Аугусто Бастос - Сын человеческий
На смену износившимся сапогам пришли альпаргаты[25], купленные вместе со шляпой и пончо в лавке дона Матиаса. Видимо, после этой покупки кошелек иностранца опустел окончательно. Даже сдачу — и ту оставил на прилавке. Прошло немало времени, прежде чем он вернулся к дону Матиасу.
В нем произошли разительные перемены. И только голубые глаза с покрасневшими белками остались прежними. Непроницаемый, пристальный взгляд, как у слепого.
6Кое-что все-таки удалось разузнать об иностранце.
На постоялом дворе и в лавке устраивались пирушки. В них принимали участие нья Лоле, дон Матиас, политический начальник Атанасио Гальван и Альтамирано. Там много судачили о пришельце, высказывали различные предположения, обменивались впечатлениями. Несмотря на сумбурность этих толков, под конец все же выяснилось, что он русский эмигрант.
Больше всех знал Атанасио Гальван, бывший телеграфист, который получил повышение и был облечен верховной властью в деревне за то, что донес на повстанцев. Он был связан с министерством внутренних дел.
— Я видел паспорт, — сказал он, машинально выстукивая пальцами по столу текст своего доноса. Он так часто его выстукивал, что эта привычка перешла а нервный тик. — Паспорт в порядке, завизирован русским консулом в Буэнос-Айресе, а зовут его Алексис Дубровский, — по складам выговаривал он. — Да, неразговорчивый гринго! Слова из него не вытянешь. Я уж ему и хлыстом грозил.
А одна из «цыпочек» нья Лоле рылась в бумагах Доктора, пока тот ходил в лавку, и нашла фотографию. Показала ее хозяйке, а потом положила на место.
— На фотографии снят он, это точно, — выпучив глаза, тарахтела приземистая толстуха нья Лоле. — Без бороды, гораздо моложе, только все равно он. В парадной форме и похож на полковника Альбино Хару. Тот был красавчик, а этот еще лучше. Помните полковника, когда он приезжал в Каи-Пуэнте на торжественное открытие железной дороги? Красивый такой, разодетый. Сошел на перрон, где стояли важные сеньоры. Ни дать ни взять — архангел Гавриил, только с черными усиками. Все наши девицы так и обмерли. Даже у меня дух захватило. Чего уж больше…
Она остановилась и передохнула.
— К чему ты все это говоришь? — спросил Альтамирано.
— А к тому, что он похож на полковника Хару. Но блондин. Тамошние девицы, наверно, тоже вздыхали по нему. А он женат. На фотографии рядом с ним молодая сеньора, не женщина — загляденье, на руках ребеночка держит.
— Что ему здесь нужно? — сказал мировой судья Климако Кабаньяс.
— Видно, удрал от большевистской революции, — ответил отец Бенитес. — Там аристократам головы рубят.
Он рассказывал о царе всея Руси, которого расстреляли вместе со всей его царской фамилией на крыше какого-то дома.
— Почему на крыше? — спросил секретарь управления.
— А чтобы было поближе к небесам, — отозвался дон Матиас из-за прилавка. — Нельзя же самого царя да где-нибудь в канаве и расстрелять, дружище. Верно, дон Климако?
— Там победили революционеры, вот в чем беда, — озабоченно пробормотал судья, подвигаясь на самый краешек стула.,
— Ну, то там… — презрительно сказал бывший телеграфист, выбившийся в политические начальники. — Мы-то здесь знаем, что делать с революционерами, которые хотят восстать против конституционной власти. Помните, как мы с ними расправились?
Никто не нуждался в напоминаниях доносчика.
Каждый старался не глядеть на собеседника, думая о восстании крестьян. Прошли годы, деревня вновь отстраивалась, воронку наконец зарыли, и все равно следы этого трагического события остались и поныне. Особенно в памяти.
В ту скорбную ночь десятого марта 1912 года над Сапукаем взметнулся огненный гребень гигантского взрыва и, точно магниевая вспышка, озарил все вокруг. В сознании, как на моментальной фотографии, осталась эта картина. Вот эшелон, на скорую руку приведенный в боевую готовность. Вот повстанцы во главе с Элисардо Диасом. Они собираются неожиданно напасть на столицу. У них две тысячи опытных солдат регулярной армии и крестьян. У них даже два семидесятипятимиллиметровых орудия. Это последний оплот революции. Как знать, может, и удалось бы свергнуть власть в столице — дело случая! Но телеграфист Атанасио Гальван предупредил обо всем военные власти Парагуари, сообщил им азбукой Морзе о планах повстанцев.
— Я их уничтожил! — частенько похвалялся он. — А все моя преданность партии!
