Франсуаза Саган - Неясный профиль

– И все-таки это окончательно.

Она пристально уставилась на меня. У нее была манера, от которой впору было прийти в отчаяние: уставиться на вас и долго смотреть в упор, словно гипнотизируя – она считала это минутой истины. Я пожала плечами и отвела глаза, это ей не понравилось, и вся ее злоба вернулась к ней.

– Поймите меня правильно, Жозе. Я всегда была против этого брака. Алан слишком раним, а вы слишком независимы, и он от этого страдает. Если я и вызвала вас, то единственно потому, что Алан настойчиво просил меня об этом, и еще потому, что я нашла в его комнате двадцать писем, адресованных вам, но не отправленных.

– Что он писал?

Она попалась в ловушку.

– Он писал, что никогда не сможет…

Она спохватилась, поняв, что так глупо созналась в своей нескромности, и не будь она так накрашена, я бы, наверно, увидела, что она покраснела.

– Да, – прошептала она, – я прочла эти письма. Я сходила с ума, вскрыть их – был мой долг. Кстати, из них я узнала о существовании некоего мсье А. Крама.

Она вновь обрела все свое высокомерие. Одному богу известно, что мог написать Алан насчет Юлиуса. Я почувствовала, как во мне поднимается гнев, преодолевая мою подавленность. Лицо Алана на больничной койке, беспомощного, с потухшими глазами, стало менее отчетливым. И речи быть не может, чтобы я хоть на день осталась рядом с этой женщиной, которая так меня ненавидит. Этого мне не вынести. С другой стороны, я обещала Алану завтра прийти, я ему действительно обещала.

– Кстати, о Юлиусе А. Краме, – сказала я, – он весьма любезно предложил мне остановиться в отеле «Питер», где у него забронирован люкс. Так что я больше не буду вас стеснять.

Услышав эту новость, она сделала приветственный жест и слегка улыбнулась, что должно было означать: «Браво, дорогая, вы неплохо устроились».

– Вы нисколько меня не стесняете, – возразила она, – но, думаю, в отеле «Питер» вам гораздо веселее, чем у свекрови. Я не зря говорила о вашей независимости.

На ней была черная с голубым шляпа, что-то вроде берета, украшенного райскими птичками, и мне вдруг захотелось натянуть ей его до самого подбородка, как иногда показывают в кинокомедиях, и так оставить ее, вопящую и ничего не видящую, посреди чайного салона. Иногда в минуты гнева меня вдруг начинает разбирать нелепый, неудержимый смех, и тогда я способна на все. Это был сигнал тревоги. Я поспешно встала и схватила пальто.

– Завтра я приду проведать Алана, – сказала я, – как мы договорились. Я пришлю к вам кого-нибудь от «Питера» за моим чемоданом. В любом случае парижский адвокат свяжется с вами по поводу бракоразводного процесса. Мне очень жаль покидать вас так быстро, – добавила я, следуя рефлексу вежливости, возникшему откуда-то из детства, – но я должна, пока еще не поздно, позвонить в Париж, друзьям и на работу.

Я протянула ей руку, и она пожала ее, впервые немного растерянно, как бы спрашивая себя, не зашла ли она слишком далеко – вдруг я пожалуюсь Алану и он смертельно разозлится на нее. Сейчас она была просто одинокой, эгоистичной старой женщиной, и она испугалась, увидев себя такою.

– Все это останется между нами, – сказала я, проклиная собственную жалость, и повернулась, чтобы уйти.

Она вдруг громко позвала меня по имени, и я остановилась. Быть может, – о чудо! – я услышу голос человеческого существа.

– Не беспокойтесь о чемодане, – сказала она, – мой шофер привезет его к «Питеру» ровно через час.

