Дер Нистер - Семья Машбер
— Сора-Хана, гони отсюда собаку, она съест все мясо!
— Сора-Хана, свинья около ушата, гони ее прочь!
*А во дворе у ребе тихо, никого не видно, несмотря на то, что время приближается к полудню. Только иногда в окне второго этажа вдруг появляются головы двух скучающих девиц — дочерей ребе; от нечего делать они, как пленницы, выглядывают на улицу в поисках развлечений.
В синагоге тоже тихо. Утром здесь побывало человек десять, но сейчас они, окончив молитву, уже разошлись, а других — ни здешних, ни приезжих — не ожидается.
Вот здесь хотелось бы Мойше видеть своего брата Лузи, он даже ясно представлял себе, как тот сидит в углу в талесе и изучает какой-то трактат.
Старый подслеповатый служка, шаркая ослабевшими ногами, возится у противоположной стены — он протирает надетой на палку тряпкой ламповое стекло или вешает мокрое полотенце, чтобы оно просохло в течение дня. И Мойше рисует себе новую картину…
В синагогу входит только что приехавший незнакомый человек. Он уже побывал по делам у ребе и теперь зашел помолиться. Видит углубившегося в книгу Лузи и чувствует, что Лузи издалека, ведь здешний человек не имеет днем свободного времени; незнакомец понимает также, что Лузи, видимо, не является и гостем или знакомым ребе, он держит себя тут как человек посторонний, да, кроме того, незнакомец никогда и не видел его среди гостей ребе. И тогда незнакомца охватывает любопытство, ему хочется узнать, кто этот человек; он догадывается по благородной внешности, что человек этот незауряден; он обращается к служке или к кому другому, кто в этот момент оказался рядом, и, кивнув в сторону Лузи, спрашивает:
— Скажите, пожалуйста, кто этот еврей?
И служка или кто-то другой, кто оказался рядом, ему с удивлением отвечает:
— Неужели вы не знаете? Ведь это Лузи… Лузи Машбер…
— Тот самый? — переспрашивает незнакомец и как будто даже смущается оттого, что не узнал Лузи.
*После этого он долго и пристально смотрит на Лузи. Потому что Лузи — это тот человек, которому всюду почет и уважение. С необычайным гостеприимством его встречают в доме любого ребе; за любым, самым избранным столом для Лузи всегда обеспечено самое почетное место. И каждый ребе был бы польщен, если бы такой человек, как Лузи, избрал его себе в наставники и стал бы регулярно приезжать к нему в дом.
Мойше кажется, что именно так должен думать о Лузи вошедший в синагогу незнакомый еврей, потому что так думает о брате он сам, ведь недаром он всегда гордился и восхищался братом.
В последнее время он вспоминал Лузи особенно часто, потому что давно от него не было известий. Мойше волновался, но нарисованная воображением картина помогала успокоиться.
Однажды днем, совершенно неожиданно, он получил с оказией письмо от Лузи. Это было необычайное, ошеломляющее письмо, оно привело в ужас Мойше и разрушило тот образ, который он годами лелеял в своей душе.
Письмо было написано на древнееврейском языке в велеречивом хасидском ученом стиле.
Лузи писал:
«Хвала Всевышнему… Уважаемый брат, кровно любимый Мойше, пусть никогда не погаснет твой светильник. Желая тебе благополучия и мира, я хочу тебе сообщить о важных событиях в моей жизни, которые произошли уже после того, как мы расстались с тобой, более года тому назад.
Тебе известно, как неизмеримо было мое горе после смерти моего друга. Со смертью ребе и наставника, нашего святого ребе из Веледника — да пребудет вечно благословенно имя его, — я потерял душевный покой. Еще в дни юности он протянул мне руку помощи, и я привязался к нему всем сердцем; я вручил ему свою судьбу и всегда верил ему. Он вел меня по жизни, по пути самого Господа Бога. Так было, пока он жил. Но после того, как он покинул нашу земную юдоль, я остался на муки, словно путник, блуждающий в пустыне. Потеряв его, я потерял все… Я бродил из города в город, от одного цадика к другому, но никто из них не мог мне помочь, никто не мог поднять мой дух выше той ступени, которой я достиг собственными усилиями и усилиями ребе, пока тот еще был жив, и с которой я спустился на десять ступеней после его смерти. И тебе известно, дорогой мой брат, что нужда в поддержке и помощи цадика, являющегося посредником между человеком и его Творцом, особенно сильна ближе к старости, когда солнце жизни начинает склоняться к закату, а тени становятся все длиннее, упаси нас Бог от этой участи…
Я совсем разочаровался и не мечтал уже найти то, что ищу, целыми днями я молился, и Небо наконец сжалилось надо мной и помогло мне.
