Олеся Николаева - Любовные доказательства
— А на сколько времени получилось? — спросила Марьяна.
— Снимали в нескольких местах — и стихи, и рассуждения. Целая передача.
— Как бы не вырезали…
— Так они сказали, что это — лучший сюжет, — почему-то обиделся он.
Она махнула рукой:
— Они всем так говорят. Кому ты веришь? Это ж телевизионщики.
Он насупился. Ему показалось, что сюжет действительно удался. Марьяна, видимо, просто ревнует его, ну, к известности, к славе. И хорошо. Пусть чувствует, что он независим, он — сам по себе.
— Поработал в эти дни. Несколько стихотворений написалось. Пока сидел над ними, у меня появилась очень любопытная, даже оригинальная идея. Что, если написать такой текст, который включал бы в себя всю предварительную работу над стихотворением, все подходы к нему, все варианты? Фактически это было бы описанием процесса творчества, которое бы увенчивалось готовым стихотворением. Оно постепенно бы выходило из этой пены, как Афродита…
— Замечательно, — оживилась она. — По-моему, никто не делал этого до тебя. Действительно, очень оригинально. Обязательно напиши. Вот иди прямо сейчас домой и засаживайся за работу, а то остынешь, и уже не получится. И я тоже сейчас должна поработать. Мне завтра надо сдавать двенадцать эскизов, а у меня еще и половины нет.
Интеллигентно вытурила его. Не сказала: садись здесь, в кабинете, пиши. Сказала: отправляйся к себе. А ему сейчас совершенно не хочется работать: устал, выдохся за сегодняшний день, ни тени вдохновения. Выжали его кинокамеры, как лимон. Не рукописи же читать! Да и форма эта заманчива лишь на первый взгляд — сомнительная эта форма при ближайшем рассмотрении, любительская. Так только — для интереса покрутить ее да и отмести. Это он так, для Марьяны. Она любит творческие идеи, новые одежды, необычные костюмы. Словно без этого не может быть личности, поэта. Нравятся ей всякие петельки, пуговки, мульки.
Он чувствовал себя непонятым, одиноким. Даже голубя уже не было на карнизе. Никого не было. Ничего, кроме глухих знакомых голосов, говорящих в рифму и запертых в картонных да пластиковых папках. Во всех живет печаль и уныние. Шепоток увядания шелестит желтоватыми страницами, пробует заговорить бессловесное померкшее пространство: чур меня, чур! — пытается оживить его, как четверодневного Лазаря, но тот не встает из гроба.
Всю ночь снился Трубецкой. То они вместе плыли по спокойной прозрачной воде, а по дну ходили маленькие люди, и Чичерин так говорил: «Посмотри, какие они маленькие», а тот отвечал: «Это не они маленькие, это мы высоко». То он представал Чичерину в образе родного отца… Так или иначе сны были яркими, значительными. Проснувшись, долго еще припоминал подробности, расшифровывал. Пробовал даже записывать. Но связь видений тут же рвалась, и сами они уплывали из-под руки, делясь достоянием неописуемого.
Словно на клич явился Буровин. Опять ввалился с шумом, с восклицаниями, опять схватил, назвал «Чичей», облобызал:
— Ну, как тебе земляк мой?
— Понимаешь ли… — уклончиво начал Чичерин.
— Да что там, наш парень, сибиряк, — горячился Буровин, не слушая и перехватывая Чичерина на путях этой уклончивости. — Я ж его еще мальцом знал, когда из-под стола пешком. Судьба такая, жаль, нет его больше с нами. Только стихи остались и фотокарточка.
— Да? Его больше нет? А фотокарточка — нельзя ли посмотреть, имидж, я имею в виду? — спросил Чичерин, меняя лицо. Оно расслабилось, из глаз выглянуло что-то легкое, детское. Словно пружинки, которые стягивали его, вдруг лопнули. — Знаешь, если так, дадим Трубецкому большую подборку, — неожиданно подмигнул. — Уж получше Садовского будет!
— Я знал, старичок, что найду у тебя и понимание, и отклик. Хороший ты человек, хороший поэт, — запричитал Буровин. — Фотки вот только у меня с собой нет. Дома осталась. Висит на стенке. Лицо у него такое, ну, этот, имидж, — Буровин расставил пальцы, словно надеялся тут же вылепить его из воздуха, чтобы Чичерин сам понял. — Вот посмотришь — скажешь: поэт и все!
— Ну что ж, — согласился Чичерин, — дай мне кое-какие данные о нем. Надо будет врезку написать. Год рождения, год смерти.
— Не понял, — оторопел Буровин. — Разве что если ты фигурально так выразился: год смерти. Уехал он, понимаешь, к родственникам во Францию. Уехал и не вернулся. Так вот я, пока слух-то об этом не просочился, хочу его как нашего, как сибиряка напечатать. Он так и сказал мне: действуй, Буровин, как хочешь.
