Валерий Попов - Третье дыхание
Теперь еще – кастрюльки. Музей ржавых наших бед. Сохранять, что ли, их как нашу память духовную? Или – выбросить? Если Нонна ушла – то и больную эту память, видно, выбросить надо? Уничтожить этот рассадник микробов нашей беды. И, пользуясь ее отсутствием, новую жизнь тут начать, чистую и блестящую, как новая эмалированная кастрюля?
Хорошо б. А пока надо отцовскую миску найти и вложить туда раритетную гречневую кашу, после чего, глядишь, освободится кастрюлька для молока, а там, глядишь, засияет и все остальное.
Курочка по зернышку клюет. Где же миска? Наверняка у отца в его хламе. Слышит наверняка, что я тут брякаю… Не принесет! Ему его величественные писания важнее. Это я только зачах на мелочах!
– Привет, отец. – Боюсь, что произнес это без особой душевности.
Миска, естественно, на его рабочем столе, с присохшими объедками.
Убрать, а тем более – вымыть ему в голову не приходит. Не его масштаб. Это – мой масштаб. Вокруг его лысого кумпола нимб сияет! С досадой поморщился, когда я потревожил его, поганую миску убирая.
Шваркнуть ее на пол, уйти?! Купить новую никелированную кастрюлю как знак новой, разумной жизни и гордо и одиноко отражаться в ней?
– …Пошли завтракать, – буркнул я. Унес его миску, сполоснул. Каши положил. Отец еще долго не появлялся – забыл, видимо, о моем приглашении среди своих трудов. Наконец, когда я уж отчаялся, зашаркали шаги его. Приближается! Ура.
…Ошибаешься! Щелкнула щеколда – надолго, наверняка в уборной закрылся. Раньше не мог? Хоть бы немножко учитывал семейные дела, мог бы вспомнить, что Нонна в больнице, что мне неплохо бы туда поспешить. Только по своему плану действует, даже в уборной. И там наверняка у него свои какие-то правила, свои мысли, может быть, даже исследования. Нам в его голове места нет. Наконец отщелкнулась щеколда уборной, но тут же захлопнулась дверь ванной. Исследования его продолжаются. Как всегда, почему-то долгое время, не включая кранов, стоит. Тишина там гнетущая! “Ну что он там делает, что?” -
Нонна в этот момент возмущенно шептала. Ее чувствами живу! Своих нет? Отец наконец пустил в ванной воду – шипение донеслось. И почти тут же резко вырубил – так, что трубы дрогнули. Да, страсти еще много в нем! Это только я от своих чувств отказался – времени нет.
Отец наконец явился, поприветствовал трелью в штанах, но сухо и кратко. Лютует батя.
Может, и мне можно теперь вкратце посетить “общественные места”? В туалет я на секунду зашел – и тут же вышел. Ведь можно же быстро, когда ждут тебя? Но ему не объяснишь – он привык напористо, неукротимо все делать – что в туалет ходить, что сорта выводить. В ванной особенно неукротимость свою он проявил: вся голубая поверхность сочно захаркана. Недавно как раз красил я ванну – батя по-своему ее украсил. Есть свежие поступления, а есть давнишние.
Свежие лучше! Трепещут под струей воды. Напор увеличиваешь, душ ближе подносишь – трепещут сильней, но не отцепляются. Стройно вытягиваются, почти до прозрачности, до не-существования… но не уносятся водой в слив. Цепко держатся темной головкой, кровавым сгустком. Разве рукою подковырнуть?.. А-а! Не любишь?.. Первый головастик умчался, за ним – второй. Но старые, крепко присохшие, и ногтем не отковырнуть! Просто не ванна, а какой-то музей. На умывальной раковине ее волосы, вычесанные, кружевами сплелись.
Смыть?.. А вдруг их не будет больше? Смыл. Постоял с бьющим душем в руке, как с пращой. Ну? Кто еще на меня? Душ закрыл. Все! Тихо, чисто, пусто во мне. Никаких страстей… в больницу пойду страсти набираться… Набрался! Тут же зазвонил телефон:
– Попов?
Мне-то казалось, что я – Валерий Георгиевич уже… Нет!
– Попов? Вы почему молчите? – Голос женский, но грубый, напористый.
– Слушаю вас! – бодро ответил. Вот и прилив сил. А то – еле ползал!
– Утихомирь женку свою – а то мы утихомирим ее!
Странно, что мне звонят, ведь они профессионалы?
– Ну… как-то вы успокойте ее!
– Это мы можем, – голос торжествовал, – видел в коридоре у нас кроватку с ремнями?
Представил ее в ремнях.
– Прошу вас – ничего с ней не делайте! Я приеду сейчас!
– Когда?
Чувствуется – не терпится им ее распять! Хочется им от своей тяжелой службы хотя бы какое-то моральное удовлетворение иметь… Хотя
“моральным” это трудно назвать.
– Буду… через десять минут!
Это, конечно, невероятно… Но лишь невероятные усилия ее и могут спасти. Мечты о новой, чистой жизни, как кастрюля сияющей, выкинь и забудь. Не даст Нонна!
