Милорад Павич - Последняя любовь в Константинополе

Но кое-что хотел бы спросить и я о том, чего не понимаю, когда речь заходит о тебе и твоем отце. И не только о вас, но и о вашем враге, капитане Тенецком. Почему вы воюете в чужих армиях, а не в своей? Воюете и гибнете, и те и другие, за две чужие империи, за Францию и Австрию, в то время как ваши соплеменники в Сербии и Белграде борются против турок за свою землю?

Пока отшельник говорил, офицер, находившийся рядом с ним во мраке, слушал, как под скитом, на огромной, головокружительной глубине, парят во мраке разноцветные туманы, красные, желтые, зеленые и голубые, такие же, как ветры, дующие над их головами. Он больше не думал о предстоящем бое. Был тот самый час ночи, когда усы растут гораздо быстрее обычного, и он чувствовал, как что-то похожее на паутину налипает на его губы.

– Какая дорога правильная, отче? – спросил он наконец. – Как распознать ее среди других дорог?

– Если движешься в том направлении, в котором твой страх растет, ты на правильном пути. И помогай тебе Бог.

Десятый ключ

Колесо фортуны

Однажды вечером в дом, где поручик Опуич остановился на постой, привели женщину. Ее волосы цвета воронова крыла были осыпаны сединой в виде звездочек и полумесяцев, похожих на мелкие белые цветы.

«Может, это серебряная пудра?» – подумал молодой Опуич, а девушка сказала:

– Меня прислал твой отец, капитан Опуич, передать тебе привет и перстень.

– Какой перстень? – спросил молодой Опуич.

Девушка молчала.

– Ты что, ночь во рту прячешь? – спросил он, а она проговорила стыдливо:

– Твой отец слышал, что ты ранен в плечо.

– А при чем здесь ты?

– Я знахарка. Твой отец прислал меня зализывать твою рану, сказал, что это лучше, чем если б собака лизала. А перстень он прислал для того, чтобы ты наградил меня за труд. – И она протянула ему перстень с печаткой, на которой поручик узнал инициалы своего отца.

– Как твое имя? – спросил он.

– Я Дуня Калоперович, из Карловцев, с Дуная, – ответила девушка.

Офицер лег, а Дуня отпила глоток ракии и перекрестила его рану. Но прежде чем взяться за дело, предупредила его:

– Посмотри на мои волосы. Когда рана заживет после моего лечения, то, наверное, не останется даже шрама, но зато вырастет клок волос черного цвета, таких же, как мои. Ты сможешь эти волосы подстригать, как усы или бороду, но учти, они будут постоянно расти. Понял?

Молодой Опуич только махнул рукой. Пока она зализывала его рану, он спокойно лежал навзничь и сквозь стеклянный вечер вслушивался, как под землей ревет вода, как там, в самой глубине мира, бушуют бури. Потому что с тех пор как его охватила та самая неясная ему самому страсть, у поручика Опуича открылся слух к тайнам земли, и он слышал, что делается в ее недрах, гораздо лучше, чем другие слышат происходящее на поверхности. Перед его внутренним взором отступал мрак ночи, он слушал плач погребенной воды, шипение озер, которые глубоко внизу гасят непробудившиеся вулканы, заливая бушующий в них огонь. Он слушал, как в земной утробе дыханию луны отвечает дыхание подземных рек, их приливы и отливы. И как на удары подземного пульса отвечают, пульсируя в том же ритме, его рана, его голод и его боль.

Закончив лечение, Дуня перекрестилась и сказала, глядя как бы неохотно на его одиннадцатый палец:

– Придется тебе какое-то время мочиться сидя…

И рассмеялась в свой рукав, наполненный лунным светом. Опуич-младший тогда спросил об отце, и она ответила, что у капитана все хорошо. И опять засмеялась в рукав.

– Что ты смеешься? – спросил поручик, и Дуня рассказала, что видела в поле неподалеку от города гадалок, ясновидцев и скоморохов. В большом шатре они показывают представления о жизни отца поручика, капитана Харлампия Опуича.

– Точнее, о его любовях. Один такой спектакль, очень грустный, называется «Последняя любовь в Константинополе», – добавила она громким шепотом, – я его еще раньше видела, в Сегедине. И плакала. Твой отец расстается там с жизнью из-за своей последней любви, когда одна женщина в Константинополе полюбила его и захотела иметь от него ребенка…

Дуня ушла в свою комнату, а молодой Опуич отхлебнул вина и, не покидая постели, с удивительной точностью загасил струей изо рта стоявшую на окне свечу.

