Доминик Дьен - Голубой дом
К телефону подошла Ольга. Симон никогда не подходил. Когда он слышал звонок, то немедленно звал жену. «Быстрее! — кричал он. — Не то они сейчас положат трубку!» А потом с беспокойным видом пытался угадать по тону Ольги, кто эти «они», позвонившие на сей раз.
Симон наверняка с благодушным видом сидит в кресле перед телевизором и думает о своей внучке. Может быть, беспокоится о ней. «Зачем ей понадобилось расходиться с Пьером? После стольких лет? В чем именно она его упрекает?» — беспрестанно спрашивает он у Ольги.
— Майя, детка! Как твои дела?
— Очень хорошо, бабуля! В Сариетт в этом году особенно красиво. Сад выглядит просто великолепно с новыми клумбами… Что? Мари? Да, она звонила вчера… или позавчера, у нее все в порядке. У Ребекки тоже. Нет, она еще путешествует. А как вы? Как дедушка? По крайней мере, не забывает пить лекарства?
— Нет-нет. Не беспокойся о нас. У него все хорошо. Хочет с тобой поговорить. Передаю ему трубку.
— Ты уверена, Майя, что хорошо подумала?.. Да не пудрю я ей мозги, Ольга! Отстань от меня! Знаешь, Майя, ты всегда делала то, что сразу в голову взбредет! С самого детства! Не пора ли стать разумнее? Что у тебя за проблемы с мужем?
— Никаких проблем! Все устроится так, как должно…
— Ты и в самом деле так думаешь или просто хочешь меня успокоить?
— Я действительно так думаю!
— Ну вот, теперь твоя бабуля станет меня пилить! Да отстань же от меня, Ольга, ты ничего не понимаешь! Майя, ты слушаешь? Ты знаешь, я ведь уже далеко не молод… Так вот, ты никогда не встретишь другого гоя, который оказался бы лучше Пьера! И тем более ни одного еврея! Им нужны молодые женщины, чтобы рожали им детей, понимаешь?
Майя рассмеялась. Слова деда ее ничуть не задели. Они поболтали о том о сем, вспомнили о кардиологе Симона, тоже еврее, таком хорошем специалисте и таком отзывчивом человеке — жаль, что он уже женат! — о телепрограмме на сегодняшний вечер.
Майя жалела, что сказала деду и бабке о разрыве с Пьером. Когда она вернется в Париж, то солжет им — скажет, что все вернулось на круги своя, в общем, что-нибудь придумает. Потом вспомнила о последнем разговоре с мужем. Как он посмел требовать у нее отчета?!
Майе казалось, что она вернулась в Ашбери после очень долгого отсутствия. Дом выглядел чужим, лишенным души, повергнутым в скорбь. «И я тоже здесь страдала», — подумала Майя, глядя в ярко-синее небо. После грозы, прошедшей накануне, не было ни малейшего ветерка — только вихрь, бушевавший в душе Майи, отбросил ее воспоминания на пятьдесят лет назад… Теперь наконец призраки ее немецкой семьи обрели имена и лица. Настал тот день, когда она больше не может отвергать половину своих генов и делать вид, обманывая саму себя, что она — дочь евреев, дитя любви и тревог. Однако ей бы очень хотелось, чтобы ее дед и бабка с материнской стороны продолжали оставаться абстрактной точкой на географической карте обширных земель Европы. Ей по-прежнему хотелось верить, что они погибли под развалинами своего дома, в который угодила бомба холодной весной сорок пятого. Ей по-прежнему хотелось верить, что их руки, сплетенные во сне под одеялами, никогда не проливали чужой крови и не были причиной чужих слез. Может быть, со временем ей бы даже захотелось верить, что ее немецкие дед и бабка были особенными, что они поступали справедливо и достойны называться национальными героями. Но вместо этого Майя мысленно представила себе идущих под нацистскими знаменами Дитриха и Ильзе, за которыми шла Ева в нарядном платье с кружевами — предводительница отряда «Гитлерюгенда». Она увидела в изысканной гостиной бухенвальдского дома врача, руки которого убивали, вместо того чтобы исцелять. Она беспомощно смотрела на марионеток фюрера, дергающихся в такт музыки из «Веселой вдовы». Она услышала, как Ильзе играет на пианино, украденном из еврейского дома. И все это — на фоне густых клубов дыма, поднимавшихся к небу из печей крематория…
Майя заплакала. Стыд, который в детстве мешал ей открыто смотреть в глаза сверстников своими голубыми глазами, жег лицо, словно след пощечины. «Я — еврейка! — закричала она в призрачные лица немецких предков. — И я вас ненавижу!» «Да, я — еврейка», — лихорадочно повторяла она про себя, ища на полках фонотеки одну из любимых пластинок Симона — «Nigun» Блоха. Но вместо того чтобы облегчить ее страдания, музыка сделала их еще более жестокими. Как она любила звуки скрипки! Это был инструмент вечных скитальцев, евреев и цыган, «шетлов»[10] и крытых повозок… Самый необычный инструмент, вселявший в нее такую радость на бар-мицвах[11], звучавший в порывистом ритме horah, сопровождавший венчание новобрачных у алтаря… Единственный в мире инструмент, вызывавший у всей диаспоры слезы на глазах. Инструмент из давно забытых времен, пробуждающий воспоминания…
Знал ли ты, Симон, что твоя любимая внучка, плоть от плоти твоей, одновременно и внучка нацистов?