И вдруг ее голосок:
– Венчик! Спаси меня! Они у меня украли все деньги!
Господи! Куда я ее отдал? Решил, называется, проблему!
– Ты ей деньги давал?
Неприятный вопрос. И по тону, и по смыслу. Денег я ей, конечно, не давал, опасно это… но и участвовать в этом издевательстве над ней
– не намерен.
– Прошу вас – не делайте с ней ничего! Я сейчас приеду.
– А нам пока что тут делать с ней? Она, слышишь, двери разносит!
Действительно – грохот какой-то. Неужели это она? Да – далеко зашло дело. Неужто сами они, трусливая мысль мелькнула, не могут справиться, обязательно душу мне рвать? Они ведь специалисты!..
Они-то справятся!.. но что оставят тебе?
– …Через десять минут! – бросил трубку. Время пошло. По комнатам заметался, одежку хватая. Вот и силы пришли: через полгорода взялся промчаться за десять минут. Вот только на чем, интересно? На крыльях любви?
На бегу на батю наткнулся: прочно стоял, коридор загораживал.
– Слушай… – сморщился…
Ну?
– Ты обещал меня сегодня к зубному свести!
– М-м-м.. К зубному? Завтра – хорошо?
Сдвинул его, побежал. На самом деле я уже где-то в районе Лавры должен находиться! Батя обиделся. И так уже стонет душа: ничего хорошего нельзя сделать, не сделав плохого… додумать эту блистательную мысль некогда, не до мыслей сейчас.
Тяжело дыша, выскочил на улицу. Третье дыхание. Поглубже будет второго и даже – первого. И довольно еще энергичное… по сравнению с четвертым.
Так! – крутился на углу – троллейбусы, царственно-медленные, отметаем с ходу – на них я не скоро доберусь. Тачка! – руку взметнул. Не останавливаются. Не любят беды. А ты явно бедственно выглядишь: развязаны шнурки, рубаха свешивается до колен из-под куртки. Кому такой нужен? Люди нормально хотят жить – это понятно, а твоя ненормальность отпугивает. Хорошо хоть это просек. Семафоря одной рукой, другой рубаху запихивал – но мало свой облик улучшил, не останавливается никто.
Тормозить их надо властно, неторопливо – сразу останавливаются. Но не нажить мне уже эту стать.
– Эй! – Конь прямо на тротуаре, надо мной: бешеные глаза навыкате, из ноздрей пар. Сколько раз я возмущался ими, “бедным Евгением” себя чувствуя, на которого Медный всадник наезжает. Эти Медные задницы достали уже!
– Поедем, дядя? – нагло произнесла. Славная у них реклама: “или задавлю”.
– За десять минут за Лавру домчишь?
– Не фиг делать!
Лет шестнадцать – восемнадцать, наверно, ей – а уже бизнес собственный, под седлом. Лошадь, слегка дымящаяся, накрыта добротным
“чепраком”, по-нашему – одеялом. Ты вот прошляпил жизнь свою – а эти, может быть, все и возьмут.
– Прыгай! – выпростала ножку в кроссовке, освободила стремя.
Схватился за дугу седла, вознесся. Раскорячился, держась за седло, на широком теплом заду лошади.
– Геть! Геть! – амазонка звонко кричала. Я стыдливо молчал. Заняться ее воспитанием – потерять темп. Но – прямо наезжает на людей, те испуганно шарахаются. Мчит прямо по тротуару! А ты бы хотел – среди машин? И вообще, если бы не ехали с Бобом через Валдай, не видели бы там его амазонок – вряд ли и к этой бы сел. Но – с кем поведешься!
На шестьдесят третьем году приходится пересматривать свои этические и эстетические принципы – такая уж у нас динамичная жизнь. Ни думал ни гадал, что такой грязный бизнес буду поддерживать: лошадь подняла на скаку хвост, и сочные “конские яблоки” зашлепали. Уберу… потом?
– подумал вяло.
– Ну, куда? – обернулась она: взгляд почти такой же бешеный, как у коня.
Глянул: уже купола Лавры над нами!
– …В Бехтеревку мне!
– Так бы сразу и сказал… дядя!
Другой бы слез, наверное. Перешли на галоп.
Темные пошли места. Но зато – просторные. Гуляй-поле, вольная степь!
“Мы красные кава-леристы, и про нас…” Успели-таки!
– Тпр-р-р!
Успели. Только вот – к чему?
– Сколько я должен тебе? – уже из лужи к ней обернулся.
– А сколько совесть подскажет, – усмехнулась.
Совесть, оказывается, по-прежнему в цене!
Пошел через парк, почему-то медленно. Почти все уже “багровые сердца” слетели с веток, наделись на пики кустов. Образ этот подальше засунь – роман “из благородной жизни” вряд ли придется тебе писать.
Позвонил, вошел в тусклый коридор. Вот где твои герои. Бродят, как тени в аду. Твоя нынешняя “партия”.