Командующий из Парагуари выслал навстречу восставшим войскам груженный бомбами и снарядами паровоз. Однако взрыв произошел не в открытом поле, как было задумано. У повстанцев сбежал машинист, и они выехали не в тот час, который указал Атанасио Гальван. Гигантская торпеда на колесах, начиненная полуторатысячью немецких снарядов, взорвалась на станции Сапукай и уничтожила сотни людей, собравшихся проводить революционеров. Потом начались преследования и методическое истребление тех, кто уцелел при взрыве. Телеграфист, успевший к тому времени стать политическим начальником за «героический поступок, способствовавший защите порядка и конституционных властей» — так он нередко с гордостью объяснял причину своего повышения, — возглавил последние массовые расстрелы, руководил ликвидацией смуты, а через два года — работами по восстановлению деревни Сапукай.
Все гости, кроме политического начальника, вспоминали об этих событиях безо всякого удовольствия. Да и у него, конечно, совесть была неспокойна, недаром он барабанил пальцами по столу — нервный тик появился неспроста.
Как-то вечером зашла речь о чужестранце.
— А вдруг гринго международный преступник. Может, лучше вовремя выдворить его отсюда? — сказал Альтамирано.
— Так он же ничего худого не сделал, — заметил мировой судья. — Ты что, конституции не знаешь?
— Я говорю только, — продолжал, сбавив тон, секретарь, — что он заодно с революционерами.
— С тамошними? — спросил пренебрежительно Гальван.
— Нет, со здешними.
— Это я беру на себя, — заверил политический начальник, выпятив грудь колесом. — Если этот тип — шпион, я его быстро распознаю по повадкам. Тогда он у меня получит сполна. Я не стану его расстреливать на крыше… — И он захохотал.
Вот и все, что они тогда о нем знали. Собственно говоря, ничего, кроме имени, которое они и выговорить-то как следует не могли. Судьба раздавила человека, осталась лишь тень. Она и была перед ними, раздражая, как соринка в глазу. Все остальное — слухи, домыслы.
Больше его в деревне не видали.
7Спустя некоторое время кто-то сообщил, что гринго построил себе ранчо в лесу, возле Коста-Дульсе, над Кааньябё, между кладбищем и заброшенными гончарнями. Какое-то круглое ранчо, не похожее на остальные. Поведение иностранца по-прежнему было непонятно. Питался он, видимо, дикими апельсинами, которые там росли в изобилии, а кроме того, охотился на броненосцев и водившихся на болоте коричневых нутрий; потом он поджаривал их на вертеле.
Это уже не были пустые домыслы.
Человек, которому политический начальник велел следить за гринго, рассказал, что чужестранец все время ловит рыбу на берегу речки или лежит на полу в своей халупе. Ему тоже не удалось вытянуть из гринго ни слова.
— Как бы то ни было, — сказал священник тем вечером в перерыве между двумя партиями на бильярде, — этот человек отказался от света, от мирских удовольствий…
— Но не от каньи, — перебил его взяточник, разжившийся на подпольных перегонных кубах.
—..как древние отшельники, — поспешил закончить свою фразу священник.
— А что, разве они закладывали за галстук? — съязвил Альтамирано.
Когда смех утих, мировой судья подвинулся на краешек стула (он это делал всякий раз, когда его мучил геморрой) и сказал нравоучительным тоном:
— Может, вы правы, отец. Но такие люди, как он, крепко цепляются за жизнь. Он еще молод. Я, конечно, не знаю его прошлого, но, мне кажется, этот не из отшельников. Можно посыпать поле солью, и на нем ничего не вырастет, даже бурьян. Но трудно убить саму землю. Знаете ли, старые семена снова всходят, пробиваются сквозь отверстия, проделанные дождем или червями, и зацветают пышным цветом. Так и человек.
— Ну и подвешен язык у нашего дона Климако, — сказал секретарь не то с восхищением, не то с иронией.
— Так я же правду говорю, — возразил мировой судья, делая вид, что не уловил насмешки в реплике секретаря. — Вы и сами это знаете лучше нас. Бесполезно человеку посыпать голову пеплом, когда в нем еще кровь играет. Посмотрим, сколько он так выдержит…
8А потом произошли события, благодаря которым положение гринго в деревне изменилось и он получил новое прозвище. Стало ясно, что, в общем, священник был прав.
Однажды вечером, проходя по кладбищу, чужестранец увидел, что Мария Регалада катается по земле среди могил, стонет от боли, а ее отец только беспомощно смотрит на нее. Гринго подбежал, осмотрел больную, взял на руки и перенес в дом могильщика. Сам поставил кипятить воду, взял ножик и, не говоря ни слова, стал точить о камень. Могильщик не осмеливался прервать его быстрые и четкие действия. Один раз он, правда, спросил:
