Эрленд Лу - Лучшая страна в мире
Что-то я, кажется, отклонился от четкого плана. Работа над брошюрой продвигается не самым лучшим образом. Я работаю по принципу свободного полета фантазии. Пишу то, что приходит в голову. Вообще-то я могу работать гораздо профессиональнее, но сейчас что-то мешает мне развернуться. Никак не пойму, что тут не так. Может быть, все дело в машине. В том, что она не на месте. Я не люблю, когда мои вещи не там, где им полагается быть. А моя машина как раз стоит не там, где должна бы стоять. Моя машина находится в Согне на штрафной площадке. Улица Согневейен, 90. Проверено по телефонному справочнику. Я люблю, чтобы мои вещи стояли там, где им положено стоять, тогда я чувствую, что все на своих местах, а не где попало, беспорядок похож на поток, в котором все смешалось. Как видно, нужно забрать машину. Пока машина не будет на месте, мне не упорядочить сном мысли, а пока мысли в беспорядке, может произойти все, что угодно, потому что все ассоциации окалываются для меня как бы равноценными. Вот сейчас мне, например, вдруг запало в голову, что надо вставить в брошюру что-то про пташек. Сейчас же. Безотлагательно. Я должен написать что-то о пташках. Мы, норвежцы, очень любим пташек, — вертится у меня в голове. Это просится и брошюру как непреложный факт, неопровержимый, точно скала. Все норвежцы, живущие в собственных домах, подкармливают птичек, насыпают им семечки и другие лакомства. То же самое делают многие из тех, кто живет в квартирах. Они вывешивают на деревьях за окном пластиковые сеточки с шариками птичьего угощения, я и сам так делаю, я первый готов подтвердить, что тоже так делаю. Это же маленькое чудо! Я каждый раз заново испытываю это ощущение. Вот я живу в центре Осло, в самом грязном и шумном месте, какое только можно найти в Норвегии, в ближайшей лавочке я покупаю порцию птичьей еды, во всех норвежских продовольственных магазинах продаются разнообразные сорта птичьей еды… Птичьей еды? Еды? Нет, не еды. Это называется как-то иначе. Вот так всегда — все время думаешь, как это надо сформулировать, меняешь формулировки; для нас, работающих в сфере информации, это составляет часть каждодневного труда, слово — большая сила, и слава богу, что так, добавлю я от себя, — итак, правильно будет: «В продовольственных магазинах продаются разнообразные сорта птичьего корма». Я прихожу домой и вывешиваю на крючке за окном птичий корм, и скоро на подоконнике собирается целая стая птичек. Птички клюют корм и радуются, и я тогда чувствую, что очень нужен этим птичкам, что они любят меня, «любить» — это высокое слово, я прекрасно это понимаю, с ним нужно обращаться бережно, иначе от частого употребления наступит инфляция смысла, по, несмотря на то что я это знаю, очень хорошо знаю, я все же употреблю это слово, говоря о птичках. Они меня любят, я их люблю. И так чувствуют все норвежцы. Без исключения. И если кто-то утверждает иное, значит, он просто выпендривается или еще не открыл в себе этого чувства. В жизни каждого норвежца наступает момент, когда он отдает должное птичкам. И с этой минуты он на всю жизнь становится другом малых птах. У пташек столько стабильности, они дают столько тем для разговоров и размышлений. Например, какие прилетели сегодня и какие прилетели вчера, это о перелетных птицах, а есть и зимующие, и какие именно птицы воротились с южных зимовий, это мы знаем и понимаем, а представьте себе, если бы птички могли говорить, восклицаем мы, размечтавшись. Тогда они поделились бы с нами своими приключениями во время долгой зимовки в чужих странах, где-нибудь на юге, в Испании, или, может быть, в Африке. Удобно устроившие!) в тамошних степях и лесах, они нее же, как я это представляю себе, ждут не дождутся, когда дома, в Норвегии, — а уж коли речь зашла о Финляндии, то в Финляндии, — наступит весна и можно будет лететь обратно. Они, конечно, не умеют разговаривать, это была дурацкая мысль, потому что, если бы умели, мы тотчас же отвернулись бы от них. Вся прелесть как раз и том и состоит, что они бессловесны, оттого-то они так милы нам, что мы можем приписывать им все, что угодно, можем, что называется, одушевлять птичек, приписывать им такие свойства, которыми они в действительности не обладают, но которые мы вкладываем и них, потому что нам так нравится, ведь это позволяет верить в то, что и мы, и птички — часть единого замысла, великого замысла: вот, дескать, сидит птичка, а вот я, ведь мы и в самом деле так думаем, мы с ней сидим в одной лодке, мы оба — часть единого плана, и это придает нам уверенности, мы кормим птичек, потому что это дает нам уверенность, и надо будет написать в брошюре, что в Финляндии тоже есть птички, это привлечет туда норвежцев, так что птички — это деньги, причем во многих отношениях, ведь нам нравится верить, что существует некий великий замысел, и эта вера — стойкая и почти совершенная иллюзия, мечта, сделанная из такого прочного материала, что ее ничто не может уничтожить, тогда как на самом деле никакого плана не было и нет, нет никакого замысла, ни даже мыслишки, ни одна из малых птиц не упадет на землю без Его воли, ни одна не забыта у Бога[6], а я могу вам рассказать, что почти что все сто процентов малых тип, падают на землю, падают и никто об этом не вспомнит, они падают одиноко и одиноко лежат на земле, потому что нет никакого замысла, никакого плана, нет никаких символов, нет ничего, что было бы образом чего-то другого, в действительности все один к одному, и все непрерывно течет, и вода прибывает, вода поднимается, а суша все убывает и убывает, полярные льды тают, как уже таяли прежде; господи, все это ведь не впервые, это круговращение, круговорот, и не вечный, как сказали бы многие, не вечный круговорот, но круговорот, которому однажды наступит конец, и никакого тебе плана, а всего лишь круговорот, которому наступит конец, и будет только вода, насколько видит глаз.
