Максим Чертанов - Правда
— А вас, товарищ Азеф, я попрошу остаться...
Дзержинский не играл в азартные игры; его азарт не нуждался в искусственных подпорках, вся жизнь его и так была игрой. Он ни разу не подходил близко к рулетке и даже не знал названия карточных мастей; он также не интересовался бизнесом, — и, возможно, зря, ибо он мог бы стать хорошим игроком или дельцом, разумным и осмотрительным. Он принадлежал к людям, никогда не складывающим все яйца в одну корзину. Нынче он делил свои ставки между занудливыми, медленно раскачивающимися социал-демократами и эсерами, — последние были ненадежны, но в случае удачи выигрыш мог оказаться крупней. (Прежде были еще анархисты, но из их компании он вышел, поняв, что они не простят ему восшествия на трон и тут же повернут оружие против недавнего вождя.) Азеф, с чьей помощью он три месяца назад избавился от надоедливого дурака Гершуни, был джокером в его колоде.
— ...Только уж пожалуйста, денежки вперед. Вы же понимаете, каких расходов потребует это дельце.
— Погодите о деньгах, господин Азеф. (Не было необходимости в беседах tête-à-tête кривляться и называть умницу Азефа «товарищем».) Сколько времени вам потребуется на подготовку?
— Год.
— Вы с ума сошли, — холодно сказал Дзержинский.
— Попробуйте сами, — обиженно возразил Азеф, — а я посмотрю, что у вас получится. И я должен сперва потренироваться на ком-нибудь пониже рангом...
— Упражняйтесь на ком хотите, — радушно позволил Дзержинский. — Но год — это несерьезно. За год Алиса может еще раз родить.
— Да что хорошего она может родить? — усмехнулся Азеф. — Мышонка? Лягушку? В лучшем случае еще одну девку.
— А если сына? — спросил Дзержинский. (Убийство Николая Романова имело для него смысл, разумеется, лишь в том случае, если тому будет наследовать брат Михаил.)
— Почему, собственно, вас это так беспокоит, господин Глинский? (Феликс Эдмундович любил из озорства называться девичьей фамилией одной из своих царственных прародительниц — Елены Глинской или Марины Мнишек.) Не все ли вам равно, кто сменит Николашу на троне?
«Эта гиена что-то заподозрила, — подумал Дзержинский, — нехорошо. Но ведь даже если родится мальчик, они могут назвать его Мишей... И Азеф прав: крайне маловероятно, что истеричная немочка произведет на свет наследника...»
— В конце концов, — продолжал циничный Азеф, — даже если у него родится сын — кто мешает ликвидировать и ребенка?
«Да, но придется ждать, когда этот чортов ребенок вырастет», — со злобой подумал Дзержинский: он был органически не способен допустить убийства невинного дитяти. Чтобы рассеять подозрения Азефа, он сказал ему:
— Просто я опасаюсь, что, став отцом, Николай будет вести себя осторожнее, и его будет трудней ликвидировать.
— Ничего, справлюсь, — хвастливо отмахнулся тот. — Так вернемся к вопросу о денежном довольствии... Вот, пожалуйста: я составил смету. Как можете видеть, речь идет о весьма умеренных средствах.
— Вернемся, — вздохнул Дзержинский: он достаточно знал Азефа, чтобы не надеяться обойтись умеренными средствами. — Но два условия. Во-первых, даю вам сроку не год, а девять месяцев. Во-вторых, вы сейчас напишете мне расписку, в которой обязуетесь всю сумму до копейки вернуть, если по прошествии срока дело не будет сделано.
2Владимир Ильич отнюдь не был профессиональным игроком; для этого он чересчур разбрасывался. Передергивал он нечисто и несколько раз бывал бит. Жадная душа его разрывалась между биржей, рулеткой, ломберным столом и прелестями честного предпринимательства; удачу он ловил за хвост где придется — по дешевке скупал у пьяных старателей изумруды, участвовал в армейских табачных поставках, открывал в Сибири купальни с кавказскими целебными водами, торговал чулками и даже однажды содержал рыбную лавку.
Голубой мечтою его — с тех пор, как в 95-м он в обществе одной кафешантанной певички побывал на первом представлении в «Аквариуме» и сердце его перевернулось, — был синематограф; при мысли о собственной студии он приходил в состояние тихого, мечтательного экстаза, близкого к нирване. Но до сих пор все его попытки сунуться в синема-бизнес оканчивались ничем. «Ничего, ничего: стану императором — будет у меня студия! Я весь Петербург заставлю в кино сниматься». Из доступного же, пожалуй, карты были всего милей его сердцу: еще в детстве, когда он играл с Аленой Родионовной в дурачки, ему казалось, что трефовые и бубновые короли и дамы подмигивают ему как-то особенно.
