Александр Мартынов - Ржаной хлеб
Гнев Потапа Сидоровича пылал уже, как сухие дрова в жаркий день; яростно сузив глаза, он наотмашь хлестнул обидными жестокими словами:
— Лучше бы совсем не приезжал!
— Отец, опомнись! — бледнея, вскрикнул Тиша. — Ты же отец!
Неизвестно, чтобы еще мог натворить стиснувший кулаки Потап Сидорович, но выскочившая на крыльцо Олда громко и радостно позвала их домой.
— Некогда мне, — угрюмо бросил Потап Сидорович и быстро зашагал вдоль порядка.
Уступая горячим настояниям матери, доходящим до слез, Тиша с молодой женой прожил в родительском доме недели две. За это время он списался со своим другом из соседнего совхоза, с которым вместе учились в школе механизации, и вскоре получил оттуда вызов.
Приняли их отлично, почти сразу предоставили квартиру; Тиша получил новый комбайн, Машу определили работать в совхозную больницу. Через год у них родился сын, и вот сейчас, по пути из Атямара, Тиша опять заехал навестить родителей. Нет, ничего не изменилось в родном доме, не изменился и отец. Поэтому и шел Тиша с Кузьмой Кузьмичом, надеясь, что, может быть, у них увидится с матерью.
3
Олда внесла полную миску солений и удивилась: за столом не было Кузьмы Кузьмича, стоявшая перед мужем бутылка почти опустела.
— Ий-а, куда дел Кузьмича? — ничего не понимая, спросила Олда мужа.
— Ушел!.. — махнул тот рукой.
— Как это ушел? Зачем отпустил?
— Что ж теперь, веревками, что ли, привязывать его к столу? Сказал, на складе ждут, и ушел.
Обычно после выпивки Потап Сидорович становился разговорчивее. Когда-то, вот так же вернувшись из Атямара, он сам признался, поторопив жену и сына: «Говорите же, говорите, покуда я немного выпил. Пройдет — опять буду молчать». А нынче отмалчивался, хотя был выпивши больше, чем всегда.
— Ну что молчишь, что молчишь? — осмелев, наседала на него Олда.
— Отстань… Не говорун я сегодня. — Потап Сидорович хотел налить еще рюмку, но раздумал. Он встал из-за стола, из передней прошел в заднюю избу, тяжело опустился на стул.
Душевное состояние у него было сейчас поганое, какие уж тут разговоры! И мысли черней черного. До чего докатился, даже ближайший друг сбежал от него, оставив одного за накрытым столом. «Врет, конечно, что на складе его ждут. За Тишку обиделся, факт… Хорош, хорош, нечего сказать, родному сыну такое ляпнул! Чуть ли не куском хлеба попрекнул!..» В горле у Потапа Сидоровича словно яйцо застряло — не проглотишь; не зная, куда девать себя, что сейчас делать, он только тяжело вздыхал. А в голове, затуманенной вином и горечью, еще сильней сердце растравляя, мелькало, виделось будто совсем недавнее: как Тиша родился, как радовались они с Олдой, как сын стал делать первые неуверенные шаги, а потом уж пошел, пошел…
Потап Сидорович, поморщившись, приподнял голову и снова опустил ее. Все новые и новые воспоминания наплывали на него, садня душу. Эх, Тиша, Тиша! Как Потапу Сидоровичу хотелось, чтобы сын с малых лет был понятливым, умным, лучше всех! Ему еще и до первого класса было далеко, а отец на прогулках или дома, в свободную минуту, спрашивал: «Тишок, если к двум мальчикам придут еще два их друга — сколько всего будет?» — «Шесть», — не задумываясь, отвечал сын, и отец-преподаватель мрачнел. «Ничего не понимает, — думал он, — и, наверно, оттого, что когда-то расшиб лоб, похоже, у него сотрясение мозга. А если останется таким — что тогда? Как будет учиться?..» Опасения, конечно, были напрасными — Тиша рос и развивался не хуже своих сверстников, учился же получше многих, хотя математику особо не жаловал. Привлекали его всякие железки, что опять же огорчало, сердило Потапа Сидоровича. Случалось, он пинком раскидывал железо-проволочные поделки и, сорвавшись, кричал. Тогда, вероятней всего, Тиша и начал отдаляться от отца, побаиваясь его.
В мальчонках Тиша очень любил ходить с отцом на рыбалку до тех пор, пока не произошел один дурацкий случай, и об этом случае, оказывается, не забыл Потап Сидорович!
На зорьке они уселись на берегу тихой реки, забросили удочки. Тиша — было ему лет десять, пожалуй, — только примостился неподалеку от отца, как поплавок у него занырял, запрыгал. Тиша взмахнул удилищем, на кончике лески сверкнул большой, с варежку, карась. Рыба, описав дугу, угодила в лицо Сурайкина. Ай, какая радость была в то время на сердце у мальчика! Он ликовал — первая рыбина попалась на его крючок — и смех разбирал его, когда увидел, что карась шлепнулся отцу в лицо. А отец, взрослый человек, вздрогнув, обеими руками оттерев с лица рыбью склизь, кинул свою удочку и, ругаясь, — словно взбесившись, — шагнул к нему. Вскрикнув, Тиша со всех ног пустился прямо домой.
