Алексей Рыбин - Бес смертный
– Ну, например, – сказал я, – в рок-музыке совершенно парадоксальным образом уживаются творчество и деньги. То есть вещи совершенно несовместимые. А поди-ка – сосуществуют превосходно, на радость как творцам, так и торговцам. Иисус изгнал их из храма. Выходит, либо он ошибся, раз пустил в храм музыки, либо музыка – от дьявола, и никакой это не храм, а чистая преисподняя.
– Хе-хе, – крякнула Полувечная и протянула мне бутылку. Я взял и отпил глоток. Шум грузовиков стих.
– А кто такой дьявол, с его такими удивительными возможностями? Кто, как не еще один бог, только, как бы это сказать, бог со знаком минус? Кто, кроме бога, может так распоряжаться судьбами людскими и судьбами государств? Но бог, как известно, един. Значит – что?
Над нами грохнуло, зазвенело, мужской голос громко выплеснул в мир яростный поток забористого мата.
Я вспомнил, как шел однажды в детстве теплым летним днем по улице и увидел, как прямо передо мной лоб в лоб столкнулись два здоровенных грузовика. «Камазы», кажется. Один из грузовиков, тот, что вылетел на встречную полосу, успел чуть повернуть, и кабины пришлись друг на друга не плашмя, а зацепились углами. Что-то там у них взорвалось, и меня отбросило на газон. Когда я открыл глаза, то увидел, как мимо меня по газону, медленно переваливаясь, катится кабина одного из «Камазов» – она была красного цвета, а рядом со мной на травке сидит здоровенный мужик в клетчатой рубашке и смачно ругается самыми неприличными словами. Одна рука у мужика была в крови и существовала отдельно от тела – лежала, бледная, у него на коленях. Второй рукой мужик почесывал голову, которой не переставая кивал. Кивки эти придавали словам, продолжавшим выскакивать из искривленного улыбкой рта, особенную значимость. Мужик еще несколько раз провел рукой по голове и повалился на спину. Потом я узнал, что это был шофер одного из «Камазов» – того, у которого оторвало кабину. Шофер второго грузовика превратился в пережаренную яичницу. Я опаздывал на репетицию, поэтому не стал дожидаться финала трагедии – появления милиции, «скорой» и толпы зевак. Встал и пошел. По пути сочинил новую песню, которую, правда, в тот день не исполнил, потому что вместо репетиции я и остальные музыканты очень быстро и сильно напились.
– Что там случилось? – спросил я у Полувечной. Самому мне было лень оборачиваться и смотреть на дорогу.
– Авария, – сказала журналистка с профессиональной скукой в голосе.
– Что-то много сегодня аварий.
– Ты считаешь?
– Ну да. То годами ходишь и ни одной не увидишь, а тут за утро – сразу две.
– Ну и что же? – ответила журналистка со знанием дела. – Бывают такие дни. В жизни каждого человека бывают дни, более насыщенные событиями, нежели дни обычные.
Язык Полувечной заплетался.
– О’кей, – сказал я. – Тебе виднее.
– Да, – сказала девочка. – Мне виднее.
Шатун прислал неслабых
– Песня посвящается первому русскому космонавту, вышедшему в открытый космос. Он, кажется, до сих пор там и находится.
Певец по кличке Железный усмехнулся, его неожиданно повело вперед, и он коснулся влажными губами микрофона. Получив тонизирующую дозу статического электричества, Железный сгорбился, облепил своим телом самодельную гитару и зажужжал угрюмым русским «спид-метал». Упомянутый космонавт, доведись ему познакомиться с искусством Железного, конечно, предпочел бы возвращению на страшную Землю тихий, задумчивый космос.
«Space! – кричал Железный в зал. – Only space! My fucking space! I’m a cosmic sailor, I’m a rock-n-roll crusader! My balls are my protector, I’m a sexual selector!»
Я посмотрел на Русанова: он был занят беседой с девушкой, одетой в черный джинсовый костюм. Литератор положил пальто на одну из лавочек, расставленных вдоль стен, и что-то кричал в широко распахнутое ухо длинноволосой блондинки с тощими ногами и челюстью, напоминавшей ковш экскаватора. Вкус ко всему изящному был присущ Русанову сызмальства. Кажется, он решил вскружить девушке голову – я расслышал слова «логосфера» и «зоофилия».
Отец Вселенной стоял рядом со мной и самозабвенно тряс головой в такт ударам «бочки» – он был способен переварить все, что имело приставку «рок», даже если к року это на самом деле не имело никакого отношения. Сказать, что он получал от музыки Железного удовольствие, было бы неправдой. От нее никто не мог получать удовольствие. Это я, как профессиональный Слушатель, знал наверняка. Но для Отца Вселенной маловразумительный грохот, катящийся со сцены в зал, вовсе проходил не по разряду удовольствий: он относился к вещам ритуальным.
