Филип Дик - Мэри и великан
Возле стола материализовался по-прежнему пышущий гневом Тафт Итон.
— Черт побери, Мэри, я не должен тебя обслуживать. Если нагрянут копы и найдут тебя, «Королек» закроют.
— Скажешь, что я зашла в сортир, — пробурчала она и стала высвобождаться из плаща, делая вид, что не замечает его.
Итон бросил сердитый взгляд на Нитца, который был занят тем, что выдирал из рукава хвостик от нитки.
— Не вздумай ей ничего покупать. Вы с Карлтоном — пособники в развращении малолетних. В тюрьму вас надо.
Прихватив ее за шиворот, он прошептал ей на ухо: «Ты должна держаться своей расы. Своей крови».
И ушел, оставив Мэри Энн массировать себе шею.
— Чтоб ты сдох, — пробормотала она.
Шея ныла, и она чувствовала себя униженной. Но потом боль постепенно отступила, и необходимость видеть Туини, как обычно, превозмогла все остальные чувства.
— Пойду посмотрю, где он там.
— Он скоро выйдет, — уверил ее Нитц, — сиди спокойно… Куда ты вечно спешишь? Расслабься.
— У меня еще дела. А где он был вчера вечером?
— Здесь.
— Да не здесь. Я имею в виду — после. Я заходила к нему в половине третьего, дома его не было. Он где-то шлялся.
— Может, и так, — с этими словами Нитц снова развернул свой стул к внимающей парочке. — Вы на это вот с какой стороны взгляните, — обратился он к пухлой, довольно симпатичной блондинке, — как, по-вашему, Стивен Фостер[10] играл фолк?
Блондинка на удивление долго думала, прежде чем ответить:
— Пожалуй, нет. Но он использовал народные мотивы.
— Вот и я о том же. Фолк — это не то, что ты играешь; это то, как ты это делаешь. Невозможно просто сесть да написать народную песню, как невозможно спеть народную песню, выступая при фраке и белой «бабочке» в каком-нибудь дорогущем баре.
— Что же, тогда фолк не поет вообще никто?
— Сейчас — нет. Раньше было дело. И пели, и сочиняли новые куплеты, и постоянно находили новый материал.
Она уяснила для себя суть их разговора. Речь шла о Туини, и они на него нападали.
— А вам не кажется, что он великий исполнитель фолк-музыки? — строго спросила она блондинку. В ее мире преданность была несущей опорой. Ей была непонятна эта завуалированная дружеская подстава, и она считала своим долгом вступиться за него. — Чем он вам не угодил?
— Я его так и не слышала. Мы все еще ждем.
— Я говорю не о Туини, — сказал Нитц, очевидно, осознав свой этический промах, — то есть не только о нем. Я говорю о фолк-музыке в целом.
— Но этот Туини — он же фолк-певец, — сказала блондинка. — Куда же его определить?
Сконфуженный Нитц сделал глоток из своего бокала.
— Сложно сказать. Я всего лишь пианист для антракта… простой смертный.
— Но вам его музыка не слишком-то нравится, — понимающе подмигнув, произнес спутник блондинки.
— Я играю би-боп, — Нитц покраснел и отвел глаза от осуждающего взгляда Мэри Энн, — для меня фольклор, тот же дикси — дохлый номер. Эта музыка никак не развивается со времен Джеймса Меррита Айвза[11]. Назовите мне хоть одну фолк-песню, ставшую популярной с тех пор.
Теперь она рассердилась не на шутку. Она вся ощетинилась желанием защитить Туини, чтобы никто не смел посягать на его величие.
— А как же «Ol’ Man River»[12]? — спросила она.
Туини исполнял эту песню не меньше раза за вечер, и она была одной из ее любимых.
Но Нитц только ухмыльнулся:
— Понимаете, о чем я? «Ol’ Man River» написал Джером Керн[13].
Он прервался на полуслове, потому что в эту секунду послышались аплодисменты и на эстраде появился Карлтон Туини. Мэри Энн мгновенно позабыла про Нитца, блондинку и все остальное. Разговор повис в вакууме.
— Простите, — пробормотал Нитц. Он стал пробираться к своему фортепьяно; просто карлик, подумала она, по сравнению с громадой Туини.
— Моя первая песня, — мягко, нараспев громыхнул Туини, — рассказывает о горестях и ужасах, которые пережил негритянский народ во времена рабства. Возможно, вы ее уже слышали, — он выдержал паузу, — «Strange Fruit»[14].
Когда Нитц взял первые аккорды, по залу прокатилась волна возбуждения. И вот, сложив руки, опустив голову, наморщив раздумьем лоб, Туини начал. Он не закричал, голос его не зазвучал громче, он не взревел, не зарычал, не стал потрясать кулаками. Он задумчиво и глубоко прочувствованно говорил, словно обращаясь прямо к каждому из окруживших его людей; то было не концертное выступление, а личное общение высокой пробы.
