Джин Рис - Путешествие во тьме

Я до такой степени была потрясена, что почти не понимала, о чем она говорит. Я молча смотрела в окно. На плитах мостовой лежали сухие листья, и между ними с важным видом разгуливал голубь с красными лапками, и перышки на его шее переливались зеленым и золотым.

— И тогда мне пришлось заплатить долги твоего отца, — говорила она, — так что когда я уехала с острова, у меня в кармане было меньше трех сотен, и из них я оплатила твой проезд до Англии.

Я обеспечила тебя всем, чтобы ты могла ходить в школу. У тебя не было зимней одежды, полный комплект одежды — пришлось купить, и я взяла на себя все расходы за семестр. А когда я написала твоему дяде — просила его оплатить еще год учебы, ведь тебе следовало получить приличное образование, чтобы самой зарабатывать на хлеб, он ответил, что не сможет помочь, потому что у него трое собственных детей, о которых надо заботиться. Он прислал пять фунтов на теплое платье, поскольку помнил, что в Англии холодно. Ну да, конечно, трое детей, а как насчет остальных? Блудливый старик, как насчет остальных детишек всех цветов радуги? А мой доход, между прочим, меньше трех сотен в год, вот какой у меня доход и за последний год я посылала тебе дважды по тридцать фунтов и оплатила твои расходы и счет от доктора, когда ты заболела в Ньюкасле, а когда тебе надо было запломбировать зубы, я это тоже оплатила. Я не могу давать тебе по пятьдесят фунтов в год! А в благодарность я получила лишь это возмутительное обвинение в том, что обманула тебя, и теперь всю ответственность за твою судьбу хотят взвалить на мои плечи. И не думай, что я не догадываюсь, как ты там себя ведешь. Только приходится на некоторые вещи смотреть сквозь пальцы, я не хочу иметь ко всему этому отношение и не желаю даже думать об этом. А семья твоей матери отстранилась и ничего не делает. Я напишу еще раз твоему дяде, но после этого прекращу всякое общение с семейством твоей матери. Они всегда не любили меня и даже не удосуживались скрывать это, но это письмо — последняя капля!

Поток слов замедлился, но казалось, что она все еще не может остановиться. Ее лицо стало красным. «Эта женщина — как бурная река» — любил говорить дядя Бо.

— Ох, я не думаю, что он всё это имел в виду, — сказала я. — Он из тех людей, которые всегда говорят гораздо больше, чем думают.

Она сказала:

— Твой дядя не джентльмен, и я напишу ему об этом.

— О, ему будет все равно, — заверила я. Я не могла сдержаться и расхохоталась, подумав о том, как дядя Бо получает письмо и читает: «Дорогой Рэмси, вы не джентльмен…»

— Я рада, что ты понимаешь, как все это смешно, — продолжала она. — Джентльмен! Незаконные дети толпами бродят по поместью и даже носят его имя. Шолто Костерус, Милдред Костерус, Дагмар Костерус. Эти Костерусы заселили, похоже, добрую половину острова. Их называют твоими двоюродными братьями и сестрами, им надо дарить подарки каждое Рождество, а твой отец стал таким безвольным, что говорил, что не видит в этом ничего страшного. Твой бедный отец. Его жизнь — настоящая трагедия. Но я однажды сказала Рэмси, я прямо и ясно ему сказала: «Я считаю, что джентльмен, английский джентльмен, не должен иметь незаконных детей, а если он их имеет, то не должен ими щеголять». «Клянусь, я тоже так думаю», — заявил он и гадко захихикал — он смеялся, как настоящий ниггер. «Кстати, в Англии такие вещи тоже случаются», — наглый тип! Он меня всегда раздражал! Эти порочные наклонности, — продолжала она, — именно порочные наклонности — были очевидны для меня с самого начала. Но, принимая во внимание некоторые обстоятельства, здесь уже ничего не поделаешь. Я всегда жалела тебя. Я всегда понимала, что принимая во внимание некоторые обстоятельства, ты заслуживаешь, чтобы тебя жалели.

Я спросила:

— Что это значит: «принимая во внимание некоторые обстоятельства?»

— Не притворяйся, ты сама прекрасно знаешь, что это значит.

— Вы намекаете на то, что моя мать была цветной, — сказала я, — вы и раньше делали такие намеки. Но это неправда.

— Ни на что такое я не намекаю. Иногда ты произносишь непростительные слова — безнравственные и непростительные.

Я спросила:

— Тогда что же вы имеете в виду?

