Вадим Чекунов - Шанхай. Любовь подонка
Я подхватил рюкзак и, размахивая им, словно школьник, побежал к остановке.
После обеда я лежал на кровати. Пробовал читать, взгляд соскальзывал со строчек, буквы рассыпались, я не понимал фраз. Узнавал слова, но они не складывались в предложения. Все время поглядывал на часы: целых четыре часа, еще четыре часа…
В комнате потемнело. Где-то далеко глухо ухнуло. С нехорошим предчувствием я вышел на балкон. Огромная, на полнеба, клинообразная черно-лиловая туча наползала со стороны моря. Уже накрыла собой Пудун и неумолимо подбиралась к моему району. Солнце еще пыталось прорваться сквозь ее рваные края, но быстро поблекло, а затем пропало вовсе. Вокруг все притихло и замерло.
Отчужденная, равнодушная враждебность тучи подавляла. Огромный инопланетный корабль-флагман выполнял боевой маневр: пробегали вдоль корпуса разряды, готовились к бою, заряжались и наводились орудия, речь шла об уничтожении человечества…
На человечество мне было плевать, но моему свиданию грозила опасность!
Именно это и должно было случиться. Почему — не вчера, не завтра, как обещал прогноз, или хотя бы не сегодня ночью…
Сверкнуло. Грохнуло. Взрывной волной ударил порыв ветра. Пыль понеслась по воздуху, упруго выгнулись стебли бамбука, затрепетали листами, выворачивая их светлой стороной к черному небу. Стремительно, едва не задевая провода, пронеслась в сторону речки пара птиц.
Прокатился неясный шум, точно где-то далеко захлопали в ладоши. Нарастая, шум сначала принес мелкие брызги, прибившие пыль к земле. Затем жутко полыхнуло и оглушительно треснуло прямо над моей головой. Ударили первые капли, и мгновение спустя сплошной ревущей стеной обрушился ливень.
Я вернулся в комнату, сменил намокшую футболку, заварил чай.
Курил у окна, слушая мощные залпы шанхайской грозы. Стекла подрагивали. Балкон залило. Бурлила, пенилась, вспучивалась мутная вода. Несколько моих окурков мелькнули желтыми суденышками и исчезли в шторме.
Ливень не утихал. Над перилами высоко взлетали фонтанчики брызг. Дальше ничего разглядеть было нельзя: стена воды.
Я поискал взглядом на столе свою «ноклу». Крупным, неизвестным науке жуком, она пряталась между книгами и бумагами.
«Если она позвонит и скажет, что дождь… Или если ты передашь смску, что сегодня мы не увидимся… — мысленно обратился я к телефону. — Только попробуй!..»
Лег на кровать. Скинул книгу на пол. Лежал, слушал раскаты грома и не заметил, как заснул.
Вскочил в ужасе. Проспал?!
Комната была напоена светом. Дождь кончился, сияло солнце. На стене — яркий скошенный силуэт окна.
Схватил телефон. Шумно выдохнул — спал недолго. Есть время умыться, одеться.
Отчаянно волнуясь, шел к мостику на реке.
Небо совсем прояснилось. Солнце, освобожденное и усталое, садилось за деревья — я видел полосы света между кипарисами. Во влажном воздухе струились густые, сочные запахи — земли, листвы, коры и хвои. Мокро темнели камни дорожки.
Я старался дышать спокойно и ровно. Не получалось. Хотелось курить и выпить, хотя бы чуть-чуть, иначе вылетит сердце.
К водам неширокой речушки опускались ветви ив.
Сердце колотилось так сильно, что пришлось убавить шаг.
На мостике никого не было.
Она придет, — успокаивал я себя. — Она придет.
И вдруг на другом берегу, за гирляндами зеленых ветвей, я увидел фигурку в светлом платье.
Ли Мэй! Точно цветок сливы под солнечным светом…
市郊
Окраина
…Под солнечным светом буквы на дисплее едва различимы. Я хочу навести ладонью тень, но едва не роняю телефон в воду. Если бы уронил — не задумываясь, нырнул бы за ним.
Телефон — одна из самых ценных вещей, оставшихся у меня от прошлой жизни. Наверное, это паранойя. Я внушил себе, что пока у меня есть этот телефон — именно этот! — пока в нем теплится электрическая жизнь, сохраняется нечто важное, по-настоящему живое для меня, потому и не выключаю его никогда. Рано или поздно аккумулятор сядет окончательно, выцветет экран, и часть меня умрет навсегда. Можно переписать все сообщения, но это будут лишь мертвые буквы.
Какое-то время я упиваюсь драматизмом своей судьбы. Слегка хочется по-малому, и мысли возвращаются к практичному руслу — утилизации. Если я тут подохну, в ящике домой не поеду, в пакете или урне — тоже.
Да и где он, мой дом?
