Виль Липатов - Лев на лужайке
– Как ты сказал? – переспросила Ника. – Статья написана в духе Ник. Ваганова? Какого, позволь узнать?
Он ее успокоил:
– Обычного!
… Фельетон «Эфирное руководство» был исключительным явлением в газетной практике Никиты Ваганова. Что бы он ни вытворял в жизни, в какие тяжкие ни пускался, каких козней ни строил, статьи, фельетоны, очерки и зарисовки Ник. Ваганова всегда были, есть и будут умными, непредубежденными, далекими от слов поэта: «…добро должно быть с кулаками…» Никита Ваганов умел, умеет и еще будет уметь не показывать кулаки, одним словом, журналистская практика характеризует Никиту Ваганова как человека порядочного. Он – талантливый, по-настоящему талантливый журналист, а талант мешает быть злым, суетным, мстительным, исключая экстремальные ситуации… На факультете журналистики Московского университета в недалеком будущем начнут изучать работы Никиты Ваганова…
– Наверное, я никогда не привыкну к школе! – вдруг пожаловалась Ника. – Такой шум…
Никита Ваганов знал и видел, что творится в новой школе, построенной на окраине города. Содом и Гоморра! Он сказал:
– Ты же сама пошла туда, чтобы начинать с нуля. Я тебя предупреждал… Слушай, Ника, не завалиться ли нам в ресторацию «Сибирь», где подают ананасы в шампанском?
Никита Ваганов не острил. По иронии судьбы северный город Сибирск завалили ананасами.
– Так как насчет ресторации, Вероника Габриэльевна? Соответствует?
В ресторане дым стоял столбом, нефтяники и газовики, лесозаготовители и сплавщики, «толкачи» со всех сторон страны завивали веревочкой северную надбавку или недостаток шарикоподшипников. Ресторанный ансамбль как бы специально для Никиты Ваганова и Вики Астанговой, только что вспомнивших об ананасном засилье, «наяривал» Александра Вертинского, но какого! Длинноволосый, поедая микрофон, вихляясь и подмигивая пьяному залу, пел вот что: «Вы оделись вечером кисейно и в саду сидите у бассейна, наблюдая, как лунеет мрамор…»
В дыме и восторге, в громе и раздрызге ресторана «Сибирь» Никита Ваганов и Ника Астангова увидели, конечно, лохматую большую голову Боба Гришкова, мрачно и молча сидящего среди людей рабочих профессий и пьющего «голую водку» под дрянное зелено-желтое яблоко, целое еще на три четверти. Причесывался Боб Гришков раз в неделю, да и то не сам, а жена, в постели, в которой он появлялся не чаще трех раз в неделю. Странно, непонятно, дико, что при необъятной своей толщине Боб Гришков активно нравился женщинам.
– Опасно! Без изолирующего костюма не входить! – говорил Никита Ваганов. – Боб Гришков без женщины! Освободите помещение! Начинается кормление хищников!
Никите Ваганову нужен был отдельный стол, и только отдельный стол, иначе им нечего было делать в ресторане; однако ни одного свободного стола не было, и они ушли бы из ресторана, если бы в зал случайно не заглянул сам директор. При виде Никиты Ваганова он сделал собачью стойку, узнав Нику Астангову, переломился в талии, и через три с половиной минуты был вынесен стол на двоих – такой маленький симпатичный столяга, покрытый льняной скатертью, поставленный в угол, из которого можно было наблюдать все поле битвы. Как только Никита Ваганов и Ника сели, Боб Гришков подошел к ним, не поздоровавшись с Никой, многозначительно сказал:
– He-кит, надо пять рублей. И немедленно!
«He-кит» было изобретением приятеля, а не врага Никиты Ваганова – лично пьяницы и бабника Боба Гришкова, поклонника и ценителя его журналистской работы, но «He-кит» до смерти будет мучить и гневить Никиту Ваганова…. Жизнь покажет, что он – кит, кит самой крупной породы; тот же Боб Гришков будет у Никиты Ваганова есть с ладони, но о кличке – «He-кит» – не забудет…
– Хватай, Боб, десятку!
Мелко, суетно, но по-мужски… Но Никита Ваганов боялся, что Ника поймет это «He-кит», не дай бог возмутится Бобом Гришковым, нахамит ему, и на следующий день вся редакция будет знать, что Ника отреагировала на «He-кит» и только поэтому прозвище закрепится за Никитой Вагановым навсегда. Он потому и сунул Бобу Гришкову десятку, что хотел немедленно от него избавиться, но не тут-то было: толстяк, гомерический толстяк схватил первый попавшийся стул, сел и начал внимательно смотреть то на Никиту, то на Нику, словно хотел найти в них общее или, наоборот, отделить друг от друга. Кончилось это неожиданно. Боб сказал:
– Самая большая сволочь – это я, Боб Гришков! Все подлые вещи начинаются с отдела информации… Никита, ты не можешь отговорить Борьку Ганина публиковать очерк о Шерстобитове? Пермитин его убьет, поверьте пьяному человеку!
