Александр Грог - Время своих войн 3-4
Седой душой в иных местах…
Простота и чистота. Можно ли желать большего от всякого человека, но в высшей степени от женщины?
— Постыдился бы! Куда смотришь?
— Глазам–то стыдно, да душе отрадно, — честно ответствует Седой, жмурясь котом, но без закрытия глаз — напротив! — считая, что исключительно удачно зашел: черненькие, Уголек и Сажа, с первого раза побывав в бане, больше входить в нее категорически отказывались, мылись в избе, самостоятельно нагрев воды чугунками. Это первое, чему их Пелагея выучила — печку топить.
— Черные вот только! — в который раз сокрушается Пелагея.
— Красному яблочку червоточинка не в укор, — указывает Седой.
— Чево точинка?
При Седом прямо–таки расцвели, мыться стали кокетливей.
— Не по боярину говядинка!
Тощая пятнистая кошка впрыгивает на колени Седого, и начинает выгибаться под руками.
— Дрочи ее, дрочи! — поощряет Пелагея.
— Не кормишь?
— Ей сейчас не до жратвы — в пору вошла.
— Моему надо сказать, — аккуратно ссадив кошку делает зарубку в памяти Седой. — Ишь страдает!
— Не удумай! — предупреждает Пелагея. — А котят куда?
— Пристроим. Все пристроим. Я, можно сказать, в самой поре, — примирительно говорит Седой. — А ты психуешь! — упрекает он. — Сходи за огурчиком…
— Труби в хер! Так тебя здесь и оставила!
Смотрят на моющихся.
— Тощие — по полбабы всего! — вздыхает Пелагея.
Пелагеи недостаток килограммов в укор, хотя сама тяжела скорее не фигурой — характером. «На лицо красива, с языка крапива» — это про нее.
— Вот и не упрекай! Как за «это» не упрекай, и за то, что двумя довольствуюсь! — оживляется Седой собственным приятным мыслям. — Две за целую сойдут, а раздадутся, ожиреют — одной сразу же разворот на Африку! Вот там ее и съедят, а виноватить тебя будут!
Пелагея на мгновение ахнула, а потом сообразила, что дурят.
Сходила бы лучше — огурчика принесла… Можно и не торопясь…
— Ага — сейчас! Сиськи утромбую, свисток намалюю и пойду!.. Сиротки? — в который раз спрашивает Пелагея, словно все еще не верит.
— Сиротки! — горестно подтверждает Седой, смотрит, вздыхает, но как–то неправильно радостно. — Тут и к бабке не ходи — сиротки! А иначе были бы здесь?
— Хотенье причину всегда найдет. Только тебе и радуются. При родителях получил бы гарбуза, шельмец!
— Всякому добру нужен хозяин.
— Не всяк, что на хозяйстве, хозяйствовать умеет! До них за кем–нибудь ухаживал?
— Вот те крест — только за скотиной! — уверяет Седой и тут же сомневается — Или тебя тоже считать?
— А тряпкой по роже?
Малый смех — не велик грех…
— Когда женщина молчит, слушал бы ее и слушал.
— Ладно баюкаешь, а сон не берет.
— Не всяк орущий имеет право голоса!
— И про вашу спесь пословица есть!
— Свободу тебе выбора типуна на язык!..
Пошли бодаться присказками. Пелагея Седому каким–то боком родня, но едва ли погодка — помнит его еще босоногим, пытается наставлять и сейчас, и оба, словно с того времени не могут и остановиться, отставить детство, продолжают давнюю нескончаемую игру–спор, к всему лепя определения, которые по негласному уговору нельзя повторять. Русский язык богат, как никакой другой, и вероятно лишь по причине того, что его невозможно обокрасть, его убивают, словно все еще работают «расстрельные тройки» Троцкого, тайком изымая, приговаривая, пряча слова навсегда — без права обжалования, «без права переписки».
Седой возвратившись домой, первым делом снимает с полки один из толстых, тяжелых, еще дореволюционных томов словаря Даля, открывает наугад — любой странице, и погружается в полузабытые слова, наслаждаясь их простой ясной красотой и силой. И словно впитывает с ними в себя их здоровье, дух и мощь.
Русский язык благодатный, мягкий, озорной, щедрый, бесхитростный, чистый, гибкий, искрометный, насмешливый, образный, роскошный, свободный, усладительный, сочный, чудный, горячий, сердечный, мятежный…
— Молвя правду, правду и чини!
— Твоя давно в починке нуждается!
— Велик кулаками, да узенек плечами!
— Модная пенка с постных щей!
— Пряди свою пряжу!..
Русский язык: язвительный, свежий, мощный, богатый, неповторимый, дерзкий, крепкий, многогранный, самобытный, острый, естественный, народный…
— С благим концом я к вам, Пелагея Абрамовна!
— Не выкобенивайся! По делу, али как?
— Договорился я — деньги «на сиротство» будут перечисляться. Пока в конвертах, потом, если будет в государстве порядок, то переводами, либо на сбережение, с которого рекомендую снимать сразу. Это пенсия за цвет.
— Как это? — озадачивается Пелагея
— Цвет у них к нашим местам неподходящий. Слишком броский, если днем на снегу. Вот за это и будут платить — с черного фонда. Паспорта им привез. Пока временные, но не придраться.