Пусть пепел развеют над Шанхаем. Кто развеет? Не знаю. Но пусть уж развеют как-нибудь — дешевле, чем посылать в Москву.
Не надо с самолета, не надо над центром, над ленивой и грязной Хуанпу, не надо над высотками и дураками-туристами. Можно бюджетно — подкинуть вверх, стоя на крыше. Или просто из окна.
Мне представляется Лас, сбрасывающий мой пепел с балкона нашего «Вайго чжуаньцзя сушэ». Порыв ветра возвращает легкое облачко, Лас кашляет, плюется, протирает очки и ругается по-немецки…
Пепел должен осесть там, где я пока еще живу.
В районе, который по-русски метко называется ебеня.
Мне везет на ебеня. Стоит только приехать в какой-нибудь город — и я сразу оказываюсь там, будто кто-то свыше ловко бьет кием и забрасывает меня в дальнюю лузу.
Я живу на северной оконечности Шанхая. На работу, далеко за город, меня отвозит университетский автобус. По утрам, в похмельной полудреме, я прижимаюсь лбом к стеклу. Разглядываю скучный пейзаж или бегущее полотно дороги. В наушниках тоскливо, на разрыв души, звучит «ленинградская» гармошечка, дорожная тема из «Бумера». Никогда бы не подумал, что она так подойдет к местному колориту.
Вокруг Шанхая нет лесов и природы в нашем русском понимании: сплошные пустыри, да бетонные заборы, исписанные телефонными номерами с надписями «ремонт», «починка», «скупка»… Одноэтажные серые домики-кубики. Так и кажется: вот-вот из какого-нибудь из них, отряхивая со штанин рисовые зерна, вылезет дядюшка Тыква с жиденькой азиатской бородкой.
Вдоль дороги — кусты и деревья, вечнозеленые и пыльные, одинаковые на сто километров вперед. Кустарник высажен и посередине самой дороги, в специальных лотках на разделительной полосе. Все аккуратно подстрижено, кусты-шары чередуются с непонятными деревцами, похожими на карликовые кипарисы метра полтора высотой.
Дымят здоровенные трубы заводов. Тянут шеи к облакам башенные краны. Стройки. Снова стройки. Всегда стройки. Грузовики с длинными прицепами, груженные трубами, бочками и бетонными блоками.
Если на светофоре автобус останавливается рядом с таким грузовиком, из кабины на меня всегда пялится водитель. Напарник обычно спит и его не видно — только ноги в носках лежат на «торпеде» или торчат из окна. Водитель тычет в мою сторону и непременно будит напарника: в окне кабины появляется второе лицо, заспанное. Раньше я обязательно показывал обоим средний палец, но этого жеста простые китайцы не понимают. Иногда я выпучиваю глаза, открываю рот и яростно пялюсь на них в ответ, но этого они не понимают тоже, хотя заметно оживляются.
Автобус трогается, грузовик уходит налево, в сторону строек, а мы поворачиваем направо. Шанхай давно позади. Железнодорожные переезды, автозаправки, канавы с водой. Снова встречаются грузовики, но уже сельского типа: обшарпанная кабина, кузов, набитый тюками настолько, что груз свисает по бортам чуть ли не до земли. Впереди подобного чуда-юда — двигатель, безо всяких бачков и радиатора, с открытой ременной передачей, и кажется, будто бы оно едет само по себе. Обычно этой диковиной управляет худющий мужичок в синей спецовке и с сигареткой во рту. На тюках и в самой кабине умудряются еще разместиться его друзья или коллеги, а грузовичок знай себе, пыхтит неспешно по дороге, занимая сразу две полосы.
Наконец начинают мелькать ворота университетских кампусов. Почти все университеты Шанхая отгрохали себе за городом огромные студгородки — общежития, учебные корпуса, библиотеки, стадионы… А ведь всего пару лет назад здесь были одни пустыри.
После работы тем же путем домой — через соседний магазин — за пельменями, сигаретами и пивом. Еще несколько ходок, но уже только за пивом. Утром в автобус — и на работу. Галдеж коллег-китайцев с утра я переношу с трудом. Обычно лезу в карман за плеером.
«Никого не жаль, никого. Ни тебя, ни меня, ни его…» — поет в наушниках Шнур.
Вечером я иногда покупаю бутылку темной крепкой бурды с резким запахом неизвестных мне трав. Прихожу на кампус и иду в сторону кипарисовой рощи. Там, рядом с нею, по ступенчатым валунам сбегает в русло местного ручейка вода. Ручей здесь почитают речкой, есть и название — Лива. Китайцы говорят: в честь одной русской девушки. Кто она, откуда у нее такое странное имя и почему им назвали ручей, неведомо. Сидя на каменной скамейке возле истока, выпиваю и слушаю журчание воды. Мне снова кажется, будто я слышу голос Ли Мэй. Ее далекий, неуловимый, будто русалочий, смех…
