Алексей Козлачков - Запах искусственной свежести (сборник)
Я подумал о том, что прошедший социализм был, скорее всего, не эпохой пресловутого «соцреализма», а вот этого героико-романтического стиля солдатской записной книжки и дембельского альбома. По крайней мере, именно он был самым массовым и, как оказалось, совершенно нетленным: солдатские песни, юмор (его называют еще казарменным, а мне и сейчас смешно), анекдоты, эстетика глаженых сапог, выгнутой бляхи, фуражки на два размера меньше, ушитого козырька и аксельбанта во всех возможных местах – все это будит в душе нечто древнее, рудиментарно-патриотическое. Тысячелетний запах русской казармы.
Раскрыв рукопись, я сразу наткнулся на великую русскую рифму из разряда лейтенант – старший лейтенант и полковник – подполковник. Здесь она была представлена тоже необыкновенно удачно: общественный порядок – беспорядок. Вообще я не без интереса стал читать дальше, и глаза мои увлажнялись все больше.
Строчит пулемет бэтээра,А мы по-пластунски ползем.Заглохни, стальная холера!Сейчас доползем и взорвем…
Подборка была сопровождена еще и очень яркой фотографией автора. Такие фотографии дарят девушкам: вполоборота, в форме милицейского спецназа, на груди значки и боевая медаль, взгляд мужественный и задумчивый, плечи широкие, лицо тоже. Я даже инстинктивно перевернул ее, словно желая обнаружить надпись: «На долгую, добрую память». Надписи не было, зато глаза у парня были ее, материнские, только двадцатилетней давности. Вполне себе «распахнутые»…
16
В пятницу я сидел за своим столом в редакции и нисколько не сомневался, что она придет, причем вовремя. И она вошла, дыша духами и… бриллиантами – в ушах, на пальцах, на груди.
Как вождю краснокожего племени, вигвамы которого окружила армия бледнолицых, мне предстояло выбрать лишь между различными разновидностями смерти – славной и мучительной или бесславной, но не мучительной. В любом варианте приходится чем-нибудь жертвовать. Ночью я решил заранее вчувствоваться в самый бесславный и мучительный конец, тогда все остальные покажутся более легкими. Напечатай я эти стихи, хорошо себя почувствует только она и ее сын, возможно – его товарищи. Учитывая качество стихов, думаю даже – не все товарищи. Плохо – я и мои сотрудники (большинство из них мои же ученики, взятые в редакцию еще студентами или даже школьниками), поскольку заподозрят что-то неприличное, когда после посещения дамы с бриллиантовыми кольцами в газете появятся стихи с несвойственным не только нашему изданию, но и обычному мирному человеку пафосом в духе «умираю, но не сдаюсь» или – «враг никогда не пройдет». Кроме того, и библейская забота о «малых сих» ложилась на сердце ответственностью: всех идиотов не перекуешь, возможно, они вообще не куюмые, но родных и близких нам идиотов мы по возможности должны удерживать от поступков, за которые человеку разумному стало бы стыдно.
– Тебе чай, кофей или, может, коньяку? – Я улыбался как можно шире и дружелюбнее.
Она посмотрела на меня как на человека маловменяемого от рождения: какой там чай, когда такие дела решать будем! Но попросила кофе. Пока секретарша готовила и несла кофе, мы попытались болтать о несущественном. Выходило плохо. За свою журналистскую и редакторскую карьеру я отказывал тысячам людей, в том числе и знакомым… Боже, почему же мне сейчас так тяжело! Когда кофе принесли и я, собираясь с силами, отхлебнул глоток, она, не трогая свою чашку и не желая больше ждать, начала:
– Ну как – ты читал стихи?
– Стихи… стихи я прочитал…
– Ну, и?
– Ты знаешь, Ириша, мне понравились стихи твоего сына, я вспомнил молодость, бои, там, походы и все такое…
– Значит, ты напечатаешь? – Она почти что перебила меня, вклинившись в незначительную дыхательную паузу, видимо, это был ее излюбленный профессиональный прием – опережать поставщиков ботинок в паузах.
– Видишь ли, Ириша, стихи хоть и хороши своей непосредственностью, искренностью и близостью к правде жизни…
Я озвучивал заранее заготовленный текст из каких-то старинных, советских еще времен, литературоведческих штампов, которые, как я всегда замечал, очень понятны бывают именно людям, не особенно искушенным в искусствах, а то и вообще в грамоте. Ничего глубже убедительной бессмыслицы этих штампов донести, как правило, не удается.