Когда он закончил рассказывать им историю жизни на Юге, наступила тишина. Никто не хлопал; слушатели, теснившиеся у сцены, застыли в благоговейном ожидании, пока Туини обдумывал свой следующий выход.
— Мой народ, — начал он, — жестоко страдал от рабства и невзгод. Ему выпал несчастливый жребий. Но о своих лишениях негр слагает песни. И эта песня идет из самого сердца негритянского народа. В ней выражены его глубочайшие страдания, но в то же время и присущее ему чувство юмора. Потому что негр от природы счастлив. Для жизни ему нужно только самое простое. Вдоволь еды, место для ночлега, а главное — женщина.
Сказав это, Карлтон Туини запел: «Got Grasshoppers in My Pillow, Baby, Got Crickets All in My Meal…»[15]
Мэри Энн напряженно слушала, ловила каждое слово, не сводя глаз с того, кто находился от нее в паре метров. В последние месяцы она не была близка с Туини; она и видела-то его в основном здесь, в клубе. Она гадала, не для нее ли он поет; в словах песни она пыталась отыскать какие-то намеки на себя и на все, что между ними было. Но Туини, погруженный в себя, пел, как будто даже не замечая ее присутствия.
Сидевшая рядом с ней блондинка тоже слушала. Ее спутник не проявлял к происходящему ни малейшего интереса; он в задумчивости мял и катал кусочек воска, накапавший со свечи.
— И последней, — объявил Туини, закончив петь, — я исполню композицию, которая дорога сердцу каждого американца, будь то белый или неф. Она объединяет нас всех, потому что каждый из нас вспоминает ее в приближении дня, когда мы празднуем рождение Умершего за наши грехи — грехи людей всех рас и всех цветов кожи.
Полуприкрыв глаза, Туини запел «Белое Рождество».
Пол Нитц старательно выжимал нужные аккорды. Мэри Энн слушала, как он выколачивает из пианино мелодию, и силилась понять, что сейчас на душе у этих двух мужчин. Сгорбившемуся над клавиатурой Нитцу, казалось, едва ли не скучно — словно метлой метет, подумала она. Ее возмутило такое пренебрежение искусством. Неужели ему на все наплевать? Он как будто на сборочном конвейере… она злилась на него за то, что он предал Туини. Он вел себя просто оскорбительно; мог бы проявить хоть немного чувства. А Туини — о чем тот думал и думал ли вообще?
Ей показалось, что по лицу Туини пробежала почти циничная улыбочка; пустота, которая, возможно, была приглушеннейшей формой презрения. Но кому адресовалось это презрение? Песне? Но он сам ее выбрал. Людям, которые его слушали? По мере того как он пел, отстраненность уступала место страсти. В его голосе начинала пробиваться возвышенная сила, почти величие, и оно росло, пока не стало очевидно, что весь он вибрирует, трепещет от боли. В его искренности сомневаться не приходилось: Туини обожал эту песню. Она глубоко волновала его, и он заражал своим волнением аудиторию.
Когда он закончил, снова наступила тишина, после чего зал взорвался бешеными аплодисментами. Туини стоял — потрясенный, весь во власти своих чувств. Затем отчаяние постепенно отпустило его, уступив место обычному, слегка циничному равнодушию. Туини пожал плечами, поправил дорогой галстук ручной росписи и сошел с эстрады.
— Туини! — пронзительно окликнула его Мэри Энн, вскочив на ноги. — Где ты был прошлой ночью? Я заходила, тебя не было.
Слегка подернув бровями — две ухоженные черные полоски, — Туини принял к сведению факт ее существования. Он подошел к столику и встал, опираясь на стул, который освободил Нитц.
— Присядьте с нами, — предложила блондинка.
— Спасибо, — ответил Туини. Он развернул стул и уселся. — Устал.
— Ты нехорошо себя чувствуешь? — озабоченно спросила Мэри Энн; выглядел он действительно вялым.
— Не слишком хорошо.
Упав на стул рядом, Нитц произнес:
— Это «Белое Рождество» я ненавижу пуще всех из нашего репертуара. Пристрелить бы того умника, который его написал.
Туини сразу сник.
— Да? — пробормотал он. — Ты серьезно?
Потягивая из бокала, Нитц продолжал:
— Что ты знаешь о страданиях негритянского народа? Ты родился в Окленде, в Калифорнии.
К неудовольствию Мэри Энн, блондинка потянулась к Туини и спросила, обращаясь к нему:
— Эта песня про кузнечиков… это же еще Лидбелли пел, правда?
