Макс Нарышкин - Privatизерша
"…А что Хозяин… — говорил с метрового экрана Аркаша, рукой помогая проститутке совершать фрикции головой. — Хозяину недолго осталось… Скоро все изменится, вот увидите… Чаще, чаще, детка… Он зарвался… Дочуру советником по имиджу пристроил… Это ж надо — сам подписывает указы о недопустимости служения в госаппарате родственников, а сам… Вот так, вот так… Писатель опять же… У нас примета — как кто мемуары рисанет, так сразу — у-ля-ля… «Пока мы живем так бедно и убого, я не могу есть осетрину…» Первоисточник: «Записки сума…» Простите, «Записки Президента», страницу не помню… Осетрину он есть не может… Но вот за виллу «Шато де ла Гарон» во Франции отдать одиннадцать лимонов баксов очень даже может. И конюшенку в «Горках-9» класса люкс на сорок коней за один лимон построить тоже может себе позволить… Вы видели эту конюшню?.. Это для кентавров, а не для лошадей! А осетрина в рот не лезет! Епт!.. Ты чего кусаешь?!»
Аркаша чувствовал себя плохо, так плохо, что когда на экране появился пришедший из парилки Лещенко, и камера взяла крупным планом банкира, легче ему не стало.
«Куда это (рябь в изображении, свист вместо прекрасного звука)…запропастился?»
«Не волнуйся, он на людях стыдится. Его сейчас белокурая прокачивает».
Лещенко и тот Аркаша смеются, а этот Аркаша чувствует такую знакомую и неприятную нехватку воздуха…
"…Баранникова от должности освободил? Освободил… Дунаева-мента освободил? Освободил… За что? За то, что ихние жинки прокатились по загранице за счет доброго еврея Бирштейна! Но вот в Стокгольме хозяйская жена и хозяйская дочка зашли в магазин «Моде Пэлс», где прикупили две норковые и одну каракулевую шубки, а также три норковых шапочки из новейших коллекций «Сага Селектед» и «Сага Рояль». Ненамного, правда, всего на двадцать тысчонок зеленых. А расплатились платиновыми «Мастеркард»…»
«Для получения такой кредитки нужно внести залог минимум в десять тысяч долларов», — подтвердил Лещенко, промокая промежность простыней.
«Вот вам, товарищи, и осетрина. В рот не лезет… Такие вот парадоксы нынешнего бытия, пацаны…»
Кое-Кто отключил видеомагнитофон, и на экране появилось голубое, как обморочная пелена, поле.
— Отвезите его в больницу, что ли. И пусть полечат до следствия. Где Скуратов? Сам получил порнуху, сам пусть и расхлебывает! И пусть вся страна посмотрит как мы парадоксы дезактивируем!.. Чин-чин, в бога душу мать твою, засранец!..
За два часа до этого просмотра Арт позвонил Лещенко.
— Вам лучше срочно покинуть страну.
— Что… случилось?
— До меня дошли плохие новости. Сделайте это прямо сейчас.
Потом Яковенко исчез с политического олимпа, а Лещенко даст о себе знать только в следующем тысячелетии. Премудрый банкир надеялся на большие перемены после ухода Ельцина и рассчитывал вернуться. Но не случилось. Перемены оказались незначительными. А запись, уже подчищенную спецами лишь до слабой визуальной узнаваемости главных актеров, вся страна действительно увидела.
А вместе с нею и Рита, приехавшая домой как раз к новостному выпуску и включившая телевизор, чтобы не так лень было раздеваться.
Арт вернулся домой за полночь. Он ждал вопросов, но не готовил ответы. Все для него было как в лотерее: ни к чему заранее нельзя быть готовым. Ни к срыву джекпота, ни к фиаско. Он просто ждал вопросов, но не дождался их. Просмотревшая передачу Рита не сказала ни слова и наутро выглядела как обычно подвижной и артистично вдохновленной. Можно было предположить, что она вообще ничего не видела, но сегодня была единственная за долгие годы ночь, когда на попытку обнять ее она тихо прошептала:
— Арт, я безумно устала.
Он хотел услышать: «Я узнала Андреевскую сауну. Я видела, чем занимались те, с кем ты был. Ты можешь меня убедить в том, что не занимался тем же?»
И он произнес бы слова, от которых душа его покрылась бы инеем, ибо он представлял себе, как будет говорить, а ему не будут верить:
«Рита, разве я позволил бы крутить это видео на всю страну, если бы был виновен перед тобой?»
«Дай мне руку», — сказала бы она, и он бы дал.
Рита не поверила бы ему, но, как десять лет назад, все равно бы не перестала любить и не пожалела бы ни об одном дне, ни об одной ночи, проведенных вместе с ним…
Но она не сказала ни слова. И тогда еще не было Айзмана.
