 1903–1984. Член ВКП (б) с мая 1918 г. Всю ВОВ работала старшим помощником М. М. Литвинова, заместителя наркома иностранных дел (США, Москва). После ВОВ до 1954 г. работала в МИД СССР в дипломатическом ранге 1-го секретаря. До середины б0-х годов — зам. директора Высших курсов иностранных языков МИД СССР. Затем — доцент кафедры английского языка Высших курсов. Кандидат филологических наук. Автор самоучителя английского языка, соавтор Большого англо-русского словаря (2-х томного), соавтор нового Большого англо-русского словаря (3-х томного)). Еще раз: если стоять возле „Вильяма Басса“, то слева — „Дом на Набережной“, справа — бывший Институт мозга. За спиной — Центр стратегических разработок, а впереди — болгарский коммунист Димитров, который уж явно ни при чем, хотя и его мозги, наверное, должны были отыскаться в архиве, пусть тело его было отправлено в Софию, в мавзолей, впоследствии аннулированный революцией. А что сказано на мемориальной доске „Дома на набережной“ (ул. Серафимовича, 2)? Там сказано: „Памятник архитектуры и истории. Комплекс „Дома правительства“ 1928–1931 гг. Построен по проекту архитектора Бориса Михайловича Иофана. Здесь он жил и работал в 1931–1976 годах. Охраняется государством“. То есть то время, когда развивался Институт мозга, строился и „Дом на набережной“ — иными словами, вдова Цурюпы впоследствии переехала ближе к умершему мужу, стала жить в прямой близости от места, где лежала мозговая плоть супруга, думавшего о ней когда-то. Учтем, что подъезд #25, в котором она жила, — крайний слева, если смотреть на Дом со стороны Болотной площади, он впритык к кинотеатру „Ударник“. То есть, ее окна выходили в сторону Якиманки, тогда еще не застроенной разными высокими и плоскими домами типа „Президент-отеля“, и следующих домов в сторону „Октябрьской“, так что, надо полагать, дом #43 оттуда был виден. Ну а архитектор Иофан был, вроде, учителем архитектора Чечулина, который вроде бы построил дом, в котором жил О., не говоря уже о том, что он, несомненно, построил станцию „Киевская“ Филевского радиуса, на которой О. бывал ежедневно дважды. И именно Чечулин залил воду в котлован, внутрь фундамента иофановского Дворца Советов, превратив его в бассейн „Москва“, в чем, надо полагать, выражалась некоторая архитектурная преемственность. Но Иофан умер очень не скоро, а перед смертью с ним произошла окончательная история. В 1936-м Иофан сделал эскиз „Павильона СССР“, который планировалось построить на Международной выставке в Париже, через год. Эскиз был показан скульпторам В. Андрееву, М. Манизеру, И. Шадру и В. Мухиной, которые и приняли участие в официальном конкурсе „на лучшее пластическое воплощение замысла Иофана“. Выиграла Мухина, и спустя год совместный объект Иофана и Мухиной уже производил фурор в Париже: павильон (34 м в высоту) и двухфигурная композиция на нем (24,5 м) смотрелись как единое целое. Но после выставки в Москву вернулся лишь монумент, который и установили на ВДНХ, хотя и на 10-метровом постаменте. Как бы временно, потому что вопрос о восстановлении в Москве второй части памятника, то есть самого павильона, все время рассматривался какими-то госкомиссиями, но откладывался — то из-за войны, недостатка средств и так далее, — а вот в 1975 году наконец был решен положительно. Иофан был жив и приступил к делу. Только в начале марта 1976 года архитектора нашли впавшим в кому, в кресле у чертежной доски, на которой была приколота калька с его последним эскизом размещения „Рабочего и колхозницы“. Через шесть дней, так и не приходя в сознание, Иофан умер. Конечно, в „Доме на набережной“. А Чечулин умер в 1981-м. Вот так вот все слипалось во что-то единое. Но любопытно, что умственные построения О. происходили на основании не вполне достоверных фактов. По другим, более достоверным источникам, учителем Чечулина был не Иофан, а Щусев, ну а в „Доме на набережной“ в 30-е годы в квартире #499 жила не вдова Цурюпы, а — Товстуха Иван Павлович, старый большевик, чл. партии с 1913 года, в 1922–1931 годы — помощник генсека, то есть Сталина. А семья Петровой жила в этой квартире уже в 1978–1980 годах, а до этого Петрова жила в 16-м подъезде, который во дворе, за „Гастрономом“. Впрочем, там окна тоже могли выходить в сторону Якиманки, так что какая-то связь все равно присутствовала, пусть даже окна выходили и во двор.