Жозе Сарамаго - Перебои в смерти

Ценители краткости, любители лаконизма, приверженцы экономии языковых средств уже наверняка спрашивают, почему, если идея столь проста, нужно так долго разглагольствовать и почему бы не сказать сразу. Ответ простотой не уступит идее и заключаться будет в современнейшем термине, призванном отчасти компенсировать архаизмы, кои, по просвещенному мнению многих, покрывают наше повествование подобием плесени. Итак, нас спрашивают, зачем, и мы отвечаем: ради бэкграунда. Когда звучит это слово, каждый знает, о чем идет речь, и мы сильно сомневаемся, что был бы прок, употреби мы словосочетание «задний план», не только отвратительно старомодное, но и неточное, ибо «бэкграунд» — далеко не только «задний план», но и бесчисленное множество планов, со всей непреложностью существующих между наблюдаемым объектом и линией горизонта. Ну, так и быть: скажем лучше — «помещение в контекст». Да-да, так тому и быть, а поместив наконец излагаемое в контекст, согласимся, что пришел черед рассказать, в чем же состояла уловка маффии, позволившая ей устранить даже намек на вооруженный конфликт, который был не только не в ее интересах, а совсем наоборот. И вот, как уже было сказано, даже малое дитя додумалось бы вывозить умирающего за границу, а как только неизбежное случится, ввозить его, уже в статусе покойника, обратно и класть в лоно родной земли. Шах и мат в самом что ни на есть точном, строгом и полном смысле слова. Сами видите, вопрос решился без ущерба для всех вовлеченных сторон, и четыре армии, раз уж исчезла надобность торчать в полной боеготовности на границе, смогли убраться восвояси, ибо маффия намеревалась совершать быстрые возвратно-поступательные движения: напомним вам еще раз, что страждущие испускали дух в самый момент пересечения рубежной линии, так что не было ни малейшей надобности задерживаться за нею дольше необходимого и весьма краткого времени: ведь смертный миг всегда мимолетней всех прочих мигов и подобен вздоху, а для сравнения вспомните, как вдруг сама по себе, безо всякого постороннего дуновения, гаснет свеча. Никогда никакая эвтаназия не бывала так легка и безболезненна. Самое любопытное заключается еще и в том, что юстиция той страны, где никто не умирает, не имеет никаких оснований начинать уголовное преследование перевозчиков-похоронщиков, если даже предположить, что она хотела бы этого, а не была связана джентльменским соглашением своего правительства с маффией. В преднамеренном убийстве не обвинишь, потому что в техническом смысле никакого убийства и нет, а кроме того, это самое деяние, предосудительное, но не подсудное — выражаюсь как умею, кто может, пусть выразится лучше, — происходит за пределами страны; не привлекать же их за то, что предают мертвых земле, такая уж у них, у мертвых, судьба, туда им, в сущности, и дорога. Наоборот, в ножки бы надо поклониться, что могильщики взяли на себя такой во всех смыслах тяжкий труд. И вменить им в вину можно разве, что ничья кончина не зафиксирована врачом, что погребение происходит без соблюдения принятых формальностей и что сама могила не только остается безымянной, но и со всей непреложностью после первого сильного дождя, когда попрут из животворного гумуса молодые бойкие всходы, должна будет затеряться на местности бесследно. Прикинув предстоящие трудности и убоявшись увязнуть в топкой трясине издержек и компенсаций, в которую ввергнут ее беспощадные и безжалостные, поднаторелые в крючкотворстве, проваренные в тяжбах адвокаты маффии, юстиция решила отойти в сторонку и подождать, пока не станет ясно, к чему дело клонится. И это было мудро. Страна взбудоражена как никогда, власти в смятении, устои трещат, незыблемые еще вчера ценности не то что зыблются, а сыплются, гражданское безразличие проникло во все поры и сферы, и один бог знает, что будет дальше, а скорей всего — и ему тоже невдомек. Ходит слух, будто маффия заключает джентльменский договор с заправилами погребального бизнеса с намерением оптимизировать усилия и дифференцировать задачи, что в переводе на человеческий язык значит: одни будут поставлять покойников, а другие — предоставлять технику и средства. Похоронные бюро ухватились за это предложение обеими руками, ибо к этому времени уже измучились тратить свой тысячелетний опыт, навык и ноу-хау на устройство могил для собак, кошек, канареек, на то, чтобы предать земле морскую — вот ведь несообразность какая — свинку или окончательно оцепеневшую черепаху, ручную белку или ящерицу, любившую лежать на плече у хозяина. Никогда еще не падали мы так низко, твердили они. А теперь будущее рисуется им в тонах светлых и радостных, расцветают надежды и можно даже сказать, используя на поверхности лежащий парадокс, что похоронных дел мастерам воссияла заря новой жизни. И все благодаря услужливости маффии и ее тугой мошне. Она — не мошна, но маффия, — когда покойник пересекал границу в обратном направлении, доставляла к месту происшествия врачей, чтобы зарегистрировали смерть; она договаривалась с местными властями о том, чтобы ее клиентов хоронили в самую первую очередь и в то время дня и ночи, когда ей это будет надо. Обходилось, сами понимаете, недешево, но дело того стоило, фактуры пухли за счет дополнительных услуг и добавочных расходов, и бизнес процветал. И вдруг, на ровном месте, будто закрутили кран, иссяк полноводный поток страдальцев, следующих к месту последнего упокоения. Казалось, что их семьи, охваченные внезапным порывом раскаянья, дружно усовестились и решили, что не будут больше отвозить своих близких умирать за границу, рассуждая примерно так: значит, как были они в силе и разуме — были хороши, а теперь, значит, выбрасываем их на помойку, словно зловонную ветошь, которую уж и стирать бесполезно. Похоронные бюро перешли от лучезарного ликования к черному отчаянью: опять маячит призрак разорения, опять терпеть горчайшее унижение, хороня собак, кошек, канареек и прочую живность, включая черепах, морских свинок, белок, сыгравших в ящик ящериц, впрочем, нет, ящериц больше не будет — только одна из всех умела лежать на плече у хозяина. Маффия, не теряя спокойствия, не впадая в панику, решила разобраться, что к чему. Все оказалось просто. Семьи с оговорками и недомолвками не столько объяснили, сколько дали понять, что одно дело, когда вывозишь родственника тайно и скрытно, под покровом ночи, и соседям вовсе необязательно знать, пребывает ли он по-прежнему на одре болезни или испарился куда-то, тут и соврать легче, ответив сокрушенно: Да все так же, — на вопрос соседки по этажу: Как там ваш дедушка. И совсем другое дело теперь, с появлением свидетельств о смерти и надгробных плит на кладбище: очень скоро узнают завистливые и злоязычные соседи, что помер дедушка единственно возможной смертью, то есть был вывезен жестоким и неблагодарным семейством за кордон. Стыдно нам стало, очень стыдно. Маффия послушала-послушала и сказала, что подумает. Думы длились не больше суток. Следуя примеру проторившего этот путь старика со страницы 46 — мертвые сами пожелали стать таковыми, а значит, в свидетельстве о смерти в графе «причина смерти» следует отныне писать — «самоубийство». И открылся завернутый было кран.