Как ты мог любить меня, Симон, меня, которая своими белокурыми волосами и фарфоровой кожей так напоминала мою мать, которую ты ненавидел?
А ведь ты меня любил, я знаю, с безумной страстью и бесконечной нежностью, вечно скорбя о потере моего отца — твоего обожаемого сына… Что мне нужно сделать, Симон, чтобы никогда не предать тебя? Можно ли простить и никогда не забывать? Можно ли продолжать помнить, не неся при этом бремя ненависти? Что же мне делать, Симон, — мне, дочери отца-еврея и матери-немки?
Глава 10
— Я РОДИЛСЯ в 1914 году в Радаути, на севере Румынии. В ту эпоху это еще была часть Австро-Венгерской империи. Поэтому я и говорю по-немецки. Когда ты была маленькой, ты всегда повторяла: «Дедушка говорит так же, как мама!» Да, я знаю немецкий, но это просто историческая случайность. С родителями я говорил на идиш. Это мой настоящий родной язык!
Мой отец и его братья держали лесопилку. Всего их было четверо: мой отец, Илия, Мойше и Иосиф. Я до шестнадцати лет прожил в лесу. Запахи распиленного дерева и опавших листьев на влажной румынской земле — вот главные запахи моего детства. Кто знает, может быть, из-за какого-то древнего атавизма твой отец покинул самый красивый город мира, чтобы выращивать лук-порей на ферме? Ну или помидоры — какая разница? Я просто пошутил.
В семье нас было пятеро детей: трое мальчиков и две девочки. Я был самым младшим. Мои братья работали на лесопилке. У моей сестры Сары было двое дочерей: Рахиль и Йаэль. Ты немного похожа на Йаэль: у той тоже были большие синие глаза. Я очень любил своих племянниц. Постоянно рассказывал им разные истории. Больше всего им нравилась легенда о Ноевом ковчеге, потому что я изображал крики всех животных… Только представь себе меня в пятнадцать лет, в каскетке, сидящего на ступеньках деревянного помоста с двумя очаровательными девчушками… Они обе хохотали во все горло и строили мне рожицы. Да, я действительно тебе об этом раньше не рассказывал… И твоему отцу тоже. Почему? Потому что даже семьдесят лет спустя это невыносимо… Нет-нет, ничего, куколка, всего лишь несколько слезинок… сейчас все пройдет.
Мою вторую сестру звали Ребекка — как и твою дочь, мою внучку. Ты ведь и не знала, что твоя дочь носит имя одной из моих сестер, не так ли? Ты очень правильно выбрала для нее имя — моя сестра была самой красивой девушкой в округе. Все молодые люди хотели взять ее в жены. Но каждый раз, когда очередной претендент являлся к нашему отцу попытать счастья, Ребекка клала руки отцу на плечи и шептала ему на ухо: «Нет, только не этот!» А потом убегала и пряталась. Отец беспомощно смотрел на мать, а та в ответ незаметно подмигивала, словно хотела сказать: подожди еще немного, пока сердце нашей дочурки забьется так же сильно, как раньше наши сердца! И отец со смущенным видом отвечал молодому человеку, который молча ждал в гостиной, опустив голову и сложив руки: «Наша малышка Ребекка еще слишком молода для замужества… Вот немножко попозже, Бог даст…»
Ребекка была старше меня на год. Ее самым заветным желанием было уехать со мной во Францию. Она хотела стать учительницей музыки и давать уроки детям. Бедная Бекка! Если бы я только знал! Но кто, кроме самого дьявола, мог представить себе массовые убийства, которые уже начинались в Европе? Ты знаешь, я всегда чувствовал себя виноватым, что выжил единственным из всей семьи! Смерть сына я перенес еще тяжелее, потому что меня не отделяли от него ни тысячи километров, ни немецкие солдаты, и я мог его снасти! Но заметь, Майя, на моем пути постоянно встречались немцы! И эта немецкая шлюха, которая поссорила моего сына со мной!.. Отстань, Ольга, я говорю как хочу!
Мне никогда не хотелось работать на лесопилке. Мне нравилось слушать визжание пилы, смотреть, как падают деревья, нравилось, как напрягались мышцы, когда я помогал взрослым распиливать стволы. Нравилось есть горячий обжигающий борщ, который мать готовила нам на обед. Но мысль о том, что я проведу всю жизнь в холодной Румынии, вызывала у меня тоску. Я хотел стать инженером. Хотел строить железные дороги, которые связали бы нашу страну с Польшей, Францией, Австрией, Германией. Хотел видеть, как люди быстро и свободно передвигаются. Мечтал строить будущее…
