Владимир Кунин - Пилот первого класса
— Но-но... — вдруг сказал Димка и пошел на председателя.
Ну я его, конечно, в сторонку откинул и говорю:
— Так вот, чтоб сигнальщики повсюду стояли.
— А в поле у меня кто работать будет?
— А это уж твоя забота.
— Тебя бы на мое место...
— Да уж сообразил бы как-нибудь.
— Ну, Серега!.. Смотри, накапаю я на тебя!
И, тут как раз из-за лесочка «Як» вывалился и на посадку стал заходить. Димка так в него глазами и впился.
— Чего у вас случилось? — спрашиваю я у председателя. — Зачем аэроплан вызывали?
— Да вроде аппендицит у счетовода. Слева внизу не дотронуться...
— А может, печень? — засомневался я. — Часто путают.
— Да что ты, Серега, окстись! Она ж не потребляет. Ты же знаешь...
Без сучка без задоринки сел «Як».
— Азанчеев... — сказал я Димке. — Почерк.
— Пижон... — завистливо пробормотал Димка, не отрывая глаз от «Яка».
— Это ты пижон, — засмеялся я. — Вот погоди, прилетит медкомиссия и спишет тебя из авиации за плохой характер...
— Если бы из авиации списывали за плохой характер, вас бы уже давно не было, — ответил этот рыжий и побежал к «Яку».
АЗАНЧЕЕВ
— Виктор Кириллович, придется сходить вам по санзаданию, — сказал Селезнев и замолчал, глядя мне прямо в глаза.
Прежде чем ответить «слушаюсь», я тоже немного помолчал. Он ведь ждал, что я попробую отказаться и он сможет одной-двумя фразами поставить меня на место, коротко и четко определив соотношение наших должностей в эскадрилье. Мне показалось, что он подготовил себя к этому еще до того, как я зашел к нему в кабинет.
— Слушаюсь, — ответил я и, стараясь снять напряжение, добавил совсем по-штатски: — С удовольствием.
Селезнев отвел глаза в сторону, свободно присел на край стола и сказал совершенно другим голосом:
— Распорядитесь, пожалуйста, чтобы вам подготовили «Як»... Проверьте, есть ли там носилки и... Ну, в общем, вы сами, надеюсь, знаете все, что нужно. Доктор ждет в штурманской.
— Куда идти?
— Ах да!.. — легко рассмеялся Селезнев. — В Журавлевку. Кланяйтесь Сахно и поглядите, что там делает этот наш Соломенцев.
— Слушаюсь, — ответил я, посмотрел на часы и сказал: — Василий Григорьевич, по всей вероятности, я не успею вернуться по светлому времени. Как быть?
— Ничего страшного, — ответил Селезнев. — Если больного не нужно будет везти сюда, к нам, то заночуйте. Если доктор скажет, что необходимо в больницу — взлетайте когда угодно. А зря навлекать на себя гнев Господний не стоит...
... Я летел на бывшем Димкином «Яке», рядом со мной дремал пожилой врач нашей верещагинской больницы — милый болтливый мужик, которого сейчас слегка укачало, и он, к счастью, молчал и клевал носом. Изредка он открывал глаза, виновато улыбался мне и тут же снова впадал в сонную одурь. И только в одно из своих пробуждений он, словно извиняясь, сказал мне слабым голосом:
— Я сегодня после ночного дежурства... Голова как котел.
Я летел и думал, что по всем канонам классического треугольника я должен ненавидеть Селезнева или хотя бы относиться к нему с неприязнью. Но вопреки классицизму он нравился мне почти во всем. «Почти» — потому что мне не совсем симпатична способность человека сохранять со всеми добрососедские отношения. Может быть, я в этом ошибаюсь, может быть, эта способность — один из компонентов профессии руководителя. Не знаю, не знаю...
А какого черта я вообще начал об этом?.. «Каноны классического треугольника»! Какого «треугольника»?! Да нет ведь никакого «треугольника»! Ни классического, никакого!.. И благородненько рассуждать о своем прекраснодушном отношении к мужу женщины, которую я люблю, я не имею никакого права! Это я ее люблю, и только! Так что из этого мифического «треугольника» существует только один полутемный угол... И больше ничего нет. Ничего...
— Что вы сказали? — Доктор открыл глаза и жалобно улыбнулся. — Я слегка задремал и, простите, не расслышал...
— Спите, спите, доктор, — сказал я ему. — Это я с Землей говорю...
Мы сели на журавлевскую площадку как раз в то время, когда самолет Сахно и Соломенцева стоял на земле под заправкой.
Я помог доктору вылезти из самолета и посадил его в «газик».
— Вы пришлите кого-нибудь, — сказал я доктору на прощание. — Чтобы я знал точно, возвращаемся мы сегодня в Добрынино или нет.
— Хорошо, хорошо, обязательно... — быстро проговорил доктор, и я понял, что он уже меня почти не слышит.
— Ну поехали же!.. — раздраженно сказал доктор водителю «газика», а мне наскоро улыбнулся и нелепо помахал ручкой.