– Однако они еще не слишком совершенны технически, – продолжал я, – требуют гораздо больших усилий в обработке. Твой мальчик должен больше читать других поэтов, литературу по стихосложению, поработать над рифмой, ритмом и в целом – стихом…
– А ты не мог бы показать, над каким именно стихом он должен поработать и на что его заменить?
– Ну, Ириша, это выражение такое: «поработать над стихом», не над каким-то конкретно стихотворением, а над стихами в целом. Имеется в виду практика стихосложения – рифма, ритм, образы и так далее.
– Хорошо, а ты не мог бы вместе с ним над всем этим поработать, ну, дать ему уроки литературы, что ли, ну, как английского… Не бесплатно, разумеется, я заплачу, сколько необходимо.
Не хватало мне только ввязаться в литературное наставничество ее героического сына – смешная ситуация. Последний раз роль литературного наставника я выполнял лет десять назад, давая уроки в тишине одной творчески озабоченной секретарше с грудью почти столь же трепетной, как и у моей первой любви в ту же примерно эпоху (уж не встречей ли в электричке была навеяна страсть к полногрудой секретарше в качестве компенсации?). Секретарша тоже сочиняла стихи про различные переживания. Мы упражнялись с нею в стихосложении и в других дисциплинах, постепенно все более увлекаясь этими другими дисциплинами в ущерб версификации (но отнюдь не поэзии), пока не забросили стихосложение окончательно. В данном же случае сил для наставничества я в себе не чувствовал, да и смысла не видел.
– Ириша, я не поэт, я вижу некоторые несовершенства, но сам не могу ничему научить. Есть литературные объединения, есть, в конце концов, литературные журналы.
– Но ты же больше в этом понимаешь, ты же учился на что-то там литературное, и, я помню, в юности ты очень увлекался стихами. Я думаю, ты мог бы очень помочь моему сыну. Тем более, что он тебе очень доверяет. Пойми, он мало кому так доверяет, как тебе. И кстати, ты говоришь, что там много всякого брака в некоторых стихах, но есть же и такие, где брака либо вообще нет, либо минимум. Так, может быть, эти, без брака, – можно было бы уже напечатать? А остальные – после переделки. Ты знаешь, на некоторые из этих стихов он поет песни под гитару.
Черт возьми, никакие испробованные веками способы коммуникации с графоманами здесь не действовали! Лучше бы парень сам пришел. Вероятно, она всерьез рассчитывала, что я должен буду напечатать не только пару стихотворений из подборки, но всю тетрадь. Она была в этом даже уверена. Волшебный облик моей первой любви совершенно угас, заслоняемый маской сорокалетней женщины с упрямым напряжением в губах и вертикальной складкой между бровей. Даже в глазах уже не было ничего от прежней возлюбленной, а тот чудесный огонек юности обернулся вдруг адским полымем в глазах маньяка.
Ух! Я вспомнил тяжелые бои под Кандагаром, остался последний патрон и последняя капля воды во фляге, кольцо врагов сужается, Первый, Первый, я Второй, вызываю огонь на себя, умрем, но не посрамим… гвардия не сдается…
Я понял, что она тоже будет стоять насмерть.
– Ты все время спешишь, Ириша, а между тем я придумал одну хорошую вещь. Дело в том, что у меня есть один старинный приятель, мы вместе учились в университете. Он литератор, пишет на военно-патриотическую тему, бывал на войнах, в частности, на чеченской, но самое главное – он работает редактором одного военного журнала, кажется, даже ментовского журнала – то ли «Щит и меч», то ли меч и еще что-то такое. Им такие авторы, побывавшие на войне и пишущие о ней, позарез нужны. Он даже обрадуется. И думаю, после небольшой редактуры все будет опубликовано. Он же человек опытный и в литературном отношении, даст всяческие профессиональные советы.
– Журнал называется «Щит и меч», фамилия твоего товарища Журавченко, он типичный бюрократ. Он нам отказал и еще нахамил сыну. Он сказал, что почти каждый, кто умеет писать, может научиться и стрелять, а наоборот, мол, это правило не действует.
Я растерялся, это был мой главный козырь, заготовленный с ночи, – отправить ее к приятелю, который – и это был просто подарок судьбы, что я о нем вспомнил вовремя, – работал именно в этом, единственно необходимом в такой ситуации журнале. Я и подумать не мог, что этот счастливый вариант отпадет, но она правильно назвала его фамилию – ошибки быть не могло. Удивительным было лишь то, что он им сказал: обычно в редакциях так с авторами не обращаются, даже если журналы военные. Но вот ведь… даже для его «окопной правды» стихи, видимо, показались не слишком подходящими. Мог бы и напечатать, черт бы его побрал! Чай, не «Новый мир»…