И вот теперь моя душа переполнена благодарностью великому Богу, и я не перестаю восхвалять Его милосердную руку, протянутую для спасения. Он не дал мне погрязнуть в болоте, Он не дал мне погибнуть в духовной нищете и ничтожестве.
Это, наверное, наши родители просили за меня Бога, особенно наш отец, и Всевышний осчастливил меня, повел за собой и привел сюда. Здесь я нашел новых друзей и нового наставника — святого ребе Нахмана — да будет благословенно его имя, — это внук Баал-Шем-Това, и все тут зовут его Браславским цадиком.
Я живу здесь, в городе Умани, уже давно. Тут покоится прах цадика. Каждый день я хожу на его могилу и молюсь в его молельне, изучаю его священные книги. Я познакомился и подружился с теми, кто чтит его память и преклоняется перед его именем. И мне кажется, будто россыпи драгоценностей открылись предо мной.
Я знаю, дорогой брат, что путь, избранный мной, — это тернистый путь, по нему идут немногие. Ребе Нахман и его учение имеют много противников, много врагов, вокруг его имени плетут разные интриги, ходят разговоры и сплетни. Но с помощью Всевышнего, который даст мне силы, я встану против всех ненавистников и хулителей, вырву и уничтожу их ядовитые стрелы, развею в дым их измышления. Ты сам согласишься со мною, когда я, даст Бог, приеду снова в твой дом. Мы увидимся и поговорим обо всем подробно.
На этом я заканчиваю письмо, потому что еще много неотложных дел послал мне Всевышний, а срок моей жизни уже недолог. Я желаю тебе спокойствия и счастья, передаю привет твоей жене Гителе — пусть живет она долгие годы, — а также всей твоей семье, взрослым и детям, они все дороги и близки моему сердцу.
Все это говорит тебе твой брат Лузи, сын нашего отца Иоэля, который смотрит на нас из рая и будет стоять там за нас до конца дней наших.
Аминь».
Ночью после того дня, когда Мойше получил это письмо, ему приснился сон.
Он стоит перед зеркалом, высоким настенным зеркалом в гостиной своего дома. Никого нет, он один дома.
— Смотри, — говорит он, обращаясь к себе, — кажется, не так уж я молод, ведь дедушка уже, а на лице ни одной морщинки и вообще никаких признаков старости.
Волосы рыжеватые, лицо свежее, добродушное, у глаз еле заметные морщинки оттого, что он привык щуриться на солнце. Фигура совсем как у молодого, костюм сидит на нем отлично. Мойше доволен собой — в той степени, в какой это дозволено набожному человеку. Ему становится неловко от того, что он так долго любуется собой, своей персоной, и он уже хочет отвернуться, но вдруг он замечает что-то странное.
— Что это? — с удивлением спрашивает Мойше. Он приглядывается. На лбу у него как будто кроваво-красная, словно выжженная, буква. Приглядывается еще и наконец понимает, что это — древнееврейская буква «тоф». «Что же это может означать?» — думает Мойше. «Тихье» — «будешь жить» или «томус» — «умрешь». Трясущейся рукой он пытается стереть этот знак со лба, но ничего не получается, и он со стоном просыпается.
Проходит немного времени, и Мойше снова засыпает, и снова — сон…
В его доме торжество, собралось много людей — все близкие и родные, все ему по душе. В комнатах оживленно и весело, и, хотя он, Мойше, находится в освещенной свечами и лампами столовой, ему кажется, что он видит все, что делается в других комнатах, как будто в доме нет стен.
Мойше одет в длиннополый черный шелковый парадный сюртук. Левый борт немного оттопырен, так как в нагрудном кармане лежит большой платок, которым он вытирает пот со лба.
Ему хорошо и радостно, кажется, будто весь он переполнен блаженством и счастьем. И все окружающие — дети, внуки, родственники и знакомые, — все смотрят на него и тоже радуются, а сам он от полноты чувств не может сдержать улыбку и, как всегда, щурит при этом глаза, и они делаются узенькими, как две щелочки.
Все хорошо, все ладно, и лишь одно облачко появилось на безмятежно голубом небе. Ему чудится, что кто-то чужой присутствует в доме; куда ни посмотрит, везде он видит его. Это не еврей, это, оказывается, тот самый помещик, у которого Мойше много лет тому назад купил дом, двор и мебель. Помещик тогда разорился и был на волоске от банкротства, а у Мойше как раз был очень удачный год, счастливое время, и везло ему небывало.
