Чак Паланик - Незримые твари
- Что подарил? - спрашивает мама.
"Новую скатерть. Она очень милая".
Отец вздыхает и погружает нож в индейку.
- Сначала это была не скатерть, - говорит мама. - Нам с твоим отцом пришлось довольно серьезно отступиться от изначальной затеи.
Нож погружается снова и снова, и отец берется расчленять наш ужин.
Мама спрашивает:
- Слышала что-нибудь о покрывале для памятника жертвам СПИДа?
Переключимся на то, насколько я ненавижу моего братца в этот момент.
- Эту ткань я купила, потому что думала, что из нее выйдет хорошая полоса для Шейна, - рассказывает мама. - Но вот возникла у нас трудность с тем, что на ней вышить.
Дайте мне амнезию.
Вспышка!
Дайте мне новых родителей.
Вспышка!
- Твоя мать не хотела никому наступать на мозоль, - рассказывает папа. Он откручивает индюшачью ножку и начинает скоблить мясо на тарелку. - В голубых делах надо быть очень осторожным, потому что все у них чего-нибудь да значит на секретном коде. Ну, то есть нам не хотелось, чтобы люди не то подумали.
Мама наклоняется, чтобы зачерпнуть сладкого картофеля и положить мне в тарелку, со словами:
- Твой отец хотел черную кайму, но черный на фоне синего значил бы, что Шейна возбуждал секс в коже, ну, ты знаешь: рабство и дисциплина, садомазохизм, - рассказывает. - Эти полосы на самом деле как бы помогают ориентироваться оставшимся в живых.
- Чужие люди увидят нас и имя Шейна, - говорит папа. - Не хотелось бы, чтобы они не то подумали.
Все блюда начинают медленный обход по часовой стрелке вокруг стола. Фаршированное. Маслины. Клюквенный соус.
- Я хотела розовые уголки, но розовые уголки и так на всех полосах, - говорит мама. - Это нацистское обозначение гомосексуализма, - поясняет она. - Твой отец предложил черные уголки, но это означало бы, что Шейн был лесбиянкой. Напоминает женские лобковые волосы. Черный треугольник напоминает.
Отец говорит:
- Потом я захотел сделать зеленую кайму, но это, оказывается, значило бы, что Шейн был мужчиной-проституткой.
Мама говорит:
- Мы почти остановились на красной кайме, но это значило бы фистинг. Коричневая - значила бы скэт либо римминг, мы точно не выяснили.
- Желтый, - продолжает отец. - Значит водные забавы.
- Светлые оттенки синего, - говорит мама. - Значат только постоянный оральный секс.
- Однотонный белый цвет, - продолжает отец. - Значит анальный. Еще белый мог означать, что Шейна возбуждали мужчины в нижнем белье, - говорит. - Не помню, в каком именно.
Мать передает мне стеганый чехол с еще теплыми булочками внутри.
Похоже, всем придется сидеть и есть вокруг стола, по которому перед нами расстелен мертвый Шейн.
- В итоге мы просто сдались, - говорит мама. - А из материала я сделала хорошую скатерть.
Между сладким картофелем и фаршированным папа спрашивает, глядя в тарелку:
- Знаешь что-нибудь про римминг?
Знаю, что за едой об этом не говорят.
- А про фистинг? - спрашивает мама.
Говорю - "знаю". Не поминая Мануса и его служебные порножурналы.
Мы все сидим у синего погребального савана, вокруг индейки, более чем когда-либо напоминающей большой запеченный труп животного; в фаршированных блюдах полно по-прежнему узнаваемых органов: сердце, пупок и печенка, в густой от жареного жира и крови подливке. Ваза с цветами по центру стола - как букет на крышке гроба.
- Передай мне, пожалуйста, масло, - просит меня мама. И спрашивает отца:
- Не знаешь, что такое "фельшинг"?
Так, это уже слишком. Шейн мертв, но он больше чем когда-либо в центре внимания. Предкам интересно, почему я никогда не прихожу домой - вот именно поэтому. Все их больные, жуткие беседы на темы секса за ужином в День Благодарения - мне такого не вынести. Все время: Шейн то, да Шейн это. Зря, конечно, но то, что случилось с Шейном, сделала не я. Знаю, все считают, будто я виновата в произошедшем. А правда в том, что Шейн разрушил эту семью. Шейн был плохой и мерзкий, и он умер. Я хорошая и послушная, и меня забыли.
Тишина.
Все это случилось, когда мне было четырнадцать лет. Кто-то по ошибке бросил в ведро полный баллон лака для волос. Мусор сжигал Шейн. Ему было пятнадцать. Он высыпал кухонное ведро в горящую бочку, а там горел мусор из туалетного ведра, и баллон с лаком взорвался. Это был несчастный случай.
Тишина.