Когда рана поручика начала зарастать, он дал Дуне отцовский перстень – это означало, что им пора расстаться. Но она, смеясь в рукав, сказала, что сейчас, после раны, нужно вылечить кое-что другое.

– А что еще ты бы хотела вылечить? – спросил он, ущипнув ее за щеку.

– Нехорошо, что твой мужской знак все время стоит навытяжку. Интересно, сколько ему уже лет? Он у тебя не опадает и после того, как попробует женщину?

– Нет.

– Господин мой, я должна тебе кое в чем признаться. Твой отец послал меня сюда вовсе не для того, чтоб тебя лечить. Он и не знает, что ты ранен. А я не имею никакого представления о знахарстве. И вообще никакая я не знахарка.

– Зачем же он тебя прислал?

– Он сказал, что у меня хорошие груди. Поэтому и прислал. И велел передать, что пришлет тебе еще какую-нибудь девушку, которая ему особенно нравится.

– И ты только теперь мне сказала об этом?

– Ты же лежал раненый.

– А сколько у него еще девушек?

– По нему все девушки с ума сходят.

– И что он с вами делает?

– Он нам как отец родной. С ним ничего не страшно. Кроме того, он все время развлекает и удивляет нас. А меня удивить трудно.

– А как ему удалось тебя удивить?

– Оставь это. Я давно хочу узнать, как меня удивишь ты.

На эти слова поручик улыбнулся и спросил:

– Как зовут ту чужую радость, что у тебя между ног?

– Евдокия.

– Ну так давай угостим Евдокию. Скажи, что хотелось бы Евдокии на ужин?

Дуня прошептала ему что-то на ухо, и Софроний велел приготовить роскошный ужин на три персоны. Он приказал расстелить прямо на кровати льняную дамасскую скатерть, принести столовое серебро, а ужин, состоявший из всевозможных яств и напитков, подать в хрустальной посуде. Они с Дуней растянулись на постели, и он угостил Евдокию сначала ложкой супа из цветной капусты, потом дал ей попробовать немного запеченных в сметане грибов, предложил плов, редиску, куриную ножку, которую она обглодала до кости и они ее выбросили, а под конец на десерт угостил виноградиной. Убедившись, что Евдокия сыта, он обнял Дуню и сказал:

– Давай зальем ужин!

После любви она осталась в постели, а Софроний накинул на плечи шинель, выложил на стол бумаги и письменный прибор и сел писать своим родным:

И напишите мне, как в этом году у вас идут дела – какие виды на сенокос и на пшеницу, будет ли ее довольно, и много ли принесут виноградники и все остальное, что у нас родится. Ничего вы мне не писали, братья мои Марко и Лукиан, ведете ли вы торговлю или нет, и скотина, что у вас была, здорова ли, цела ли… Мы здесь ждем событий всякий час и Бога молим, чтобы сподобил нас Господь Бог увидеться с вами еще на этом свете!

Поклонитесь от меня моим милым и любимым сестрам Йоване и Саре и милым и добрым моим невесткам Марте и Анице, пусть обо мне не беспокоятся, но пусть между ними царит почтение и согласие, и мою мать Параскеву пусть слушаются и почитают, чтобы послал им Господь Бог все блага, которые Он верным слугам своим дарит…

В день святого апостола Еремея, в последний день нашего мая, а в их июне месяце, ваш сын и брат во снах ваших

Одиннадцатый ключ

Справедливость

Капитан австрийской армии Пана Тенецкий в компании трех офицеров своей роты вошел в парикмахерскую «Господин» и распорядился постричь его и подать жареных гусят, откормленных сыром. Посреди парикмахерской стояла деревянная человеческая фигура, из которой струйкой вытекала вода. Парикмахеры засуетились вокруг офицеров, одни стригли, другие предлагали ракию и засахаренные цветы – фиалки и розы. Потом тут же, в парикмахерской, был накрыт стол, и офицеры пообедали. К изумлению мастера по парикам, брадобрея и их помощников, капитан Тенецкий после обеда, не вытаскивая из-под подбородка салфетки, снова сел в парикмахерское кресло и потребовал, чтобы и его, и тех, кто был с ним, постригли наголо. И сбрили брови.

– Зачем это вам, господин капитан? – едва осмелился спросить хозяин парикмахерской. – Ведь волосы все равно что одежда.

– Вот именно, – сказал Тенецкий, развалившись в кресле. – Чем ты страшнее, тем лучше воюешь.

Пока его стригли, он приказал своему ординарцу, ждавшему у входа, наточить саблю для левой руки. И ножны от сабли.

– Господин капитан, должно быть, имел в виду, чтобы я наточил саблю, а не ножны?