— Опять уезжаешь? — угадывает происходящее Пелагея. — Куда собрался, кобель старый? Не нагулялся? Если в Африку — не надумай еще оттуда везти! Люди не поймут!
Седой, будто не замечая неумного бабьего вмешательства в мужские дела, терпеливо продолжает про свое официальное.
— Свою избу и заимку на них переписал. Пропаду — пусть живут. Еще… Нет, до чего же глазу приятно! — заглядывается Седой. — По темному–то их не разглядишь. Когда любоваться?
— Не фиг по ночам на сеновале…
Седой первым делом выучил фразе: «Люби нас черненькими, а беленькими всяк полюбит!», слушал ее всякий раз с удовольствием, и поступал согласно ей. Весна всякого червяка живит, включая того, что в штанах, но в это лето Седой сам себе удивлялся, словно настала весна для него. Пусть трижды в год лета не бывает, и «Бабье лето» тоже не лето — так, всплеск природы, который, как у всякой бабы, может быть, а может и не быть, но «Лето мужика» — дело особое, малоизученное. Черненьких радовал, сам радовался…
— А когда еще? — удивляется Седой. — И где? От сена самый дух и здоровье. Для чего, ты думаешь, тебе на Семеновских гривах было выкошено, сушено и свезено? Ведь, много ближе есть, да хотя бы у самого дома — смотри какое травье!
— Делать тебе не хрен!
— Делов, я тебе скажу, по самый хрен, — лениво отбрехивается Седой, глядя как Уголек окатывает Сажу с ковшика. — Но помочь надо… В смысле — «ему». Очень полезное сенцо. Жаль, сроку у него до полугода — эффект слабеет. Так что, уже в зиму скармливай скотине, не сомневайся. А хочешь — сама ешь!
Лениво перехватывает руку с тряпкой.
— Не замай! Авторитету уронение не позволю… Испортишь девок!
И уже совсем серьезно.
— Призываются на службу, тут как хошь! И короче, ты помаленьку заканчивай свое фазендное рабоимение — им переселяться.
— Не круто забираете?
— По уставу!
— Это Домострою, что ли?
На такое Седой способен вжарить не хуже иного профессора:
— Тормози! Фемизма, фригизма и прочего «фе» на вверенной мне Михеем территории не потреплю! Всякой женщине положен как свой перпендикуляр, так и плоскость. Последнее знать и иметь в годы половозрелости.
Но Пелагеевы речи — а тут словно затычку сбил, попробуй теперь заткни!
— Вот–вот! — вправлял Седой свое привычное «вот–вот» под всякий абзац, вроде как соглашаясь.
— Речь невыпасенная!
И еще:
— Пусти бабу в Рай, она и корову за собой потащит!
Добрая кума годна и без ума… Но уходя Седой всякий раз сомневался — а выиграл ли в очередной словесной дуэли?
— У кого палка, тот и капрал! — как последний аргумент, выдавал на гора естественное природное превосходство мужской нации над женской…
----
ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):
А. Шикльгрубер (будущий канцлер Германии) в 1926 году о возможном союзе с Россией:
«…Союз, который не ставит себе целью войну, бессмыслен и бесполезен. Союзы создаются только в целях борьбы. Если даже в момент заключения союза война является еще вопросом отдаленного будущего, все равно, стороны непременно будут иметь в виду прежде всего перспективу военных осложнений. Глупо было бы думать, что какая бы то ни было держава, заключая союз, будет думать иначе. (…) Уже один факт заключения союза между Германией и Россией означал бы неизбежность будущей войны, исход которой заранее предрешен. Такая война могла бы означать только конец Германии. К этому однако надо еще прибавить следующее: Современные владыки России совершенно не помышляют о заключении честного союза с Германией, а тем более о его выполнении, если бы они его заключили. Нельзя ведь забывать и того факта, что правители современной России это — запятнавшие себя кровью низкие преступники, это — накипь человеческая, которая воспользовалась благоприятным для нее стечением трагических обстоятельств, захватила врасплох громадное государство, произвела дикую кровавую расправу над миллионами передовых интеллигентных людей, фактически истребила интеллигенцию и теперь, вот уже скоро десять лет, осуществляет самую жестокую тиранию, какую когда–либо только знала история. Нельзя далее забывать и то обстоятельство, что эти владыки являются выходцами из того народа, черты которого представляют смесь зверской жестокости и непостижимой лживости, и что эти господа ныне больше чем когда бы то ни было считают себя призванными осчастливить весь мир своим кровавым господством. Ни на минуту нельзя забыть того, что интернациональное еврейство, ныне полностью держащее в своих руках всю Россию, видит в Германии не союзника, а страну, предназначенную понести тот же жребий. Кто же заключает союз с таким партнером, единственный интерес которого сводится только к тому, чтобы уничтожить другого партнера? И кто, прежде всего спрашиваем мы, заключает союз с субъектами, для которых святость договоров — пустой звук, ибо субъекты эти ничего общего не имеют с честью и истиной, а являются на этом свете только представителями лжи, обмана, воровства, грабежа, разбоя. Тот человек, который вздумал бы заключить союзы с паразитами, был бы похож на дерево, которое заключает «союз» с сухоткой…»