«Газик» рванулся и почти мгновенно растворился в облаке пыли. И в этом же облаке возник, может быть, даже материализовался из пыли черно-рыжий Димка Соломенцев.
Рыжие люди почти всегда загорают красноватым, слегка болезненным загаром. Этот рыжий умудрился за полторы недели загореть, как черноморский брюнет. Его физиономия светилась гордостью и превосходством мастерового перед представителем умственного труда.
— Ну как жизнь крестьянская, Дима? — спросил я. — Мы и сеем, мы и пашем, мы и строим мироподъем?..
— Я должен вам так же весело и остроумно ответить? — медленно спросил он.
— Да нет... Зачем же. Ну хоть с Сергеем Николаевичем столковались?
Димка очень выразительно посмотрел на меня, и во взгляде его было: «Вы что, с ума сошли? Как можно с ним столковаться?!»
— Понятно; — сказал я.
— Но я терплю, терплю... «Я ассенизатор и водовоз, революцией мобилизованный и призванный...»
— Соломенцев, черт бы тебя побрал!!! — где-то закричал Сахно. — Я за тебя, что ли, буду загрузку контролировать! Где ты болтаешься?!
Я засмеялся. Димка тоже. От его высокомерия не осталось и следа.
— Терплю, — покорно развел он руками и побежал к своему самолету.
А потом мы сидели с Сергеем Николаевичем Сахно под плоскостью моего «Яка», и я с грустью вглядывался в его усталое лицо с провалившимися глазами и запекшимся ртом.
Около «Ан-2» крутился Димка. Покрикивал на загрузчиц, что-то записывал со слов техника...
— Вошел пацан в норму? — спросил я, поглядывая в Димкину сторону.
— Вроде бы...
— Устали, Сергей Николаевич?
— Устал, Витя.
— Долго еще здесь будете?
— Дня через три вернемся в эскадрилью.
— Скоро к нам медицинская комиссия прибудет, — осторожно сказал я.
— Жду — глухо ответил Сахно. — Как там Селезнев?
— Как всегда, все в порядке. Вам кланяется.
— Спасибо. А Катерина Михайловна?
Я не ответил, только пожал плечами. Мне вдруг показалось, что Сахно не просто так спросил меня о Катерине Михайловне.
— Ах ты, Витя, Витя... — с какой-то горькой теплотой проговорил Сахно. — Хороший ты человек, Витя. Семью тебе нужно. Детей, жену... Свою жену и своих детей. И чтобы они в тебе очень нуждались. Вот славно было бы!..
Я настороженно посмотрел на Сахно.
— Ладно тебе, — сказал Сахно. — Не пугайся...
Он достал смятую пачку «Шипки» и стал выбирать из нее порванные, высыпавшиеся сигареты.
— Успеешь взлететь по светлому времени? — спросил он, не глядя на меня.
— Вряд ли... Наверное, заночую.
Так оно и получилось. Спустя час примчался мальчишка лет семи на старом огромном и лохматом коне. У старика коня с нижней губы свисала седая сосулистая бородка, и этот маленький подлец, сидевший на его широченной продавленной спине, заставлял коня скакать галопом. Конь тяжело выбрасывал толстые подагрические ноги и галопировал со скоростью среднего шага обычной лошади.
Мальчишка подскакал ко мне и крикнул:
— Дяинька! Дяинька летчик!.. Дяинька доктор сказал, что они остаются. Чего передать?
— Передай, что я просил тебя выпороть. Чтобы ты пожилое животное не мучил.
Мальчишка секунду смотрел на меня, потом вдруг наклонился, по-крестьянски огладил коня и лихо ответил:
— Ничего, он еще всех переживет!..
И ускакал.
... Ночью я лежал в своем самолете на санитарных носилках и дремал.
За тоненькой самолетной обшивкой роились какие-то звуки: тихое, еле слышное щелканье прерывалось нахальным стрекотом, попискивала полевка, что-то робко высвистывал суслик, а какой-то жучище настырно стучался в иллюминатор и раздраженно жужжал, жужжал, — жужжал...
И вдруг я услышал чей-то негромкий голос:
— И вот так буквально каждый день... Хочешь не хочешь, а лететь надо... Погоды нет, видимость ноль, и ты не знаешь, вернешься ли живым из этого очередного, обычного для тебя рейса...
Это еще что за страсти?! Я приподнялся на локте и посмотрел в иллюминатор.
Между двумя самолетами на пустых деревянных ящиках сидели прифранченный Димка Соломенцев и девчонка-сторожиха в брезентовом дождевике. Капюшон дождевика был откинут, девчонка завороженно смотрела на Димку и нежно гладила приклад берданки, лежащей у нее на коленях...
Оба они были освещены луной, и сзади них черным силуэтом угадывался «Ан-2». Границы иллюминатора точно передавали ощущение квадрата сцены, а висящие по бокам шелковые шторки — полную иллюзию раздвинутого занавеса. Ну и, конечно, текст!