В Финляндии малых птичек больше, чем где бы то ни было в Скандинавии, пишу я в брошюре. Например, дрозд, и чижик, и скворец[7] — этих птиц видимо-невидимо. В Финляндии. Видимо-невидимо.
В отделе, ведающем личными счетами вкладчиков, мне сказали, что деньги мне переведены. Это аванс от посольских финнов. Мне пришлось самому позвонить в банк по этому вопросу. По-моему, это недостаток банковской системы. Ответственный за состояние* счетов должен бы сам мне позвонить, без всяких просьб с моей стороны. Совершенно очевидно, что так было бы гораздо правильнее. Они же специально поставлены, чтобы следить за движением денег на клиентских счетах, и, значит, как только увидели, что на мои счет поступили деньги, должны были радостно снять трубку и, сияя от счастья, набрать мой номер, потому что им до дрожи не терпится как можно скорее сообщить мне об этом событии; ну возьми же скорее трубку, приятель, думают они, тебе на счет ведь пришли деньги, деньги — это то, что скрепляет, что составляет самую основу общества, то, что заставляет вертеться колесики, то, благодаря чему мы можем не заниматься охотой и собирательством, а посвятить себя абстрактным вещам, только деньги и делают это возможным, и вот на твой счет поступило кое-какое количество этого добра, так что же ты, сними, наконец, трубку! Казалось бы, так это должно бы происходить, но происходит иначе. Разрыв между должным и действительным поразительно велик. О возведении мостов между должным и действительным нечего и думать. Слишком велик будет пролет. Современная технология этого не осилит. Тут нужны квантовые скачки или смена парадигм. Кто-то, вероятно еще не родившийся, должен измыслить такую мысль, какая еще никому не приходила на ум, и только тогда должное обернется действительным.
Однако же у меня появились деньги, и я наконец-то могу отправиться выручать свою машину с коммунальной площадки для брошенных автомобилей. Итак, в путь, на Согневейен, 90! Я решил идти пешком. Я мог бы взять такси или поехать на трамвае, но выбрал пеший способ передвижения. Эта привычка крепко сидит но мне с детства. Мы, норвежцы, ВСЕГДА предпочитаем ходить пешком, потому что, как говорится, тогда и обед покажется вкуснее, хотя, возможно, это и неправда, но мне на это чихать. Итак, я иду пешком. В душе я, надо сказать, немного трушу. Ведь в этот поход я отправляюсь уже в третий раз. В третий раз за три года. Три года подряд я припарковывал свою машину по всем правилам искусства, и три года подряд является кто-то и увозит ее на штрафплощадку. Третий год подряд мне предстоит тратить потом и кровью заработанные деньги на выкуп машины. Прохожие оглядываются на меня. Не скажу, что они насмехаются, но некоторые явно сдерживают улыбку. Три года подряд, думают эти люди. Три года. Подряд три года. Я пересекаю южную оконечность парка на горе Святого Ганса и вижу много детворы, они играют возле пруда и смотрят на уточек. В ребятишках я ощущаю больше понимания и сочувствия, чем во взрослых. Они скорее способны понять человека, у которого третий год подряд увозят машину. Я объясняю это тем, что дети допускают мысль, что такое могло бы случиться и с ними. Особенно один мальчуган, который сидит на асфальтовой дорожке и колотит по ней желтым пластиковым утенком. Я чувствую, что этот понимает меня и с пониманием колотит утенком по асфальту. Я читаю в его душе, словно в открытом кип гг. Он думает: три года подряд — сущая ерунда, забудь это, выброси из головы и займись Финляндией, а я буду колотить утенком по асфальту до победного конца, я расколошмачу его, я буду до тех пор колотить им об асфальт, изо всей мочи, до тех пор буду колошматить, пока не добьюсь своего, до победного конца, а три года подряд — это не страшно, не думай об этом.