Портье в отеле «Питер», казалось, почувствовал большое облегчение, увидев меня. Он ждал меня утром и боялся, что цветы у меня в номере немного увяли. Мистер Юлиус А. Крам два раза звонил из Парижа и предупредил, что позвонит в восемь вечера по нью-йоркскому времени, то есть в два часа ночи по парижскому. Номер Юлиуса был на тридцатом этаже и состоял из двух спален, разделенных большой гостиной, меблированных в стиле чиппендейл. Было семь часов вечера, и, подойдя к окну, я вдруг снова увидела все великолепие, которое уже считала утраченным. Нью-Йорк горел огнями. Ночью он становился сверкающим и призрачным; я чудом дотянулась до форточки, открыла ее и долго стояла, вдыхая запах вечернего ветра, моря, пыли, бензина, неотделимый от Нью-Йорка, как и его непрерывный гул, но он не раздражал меня. Я уселась на диване в гостиной, включила телевизор и тут же погрузилась в какой-то вестерн, оглушивший меня выстрелами и красивыми чувствами. Если мне чего и хотелось после такого мрачного дня – так это отвлечься. Но странное дело, когда падала лошадь, я падала вместе с ней, когда злодей получал пулю в сердце, я умирала вместе с ним, а любовные сцены между невинной молодой девушкой и жестоким, но раскаявшимся героем казались мне личным оскорблением. Я переключила на другую программу и попала на какой-то жуткий садистский детектив, нагнавший на меня скуку. Я выключила телевизор и стала ждать восьми часов. Должно быть, я представляла собой забавное зрелище – сижу одна на диване, не зная, чем заняться, потерявшаяся в огромной гостиной: так должны выглядеть иммигрантки из богатых. Прибыл мой чемодан, а у меня не было ни сил, ни желания его разбирать. Я чувствовала дурацкое биение токов крови в запястьях и висках, столь же нескончаемое, сколь и бесполезное. В пять минут девятого зазвонил телефон, и я бросилась к нему. Голос Юлиуса был таким ясным и близким, что мне показалось, будто единственная нить, которая соединяет меня с миром живых людей, – это телефонный кабель, вьющийся по морскому дну, недосягаемый для бурь и непогоды.

– Я беспокоился, – сказал Юлиус. – Где вы были?

– Я приехала к свекрови очень рано, вернее, очень поздно, и проспала у нее все утро. Потом я была у Алана.

– Как он?

– Неважно, – сказала я.

– Вы думаете скоро вернуться?

Я медлила с ответом, поскольку сама этого не знала.

– Я спрашиваю, потому что завтра могу быть в Нью-Йорке, – объяснил он. – Я должен уладить кое-какие дела, потом ехать в Нассау, тоже по делам. Если хотите, вы могли бы поехать вместе со мной и моей секретаршей. Неделя у моря вам не повредит.

Неделя у моря. Я представила себе белый пляж, море цвета индиго и сверкающее солнце, в лучах которого отогреваются мои старые кости. Я больше не могу жить в городе.

– А Дюкро? – сказала я. – Мой редактор?

– Я позвонил ему, как мы с вами договаривались. Он считает, что, раз уж вы в Нью-Йорке, вам следует побывать на нескольких выставках – он сказал мне, на каких. Думаю, он не будет возражать против вашего отсутствия, если вы привезете ему несколько статей. Он, кажется, даже сказал, что эта поездка – большая удача.

Я ожила. Поездка из нелепой и печальной превращалась в полезную, может быть, даже увлекательную, да еще это неожиданное счастье оказаться на пляже. Я никогда не была в Нассау. Мы с Аланом, как пираты, забирались на маленькие, затерянные острова Флориды и Карибского моря. Но я знала, что Нассау – рай для богатых, и нет ничего удивительного в том, что именно там Юлиус установил один из своих форпостов.

– Это было бы прекрасно, – сказала я.

– Вам это пойдет на пользу, и мне тоже, – добавил Юлиус. – Погода здесь гнусная, я просто еле жив.

Я плохо представляла себе Юлиуса еле живым или даже подавленным. Глядя на него, скорее можно было вспомнить бульдозер, впрочем, может быть, это просто несправедливо с моей стороны, а может, мне просто недостает воображения. То и другое часто взаимосвязано.

– Я приеду как только смогу, – повторил он. – Не беспокойтесь обо мне. Что вы собираетесь делать сегодня вечером?

Я понятия не имела и так ему и сказала. Он засмеялся и посоветовал мне лечь в постель и посмотреть какой-нибудь фильм, чтобы уснуть. Сказал, что в администрации гостиницы всегда в моем распоряжении некий мистер Мартин, передал привет от Дидье, которому, кажется, меня уже недостает, и добавил, что у него в спальне есть несколько хороших книг, потом ласково пожелал мне доброй ночи, в общем, успокоил.

Я заказала по телефону легкий ужин, нашла в спальне книгу Малапарте и, пользуясь приливом сил, разобрала чемодан. А в нескольких кварталах от гостиницы, в тишине больничной палаты лежал молодой обессиленный мужчина и, наверное, ждал, когда кончится эта ночь. На мгновение я представила себе нескончаемое ожидание в темноте, запрокинутый профиль, вернее, лицо, синеватое от щетины, утонувшее в подушках, а потом погрузилась в книгу и забыла обо всем, кроме странного и дикого мира «Капута». День выдался тяжелый.

На следующее утро, прежде чем идти в клинику, я отправилась на выставку Эдварда Хоппера, американского художника, которого особенно люблю. Целый час я промечтала перед его грустными полотнами, населенными одинокими героями. Особенно долго я простояла перед картиной под названием «Сторожа моря», где мужчина и женщина на фоне дома кубической формы, сидя рядом, глядели на море. Отчужденность между ними была очевидна. Мне показалось, будто я вижу безжалостную иллюстрацию к нашей с Аланом жизни.