Яковенко отскочил от «Алгоритма», который собирался сожрать, Лещенко растворился в тумане, а Вадик Морозов, директор «Андреевских бань», бежал в Германию раньше намеченного срока.
Морозов был удивительной личностью. Уехав в начале девяностых в Берлин, он организовал там свою компанию, быстро развил ее, и в тот момент, когда дела пошли в гору, ему бы удержаться, принять порядок жизни таким, какой он есть там, у немцев. Но он поволок ношу вверх, руководствуясь внезапно появившимися и радостно им принятыми в родной стране принципами построения бизнеса.
Очень скоро на него открыла охоту тамошняя полиция и охранные структуры компаний, с которыми он имел честь работать и которые имел честь кинуть. Он ринулся было в Беларусь, но едва унес оттуда ноги. Все прилегающие к Германии страны уже были информированы о задержании крупного афериста Морозова. До Интерпола дело еще не дошло, менты и братва общались по-тихому, ибо никому не хотелось сажать Вадика, всем хотелось вернуть украденные у них миллионы.
Все закончилось тем, что Морозов осел в безопасном для себя месте — в Москве. Всем, кто его знал в России, он сообщал, что живет в Германии, всех, кто знал его в Берлине, он информировал, что в Москве. Ищущая его братва охерела от непоняток и последние три года искала его больше по привычке повторять его маршруты, чем от уверенности найти его в их конечных пунктах.
Морозов никогда не имел друзей. Его жизнь отрицала наличие близких людей. Любитель авантюр и получаемого от их реализации капитала и адреналина, он не был женат, возможно, не имел детей, и единственной его подругой была неправда. Сразу после того как Арт предупредил его о необходимости бежать, продав сауну, он уехал, конечно, не в Германию. При данном стечении коварных обстоятельств для него Москва и немецкая сторона были равновелико непригодны для проживания. И он уехал…
Никто не знает, куда он уехал. Появлялся он всегда неожиданно, объявлял дату отъезда, но всегда исчезал раньше. Между тем он помнил дни рождения всех, с кем имел дело и кто еще не имел желания привязать его к стулу. Он помнил имена их детей, даты их рождения, имена жен, родителей и поздравлял, напоминая о себе постоянно. Видимо, такая жизнь его устраивала. Вероятно, она манила его своим драйвом и непогашенной опасностью. Справедливости ради нужно сказать, что он никогда не гадил тем, кто радовался его звонкам. И, если быть уж до конца откровенным, «душу распахнуть», как писал Шукшин, ничего для них не жалел. В общем, странной и не поддающейся характеристикам личностью был Вадик Морозов.
Глава 7
Арт до сих пор не мог понять, как они с Ритой выжили в то время. Для миллионов, живших рядом с ними, чавкающая трясина 90-х и свистящий над этой трясиной ураган преобразований были чем-то вроде киношки до 16 лет. Их, миллионы, постоянно задерживали на входе, а вот сейчас, когда по-прежнему очевидно, что они все равно не доросли до возраста, позволяющего воспринимать жизненные факты и не растлеваться, их пустили. От непонимания того, что нужно делать, народ охерел. Такое уже было. Захватывая барские поместья в 17-м, народ вешал буржуев, насиловал их дочерей и жен, врывался в погреба, пил из горла вина пятидесятилетней выдержки и с хрустом жрал кофейные зерна. Арт никак не мог забыть съемки тех революционных лет, когда был взят Зимний, и оператор крупным планом брал хохочущего матроса, указывающего оператору на стульчак унитаза. Народ, привыкший испражняться только на землю или в дыру деревянного толчка, наличие в царских покоях унитаза с крышкой считал тем явлением, с коим необходимо бороться. Зажрались, буржуи… Зажрались так, что по-человечьи срать уже не могут…
Арт не понимал, как они выжили. Вышли из этого чавкающего болота, сумев при этом вынести все, что было создано и приумножено.
Он хорошо знал историю. Иногда Артур даже переживал оттого, что поступил в свое время в экономический вуз, а не исторический. Сейчас он знал наверняка, что, даже став историком, он был бы тем, кем есть сейчас. Но тогда… тогда бы он не встретил Риту, не полюбил и она не стала бы частью его жизни. Поэтому сожаление его было виртуальным, чем-то мифическим, отложенным на потом, для другой жизни. История стала хобби, увлечением, которому он предавался в свободное время. Он помнил историю Нерона. Став правителем, этот неспособный к великим государственным деяниям подонок и садист привел во власть не имеющих опыта государственного управления, безвольных льстецов. Нерон паскудно пел, убого танцевал, а приближенные слушали, и тот, кто хлопал громче всех или, если ему удавалось, плакал от счастья, что ему случилось жить в одну эпоху с Великим Артистом, тотчас становился государственным деятелем.