Смял Чичерина на прощание. Забулькал гортанью. Выкинул из нее свое «бывай, браток», выпрыгнул за порог.
Чичерин забарабанил пальцами по столу: ишь, попался! Снова открыл рукопись, перелистал. Выбрал небольшое стихотворение без названия. Оно начиналось:
Ткань этой жизни, посмотришь, — виссон или ситец —скроена так, что с лица ли она иль с испода,разве поймет приценившийся к ней очевидец?Черная лестница лезет с парадного входа.
Захлопнул. Записал на листке бумаги: «Июньский номер, князь Николай Трубецкой, 1 стхв.». Подумал, подумал, сам назвал: «Черная лестница».
Через два дня позвонила Оля, режиссерша, сказала, что книжку прочитала, даже кое-что из нее перепечатала для себя. Передача получилась, выйдет на той неделе, пойдет по московской программе. А книжку она завезет, куда он скажет.
Назначил ей свидание в Доме литераторов. Взял в кафе кофе, тарталеток с сыром.
— Вы слишком умны, чтобы демонстрировать это в стихах, — объяснила она. — Я нашла там столько слоев, аллюзий, кодировок, что боюсь, массовому читателю это останется недоступным.
— Угощайтесь, — он придвинул к ней тарталетки. Приятная женщина, профессионал. Умница.
— Как же мы мало все-таки знаем наших поэтов, — вздохнула она. — Я не имею в виду выскочек.
— Да, — с готовностью подхватил он. — Сейчас очень много дутых фигур. Ведь кому дают премии, время на телевидении, а? Эпоха самозванцев, я вам скажу.
Она кивнула, откусывая тарталетку:
— А знаете, как было с вами? Уму непостижимо! Снимаем ведь бог весть кого, а про вас узнали совершенно случайно. У нашего Валеры, ну, режиссера, — он, правда, давно делает рекламные ролики, стал миллионером, от наших дел отошел, но тем не менее, так вот — у него есть бывшая жена, то есть они в разводе. Эта жена, оказывается, умолила его сделать передачу о вас. Серьезно. Поклонница таланта какая-то. Даже от алиментов за год обещала отказаться — лишь бы сделал. Короче — он нас уговорил. А мы еще отказывались, не хотели: кто такой, говорили. Но у нас один предполагаемый сюжет погорел, надо было что-то срочно придумывать, — она засмеялась. — Ну, мы и взяли вас. Вот как бывает.
Чичерин окаменел. Он смотрел, как Оля дожевывает тарталетку и крошки сыплются ей на кофточку. Мрачно поднялся:
— Я должен идти, простите. У меня дела.
— Извините, что побеспокоила, задержала, — засуетилась она.
— Сидите, сидите, — он махнул рукой.
Добила! Трубецкой вон по Парижу разгуливает, пока он тут его подборку пробивает, Котищенко вместо него в Бельгию едет. А Марьяна, значит, пожалела убогого неудачника, подкупила бывшего мужа режиссера Валеру, и тот заткнул им пустое место.
Какая-то женщина окликнула его в вестибюле. «Поэтесса, наверное», — подумал он и, не оглядываясь, ринулся к выходу. Не заходя домой, поехал к Марьяне. Он знал, что сейчас скажет ей нечто, и это будет звучать жестко, определенно и достойно. Надвинул кепку на лоб. Поднял воротник. Кратко так, отрывисто «ту-ту-ту» позвонил трижды.
Она распахнула дверь. Чмокнула его в щеку, прижала палец к губам, провела не кухню.
— Ну что, написал свой текст? «Рождение стихотворения», помнишь, ты говорил?
— Ты что, думаешь, это так, раз-два написать? — отозвался он. — Сложная, тонкая работа. Почти математика.
— Есть, пить будешь? У меня всего полно.
— Марьяна, — прокашлялся он, чтобы голос звучал решительнее, тверже. А то подводит его иной раз этот голос — начинает дрожать, срываться, карабкается куда-то — к непосильным верхним нотам. — Марьяна, — еще раз повторил он, отталкиваясь от знакомого имени в неизвестность. — Зачем ты поставила меня в дурацкое положение? Мной, оказывается, затыкали дырку на телевидении. Я же говорил тебе, что я человек разборчивый.
— Гриша, — улыбнулась она. — Все же получилось! Какую дырку?
— Это против моих принципов. Зачем мне это надо, чтобы потом обо мне говорили, что кто-то там покупает мне время на телевидении? Тут моя репутация…
— Знаешь, Гриша, — сказала Марьяна очень серьезно и очень тихо, — ты просил сказать, в кого бы я тебя переодела. Я, пожалуй, скажу. Я бы тебя переодела в мальчика с аккуратно подстриженной челкой, в черных длинных шортах с лямками и в белой матроске. Его привели на детский праздник, а он стоит в немой обиде на весь мир, отвернувшись к стене, и сосредоточенно ковыряет пальцем новенькие обои.