Помолчав, Никита Ваганов медленно спросил:
– Ты почему без женщины, Боб?
– Потому что подлец! А женщины любят молодых, длинноногих и че-е-ест-ны-ых… Я пьян?
– Угу!
– Аревуар! Целую ручки, Ника!
Расчет Никиты Ваганова оправдался. В ресторане было так шумно, что можно было бы без опаски обмениваться шпионскими сведениями. С согласия Ники он заказал вареную стерлядь, грибы и две бутылки минеральной; они опять говорили бог знает о чем, болтали и болтали легко и весело до того мгновения, пока не было произнесено имя отца Ники. Помрачнев и тяжело вздохнув, Ника сказала:
– Папа устал, чертовски устал. Такого с ним еще не бывало. Ни я, ни мама не понимаем, что происходит. Ведь с планом вроде все хорошо…
Никита Ваганов дня четыре назад встретил отца Ники в обкомовском коридоре, обмениваясь с ним искренним рукопожатием, с болью заметил, как сдал, буквально сдал главный инженер комбината «Сибирсклес». Началось это сразу после Нового года, нарастало медленно, но верно, и по расчетам Никиты Ваганова соответствовало развитию аферы с утопом древесины и вырубкой кедровников.
– Перестань! – сказал Никита Ваганов. – Габриэль Матвеевич выглядит неплохо. У каждого бывают минуты усталости…
– Спасибо! – ответила Ника. – Я знаю, ты хорошо относишься к папе. И он говорит, что ты ему, как он выражается, приятен… Но с папой что-то случилось, только я не знаю, что… Папа такой, словно ему стал тяжек комбинат. В последние два месяца он раньше обычного возвращается домой…
* * *…"Панама" с утопом древесины и вырубкой кедровников кончится исключением из партии Пермитина, но не поздоровится, естественно, и Габриэлю Матвеевичу Астангову – его снимут с работы, объявят выговор по партийной линии…
– Ничего особенного не может произойти в передовом комбинате! – шутейно сказал Никита Ваганов. – Отличное побеждает хорошее, а сверхотличное – отличное. Габриэль Матвеевич – прекрасный руководитель. Поверь, я понимаю в этом толк.
– Ах, если бы папа так не нервничал!
Ансамбль в третий раз по щедрому заказу повторял вертинскообразное: «…намекнет о нежной дружбе с гейшей, умолчав о близости дальнейшей…» Четверка лесозаготовителей в кирзовых сапогах танцевала танго с крашеными девицами, два нефтяника подпевали верными хорошими голосами, явно московские «толкачи» улыбались с мягкой снисходительностью, но слушали внимательно: Вертинского можно было услышать только в провинции. В Москве «…о нежной дружбе с гейшей» пели в начале пятидесятых, примерно в году пятьдесят четвертом, может быть, чуточку позже.
– Все проходит! – сказал Ваганов и положил руку на руку Ники. – Все проходит, включая ананасы.
У Ники, восточной женщины, была удивительная кожа: такая нежная и гладкая, что не верилось. Обыкновенная кожа все-таки хоть чуть-чуть шероховата, а у Ники… Он гладил ее пальцы и чувствовал, как теплеет в груди, как медленно-медленно разгорается желание. Насколько помнит Никита Ваганов, желание возникало только от прикосновения, а вот страсть к Нелли Озеровой охватывала его, как только они встречались или он слышал ее голос по телефону. Разберется ли он в природе этого, никто так и не узнает…
– Хотел бы я посмотреть, какие бумаги швыряют купцы за Вертинского? – задумчиво проговорил Никита Ваганов. – Червонец? Поболее того, ей-ей!
Наверное, дело шло об уникальном случае, если в конце двадцатого века, после четырехмесячного знакомства Ника и Никита еще ни разу не залезли в постель, всемерно оттягивали этот момент и окажутся правыми, когда женятся. Да, они были правы, когда поступали по-старинному, то есть прошли период знакомства, помолвки и, наконец, медового месяца. Все это ляжет теплой ношей на их крепкий, на долгие годы, семейный очаг, не омраченный ничем, если, конечно, не считать Нелли. Но это уже из другой оперы!
– Папа спит плохо, – сказала Ника. – Поздно засыпает и рано встает… А когда звонит в двери шофер, долго не выходит из дому… Ах, если бы папа так не нервничал!
Этот ресторанный вечер оказался чрезвычайно важным для Никиты Ваганова. Раньше он старался не думать об отце Ники, трусливо прятался от самого себя, но вот пришла пора решать, как помочь Габриэлю Матвеевичу Астангову. Было о чем подумать человеку, которому месяц назад исполнилось только двадцать пять лет – возраст, явно не подходящий для решения судьбы самого Габриэля Матвеевича Астангова.