Народу в сарае толкалось немного – человек двадцать парней в черной коже; некоторые из них были с бритыми головами, некоторые – волосатые. Редкие девушки забились по углам с бутылками пива и тоже, как и Отец Вселенной, трясли маленькими, ухоженными головками.
– Как тебе помещение? – спросил Отец Вселенной в паузе. – Сами ремонт делали. Колхозники этот сарай совсем забросили, сносить им его лень, вот мы и прибрали его по-тихому. Днем здесь, типа, сельский клуб. Клево?
– Говно ремонт. Сквозняки сплошные, и сесть некуда, – сказал я. Отец Вселенной надулся.
Позади раздался звук смачного, со вкусом, плевка. Я не почувствовал, но услышал, как тяжелый шмат слюны шлепнулся на мою кожаную спину и, потрескивая пузыриками, пополз вниз, огибая тиснение «Умрем за попс!».
Бас и «бочка» на сцене звучали не вместе, и сосредоточиться мне было трудно. Тусклый скрежет и неритмичное буханье группы Железного несли хаос и стремились обратить доступные им участки мира в ничто.
Я пихнул в бок Отца Вселенной. Он мгновенно переключился на меня, перестал мотать башкой и приблизил левое ухо к моему рту.
– Что за скины? – спросил я.
– Это Шатун прислал. Наша охрана.
Русанов обнимал красотку-лошадь, Железный продолжал реветь про незавидную судьбу космонавтов, а на мое плечо легла чья-то тяжелая ладонь.
– Чего надо? – спросил я, поворачиваясь и одновременно уходя в сторону от кулака, который должен был встретить мое лицо в конечной точке поворота.
Человек отличается от животного в том числе и тем, что обладает, будь оно неладно, воображением. Воображение и шепчет ему про разные ужасы, рисует картины одну страшнее другой. Понятия массы, инерции и силы не используются животными, и тощий кот набрасывается на отъевшегося дога, не удосужившись сопоставить размеры и тяжесть лап, длину когтей и амплитуду замаха. Для него, кота, лапа – она и есть лапа. Что своя, что дожья. Сражается на равных. А если еще есть опыт побед в весенних гормональных битвах, то бьется и вовсе с уверенностью в собственном превосходстве. Не знает кот законов физики и не отдает себе отчета в том, что удар тяжелой собачьей лапы может стоить ему всех будущих весенних триумфов.
Напротив меня стоял низкорослый, поперек себя шире, бритоголовый крепыш. Движения крепыша моментально показали мне все этапы эволюции, которые он прошел за свою недолгую и однообразную жизнь. Школьные драки, секция греко-римской борьбы, футбол, бокс, самбо, карате. Кунг-фу, у-шу и дзю-до прошли мимо крепыша – нельзя объять необъятное.
Мыслил я быстро. Воздействовать на бритого боксера на вербальном и визуальным уровнях было невозможно. Некоторые гуманоиды вырастают за пределами восприятия нефизического воздействия.
Я дернулся было за электрошокером, спрятанным во внутреннем кармане куртки, но в этот момент здоровяк успел двинуть меня туда, где, по его предположениям, находилось мое сердце. Он слегка промазал, и это было славно – я не вырубился сразу и попытался, переведя дух, отпрыгнуть в сторону. Коренастый ублюдок не позволил разорвать дистанцию и после пары обманных движений влепил мне справа. Попал прямо в лоб.
Звук «Фендера» – это скрежет и писк, особенно за двенадцатым ладом, и если усилитель перегружен как надо. А если не перегружен, то этот звук – чистый тенор, звонкий и юный. Но с овердрайвом – крик, вопль, визг. Крик управляемый, послушный пальцам и становящийся вторым и главным голосом гитариста. На низких струнах – баритон. Ревущий и свирепый.
Сколько сказал Хендрикс в Сан-Диего 25 мая 1969-го, когда сыграл вступление к «Red House»? Чуть-чуть фидбэка, форшлаги – кто уловил смысл сказанного? Кто услышал то, что произнес его «Фендер» до обязательного текста? И между куплетами, после строго аккомпанемента, – короткое, издевательское глиссандо. А потом снова – для тупых – слова. И соло – длинное, чтобы обо всем сразу: о заебистых ребятах из «Черных пантер» в зале, о заебистых журналистах и трижды заебистых группиз. Два кайфа одинаково сильных: клубы в Виллидже, в зале Джаггер и Леннон, и полностью охуевший от его игры Майк Блумфилд – «лучший гитарист мира», – и фестивали, кайф десятков баб каждый вечер, пригоршни дармовых «колес», отличные площадки, мощный звук, десять тысяч в партере и сто тысяч в отключке. Если бы только не ресторанная жрачка и не самолеты. И не fucking контракт, из-за которого нужно срочно писать новый альбом.