— Я не собираюсь выяснять с тобой отношения, — сказала она, — моя совесть совершенно чиста. Я всегда заботилась о тебе и никогда никакой благодарности. Я старалась научить тебя разговаривать, как леди, и вести себя, как леди, но, конечно, это мне не удалось. Тебя было невозможно оттянуть от слуг. Ты постоянно болтала с этими ниггерами и распевала с ними песни, до сих пор это у тебя осталось. В точности как эта ужасная девица Франсина. Когда вы болтали в буфетной, я никогда не могла различить, кто из вас говорит. Взяв тебя в Англию, я полагала, что даю тебе реальный шанс. А теперь, когда все так плохо оборачивается, я должна нести за это ответственность и поддерживать тебя материально. А семейство твоей матери будет оставаться в стороне и ничего не делать. Всегда одно и то же. Чем больше делаешь, тем меньше благодарности и больше требований. Твой дядя всегда притворялся, что обожает тебя. Но попробуй попроси у него хотя бы грошовую сумму, он сразу становится таким скаредным, что не гнушается самой возмутительной лжи.

— Не беспокойтесь, — сказала я, — вам не придется больше давать мне деньги. И дяде Бо, и кому-либо другому тоже не стоит беспокоиться. Я сама могу достать столько денег, сколько мне нужно, не беспокойтесь. Так что все нормально, все счастливы.

Она уставилась на меня. В ее глазах сначала появилось вопросительное выражение, а потом — холод и отвращение.

Я сказала:

— Если хотите знать, я…

— Я ничего не хочу знать, — перебила она, — ты сказала мне, что надеешься найти работу в Лондоне. Это все, что я хочу знать. Я намереваюсь написать твоему дяде и сообщить, что отказываюсь нести за тебя ответственность. Если он считает, что ты живешь неправильно и ведешь себя дурно, он должен вмешаться сам. Я не в состоянии. Я всегда исполняла свой долг и даже сверх того, но настало время, когда…

— У вас брошь упала, — перебила ее я.

Я подняла ее и положила на стол.

— Спасибо, — сказала она.

Постепенно она успокоилась. Я знала, что сейчас она говорит себе: «Я не собираюсь больше никогда об этом думать».

— Я сегодня больше не могу это обсуждать, — сказала она, — меня слишком огорчило это наглое письмо. Но я считаю, что все необходимое было сказано. Завтра я возвращаюсь в Йоркшир, но надеюсь, что ты будешь писать мне и рассказывать о своих делах. Обещаю сообщить твоему дяде о том, что я показала тебе его письмо. Надеюсь, что ты получишь тот ангажемент, на который рассчитываешь.

— Я тоже надеюсь, — сказала я.

— Всегда буду рада сделать для тебя все, что в моих силах. Что касается финансовых вопросов, то, пожалуйста, не забывай, что я и так сделала гораздо больше, чем могла себе позволить.

— Не стоит об этом беспокоиться, — сказала я, — я не стану просить у вас денег.

Она помолчала, потом проговорила:

— Не хочешь выпить чаю перед уходом?

— Нет, спасибо, — сказала я, — до свиданья.

Она всегда ненавидела Франсину.

— О чем вы постоянно болтаете? — обычно спрашивала она.

— Ни о чем мы не болтаем, — отвечала я, — просто говорим и все.

Но она не успокаивалась.

— Эту девчонку нужно отослать отсюда, — сказала она отцу.

— Услать Франсину? — удивился отец. — Но, Эстер, дорогая, зачем же отсылать девочку, которая так хорошо готовит!

В присутствии Франсины я чувствовала себя счастливой. Она была маленькая, толстенькая и чернее остальных местных слуг. У нее было лукавое милое личико. Мне ужасно нравилось смотреть, как она ест манго. Ее зубы впивались в плод, губы крепко сжимали желтую мякоть, а на лице появлялось выражение полного счастья. Доев, она дважды чмокала губами — очень громко, — слышно было издалека. Это был ритуал.

Она никогда не надевала башмаков, и ее маленькие черные ступни были жесткими и шершавыми. На голове она могла носить что угодно — хоть бутыль с водой, хоть большую корзину с фруктами. Эстер постоянно повторяла: «Из чего сделаны головы этих людей? Белый человек никогда не смог бы носить на голове такую тяжесть. У них же головы, наверное, из дерева».

Она была хохотушкой, но песни у нее всегда получались грустными. Даже в веселых песенках звучали грустные нотки. Она могла сидеть в одиночестве и напевать что-то и бить в тамбулеле — глухой удар основанием ладони и пять быстрых ударов пальцами.

Не знаю, сколько ей было лет, сама она тоже об этом не знала. Иногда слуги понятия не имеют о своем возрасте. С виду она была немного старше меня, и когда у меня в первый раз началась менструация, именно она объяснила мне, что так бывает и не надо этого бояться. Но потом она рассказала об этом Эстер, и Эстер пришла и начала долго и нудно объяснять мне про все это, и глаза ее смотрели мимо моего лица. Я все повторяла: «Нет, конечно, нет… Да, я понимаю… Да, конечно…» Но я почувствовала себя такой несчастной, как будто на меня что-то навалилось и я не могу дышать. Мне захотелось умереть.