После этого на рыбалку с отцом Тиша не ходил, видно, ребячье сердечко и вовсе остыло к нему. Единственной радостью в доме у парнишки была мать, никем не заменимая родная мать, от которой никогда он не скрывал и сейчас не скрывает ни радостей своих, ни огорчений!..
…По лицу Потапа Сидоровича бежали слезы, он стыдился их, не вытирал и, скорее всего, даже не замечал. Эх, встать бы сейчас, пойти разыскать сына, привести домой, обнять и повиниться перед ним — за все и навсегда! Причем и искать-то особо не надо — конечно, к Директору ушел.
Кто знает, может, так бы Потап Сидорович и сделал, он даже пошевелился, порываясь подняться, не зайди в эту минуту Радичева.
Вера Петровна зашла к Сурайкину с одним желанием: узнать, с какими новостями вернулся из Саранска председатель. Но когда перешагнула через порог, все ее намерения словно ветром унесло.
Обычно приветливая, говорливая Олда, стоя у газовой плиты, явно чем-то расстроенная, махнула лишь рукой, показывая на горницу: туда иди. Ничего не понимая, Радичева вошла и в замешательстве остановилась, пораженная тем, что увидела: Потап Сидорович почти лежал на столе, обхватив руками голову.
— Потап Сидорович, что с вами? — с тревогой спросила она. — Уж не заболели ли в дороге? Слышала, приехали, а в правление не заглянули…
Сурайкин тяжело поднял голову, мутными глазами взглянул на гостью и безразлично, неопределенно махнул рукой.
— Не беда ли какая? — еще больше встревожилась Радичева. — Что с вами, Потап Сидорович?
— Ничего со мной не случилось, сейчас пройдет, — хрипло ответил Сурайкин.
Только теперь, по голосу его, Вера Петровна догадалась: Потап Сидорович пьян. «Видно, из-за этого с Олдой и поссорились, я вошла, они и притихли, неудобно ругаться при постороннем человеке…»
Оставаться дольше было неудобно, Вера Петровна извинилась.
— Вы уж простите, что не во время зашла. Завтра поговорим — расскажете, что там нового, с чем приехали из Саранска.
— Нет уж, сиди, секретарь, — покачнувшись, Потап Сидорович встал, подвинул Радичевой стул и сам сел напротив нее. — Мы с тобой, Вера Петровна, давно уж в одной пристяжке ходим. Сперва в школе, теперь — в колхозе. А поговорить — вечно некогда. Да и желания, надо сказать, не было. А вот сейчас в аккурат — надо. Знаешь, что у меня тут творится? — Он постучал по груди. — И тебе никакого дела до этого нет. Да и я сам в этом виноват: тоже ведь чихал — у кого что на душе…
— Правда ваша, — заметила Вера Петровна и замолчала, как бы приглашая, подталкивая Сурайкина высказаться.
— Ты вот согласна, что душа человеческая, как говорят, потемки?
— Не у всех, Потап Сидорович. У кого она за семью замками, тогда, конечно, потемки. А у других ведь — нараспашку, все, как в открытой книге. — Стараясь поймать ускользающий взгляд председателя, Радичева задала вопрос, давно интересующий и беспокоящий ее: — Потап Сидорович, ну скажите мне, пожалуйста, почему вы с людьми такой черствый? Ведь так только хуже получается. Поверьте мне: честное слово — хуже! Люди вас не только побаиваются — сторонятся.
Вера Петровна видела, понимала — не по нутру Сурайкину такой прямой вопрос. Она бы не удивилась, если б он опять сейчас сгрубил, сорвался, но Потап Сидорович после долгой паузы тихо промолвил:
— Жизнь так меня обкатала, Вера Петровна. Жизнь…
Нелегко, наверное, дался ему ответ, пользуясь его редким настроем, Вера Петровна немедленно возразила:
— Как это — жизнь? Наша жизнь вроде бы, наоборот, облагораживает человека. И сердце его, и характер, и поступки…
— Да не вся жизнь, понимаю. Не ответишь на это одним словом, Вера Петровна. Скажу для примера: в семье вон я запутался. С сыном, с Тишей, дороги пошли врозь, — Потап Сидорович вздохнул.
— Слышала я немного о неурядицах между вами, — кивнула Радичева. — Но ведь, Потап Сидорович, славный парень ваш Тиша! Вот бы радоваться: не пьет, не курит, работник, говорят, безотказный. А если пошел своей дорогой — тоже правильно. Каждый и должен своей дорогой идти. Тем паче, что дорога его — не с горы в болото. Да что там — молодец он, ваш Тиша!