Сделавшись взрослым, он не раз поправлял свои дела с помощью экарте, ландскнехта или макао; неплохой блефер, он был удачлив в канасте и покере; вдумчивые хитросплетения бриджа или преферанса до того его завораживали, что он нередко соглашался играть ради одного лишь умственного наслаждения, со ставками чисто символическими. Любимой же его игрою остались дурачки, в чем он, конечно, никому и никогда не признавался. (На случай экстренной необходимости он всегда носил в кармашке три вышеупомянутых серебряных наперстка.) Но Ленин не был корыстен: коротать вечер к Глебу Максимилиановичу он отправился не столько затем, чтобы улучшить свое материальное положение (хотя и это бы неплохо), сколько желая узнать побольше о будущих собратьях по борьбе и, быть может, отдохнуть в веселой компании.
«Не может же быть, чтоб на вечеринке совсем не было женщин. И электрик мой говорил о половом вопросе так разумно». Подумав о женщинах, Ильич даже не стал прихватывать с собой собственную, старательно наколотую колоду карт, решив играть по возможности честно, а если окажется, что какая-нибудь большевизаночка достойна внимания, то, быть может, и вовсе не играть.
Он не пожалел о том, что пришел: собралась легкомысленная молодежь, революционных речей за столом не произносили, меньшевизаны с большевизанами в отсутствие вождя ладили вполне удовлетворительно, вино и закуски были дешевые, но сносные, и даже наличествовала весьма привлекательная молодая дама, хотя и не большевизанка, а меньшевизанка. Это была блондинка с дерзким ртом и холодными глазами, и звали ее по-товарищески Шурочкой; она курила крепкие папироски и время от времени в сопровождении то одного, то другого гостя исчезала в задней комнате, по-видимому служившей Кржижановскому спальней. Воротившись, блондинка залпом выпивала стакан воды и как ни в чем не бывало продолжала участвовать в общей дискуссии, а пару минут спустя появлялся и ее партнер. Однако же особенной радости мужчины не выказывали: Кржижановский улыбался смущенно и разводил руками, у доктора Богданова кровоточила нижняя губа, Зиновьев и Каменев были мрачны и не глядели друг на друга, и один лишь Анатоль Луначарский, судя по экстатическому выражению его хомячьего личика, вдохновенно шевелил губами, по-видимому придумывая стихи.
Увидав новое лицо, красивая блондинка очень обрадовалась и сразу же сосредоточила на Ленине свое внимание. Натиск ее был таким бурным, что Ильич немного струсил. Он ничего не имел против курящих и развязных женщин и даже, пожалуй, предпочитал их скромницам, потому что не любил долгих ухаживаний. Но эта его пугала: выражение ее светлых глаз было уж очень хищно, и на каждого мужчину она глядела так, будто собиралась одним махом измерить, взвесить, ощупать, проглотить, разжевать и выплюнуть, оставив от несчастного одни скорлупки.
— Скажите мне, Voldemare... Что вы думаете о положении женщины?
— О каком именно?
— Считаете ли вы справедливой ее половую пассивность?
— М-м... — (Ленин не был застенчив, но сейчас был позорно близок к тому, чтобы зардеться.) — Ну, видите ли, существуют такие положения, в которых она вполне может проявлять половую активность. Лично мне даже по вкусу, когда...
— Ах, вы меня не поняли. Одобряете ли вы общественный порядок, при котором мужчине принадлежит исключительное право выбора полового партнера?
— Д-да... Н-нет... Не знаю... А у вас такой миленький носик, Шурочка... И такие миленькие...
— Поймите же: социальная революция невозможна без сексуальной. («Шикарная фраза, — подумал Ленин, — надо запомнить и ввернуть при случае».) Я, товарищ Ильич, глубоко убеждена, что право выбора должно перейти к женщине. Появилось половое влечение к мужчине — иди и бери его.
Тут Ленин поежился: мысль о том, что любой — даже кривобокой и уродливой! — бабенке будет дано право, когда ей вздумается, пойти и взять его, была сверхъестественным абсурдом. Будь перед ним обычная мещаночка, он бы в два счета растолковал ей, кто, кого и как должен выбирать, но фанатизм, ледяным огнем пылающий в глазах блондинки, приводил его в замешательство.
— А ежели мужчина не хочет? — спросил он наконец.
— Современную женщину ни секунды не должно интересовать, чего он там хочет или не хочет.
— Да, но как вы себе представляете...