А о чем я бы сейчас поговорила с родителями - так это о себе. Рассказала бы, как мы с Эви снимаемся в новом рекламном марафоне. Моя карьера модели брала взлет. Я хотела рассказать им про своего нового парня, Мануса - но нет же. Будь он хороший или плохой, живой или мертвый, Шейн все равно полностью занимает их внимание. А мне всегда остается только злиться.
- Слушайте, - говорю. Слова просто рвутся с языка.
- Я, - говорю. - Я последний ребенок, который у вас, ребята, остался, поэтому вы начали бы, пожалуй, уделять мне хоть немного внимания.
Тишина.
- Фельшинг, - понижаю голос. Уже успокоилась. - Фельшинг - это когда мужик дерет тебя в жопу без резинки. Выпускает заряд, потом лезет ртом тебе в анус и высасывает собственную теплую сперму, плюс всякую смазку и фекалии, которые там могут быть. Вот что такое фельшинг. Туда же может относиться, а может и нет, - продолжаю. - Потом поцеловать тебя и передать сперму с фекальной массой тебе в рот.
Тишина.
Дайте мне контроль. Дайте мне спокойствие. Дайте мне сдержанность.
Вспышка!
Клубни батата как раз такие, как я люблю: сахарно-сладкие, но в хрустящей корочке. Фарш чуть суховат; передаю маме масло.
Отец прочищает глотку.
- Шишечка, - произносит он. - По-моему твоя мама имела в виду слово "флетчинг", - говорит. - Это значит нарезать индейку тоненькими полосочками.
Тишина.
Говорю: "А", - говорю. - "Ну, извините".
Мы едим.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Только не надо думать, что я рассказала родителям о происшествии. То есть, как водится, закатывала какую-то отдаленную истерику в телефонной трубке, ревела про пулю и комнату неотложки. Ни о чем подобном здесь и речи нет. Я сказала родителям в письме, как только смогла писать, что отправляюсь сниматься для каталога в Кэнкан, в Мексику, для марки "Эспре".
Будет шесть месяцев солнца и веселья, я буду упражняться высасывать липовые клинья из длинношеих бутылок мексиканского пива. Парни просто обожают наблюдать, как крошки этим занимаются. Представляете, мол, себе? Парни.
Она любит одежду от "Эспре", отвечает мне в письме мама. Пишет: а что если, раз уж я буду в каталоге "Эспре", может быть, постараюсь пробить ей скидки на рождественский заказ?
Прости, мам. Прости Бог.
Пишет: "Ладно, будь у нас умницей. Любим, целуем".
Обычно гораздо проще жить, не давая миру знать, если что не так. Предки зовут меня Шишечкой. Я была шишкой в мамином животе девять месяцев; они и звали меня Шишечкой с самого рождения. Они живут в двух часах езды от меня, но я никогда их не навещаю. В смысле, нечего им знать обо мне всякую левую мелочь.
В одном из писем мама пишет:
"Насчет твоего брата нам хотя бы известно - жив он или мертв".
Мой мертвый братец, Король Города Пидоров. Признанный всеми лучшим во всем. Бывший королем баскетбола до своего шестнадцатилетия, когда его анализ на ангину дал диагноз "гонорея"; я знаю только одно: ненавижу его.
"Речь не о том, что мы тебя не любим", - пишет мама в другом письме. - "Просто не подаем виду".
Тем не менее, истерика возможна только на публике. Ты и так знаешь, что должна сделать: остаться в живых. А предки лишь запарят тебя реакциями про то, какой ужас произошел. Сначала народ в кабинете неотложки пускает тебя вперед. Потом кричит францисканская монашка. Потом полиция со своей больничной простыней.
Переключимся на то, какой была жизнь, когда ты была ребенком и могла есть только детское питание. Идешь, шатаясь, в сторону кофейного столика. Встаешь на ноги, и приходится все время переваливаться на ногах-сосисках, иначе упадешь. Потом добираешься до кофейного столика и бьешься гладкой детской головешкой об его острый угол.
Ты падаешь, и, блин, ой блин, как это больно. И все равно нет ничего трагичного, пока не подбегут папочка с мамочкой.
"Ах, смелая ты наша бедняжечка".
И только потом ты начинаешь реветь.
Переключимся на Брэнди, Сэта и меня, на пути к верхушке этой самой Космической Иглы в Сиэтле, штат Вашингтон. Наша первая остановка после канадской границы, не считая ту, когда я бегала купить Сэту кофе со сливками плюс сахар и "Климара", - и "Кока-колу", с добавкой "Эстрейса", льда не надо. Уже одиннадцать, а Космическая Игла закрывается в полночь, и Сэт рассказывает, что в мире есть два типа людей.
Сначала принцесса Элекзендер хотела разыскать хороший отель, что-нибудь с обслуживаемой стоянкой и выложенными плиткой ванными. У нас осталось бы время вздремнуть, прежде чем она пошла бы продавать медикаменты.