Но не все было так гнусно в стране, где, как вы знаете, никто не умирал; не во все ячейки общества, мечущегося между надеждой жить вечно и страхом никогда не умереть, сумела прожорливая маффия вонзить свои кривые когти, растлевая души, приводя к покорности тела, марая то немногое, что еще оставалось от добропорядочности иных времен, когда конверт, содержавший внутри нечто отчетливо попахивающее взяткой, немедленно возвращался вручавшему с ясным и твердым ответом вроде, например, такого: Купите на эти деньги игрушек своим детям, — или: Вы не по адресу обратились. И чувство собственного достоинства было в ту пору доступно всем классам и сословиям. Ныне, несмотря ни на что и вопреки фиктивным самоубийствам и грязным делишкам на границах, тогдашний дух еще продолжает носиться над водой — не той, что течет в море-океане, омывающем Другие, далекие земли, а над водой озер и рек, ручьев и прудов, луж, мимоходом оставленных дождем, и таинственно мерцающей в глубине колодцев, где почему-то яснее всего постигается высота неба, и даже — хоть и кажется невероятным — над безмятежной гладью аквариумов. Вот в такую именно минуту, когда поднявшаяся к поверхности воды красноперая рыбка, рассеянно зевнула и уже не так рассеянно спросила себя, сколько же это времени не меняли эту самую воду, и хорошо знала рыбка, о чем спрашивает, ибо раз и другой пробивала тончайшую пленку на том месте, где воздух смешивается с водой, так вот, именно в этот судьбоносный миг ученику философа предстал во всей своей нагой непреложности вопрос, которому суждено было положить начало полемике столь ожесточенной, какой и не бывало за всю историю страны, где никто не умирает. Да, дух, носившийся над водой аквариума, осведомился у начинающего философа: Не случалось ли тебе задумываться над тем, одинакова ли смерть для всех живых существ, будь то животные, включая человека, или растения, включая траву под ногами и стометровой высоты sequoiadendron giganteum, так вот, одинакова ли смерть для человека, знающего, что умрет, и для лошади, понятия об этом не имеющей. И еще спросил: Когда умирает шелковичный червь, наглухо затворившийся в своем коконе и задвинувший за собой все щеколды, и возможно ли, чтобы жизнь одного существа рождалась из смерти другого, чтобы жизнь бабочки рождалась из смерти гусеницы, или же шелковичный червь не умер, потому что воплотился в бабочку. И ученик философа ответил так: Червь не умер, умрет бабочка, отложив яички. Да я это знал задолго до твоего рождения, сказал на это дух, носившийся над водами аквариума, шелковичный червь не умирает, и в коконе после того, как вылетает из него бабочка, не остается никакого трупа, ты сам так сказал, жизнь одного рождается из смерти другого. Называется «метаморфоза», и кто ж этого не знает, снисходительно сказал ученик философа. Красиво звучит и много сулит, ты сказал «метаморфоза» и дальше поехал, словно не заметив, что слова — суть этикетки, приклеенные к вещам и явлениям, но не сами эти вещи и явления, и тебе не дано узнать, каковы они на самом деле и даже как по-настоящему называются они, ибо имена, которые ты им даешь, не более чем имена, которые ты им даешь. Так кто же из нас двоих философ. Таковых здесь нет: ты всего лишь учишься философии, а я — дух, носящийся над водами аквариума. Мы, помнится, говорили о смерти. Не о смерти, а о смертях, я спросил, на каком основании не умирают человеческие существа и другие млекопитающие, да, вот именно, почему не-смерть одних не становится не-смертью других, и когда, к примеру, эта вот красноперая рыбка умрет, причем хочу тебя предупредить, что если не сменишь воду, произойдет это вскоре, так вот, сумеешь ли ты узнать в ее смерти другую смерть, от которой ныне ты, неизвестно почему, спасен. Раньше, когда у нас еще умирали и мне, хоть редко, но приходилось видеть покойников, я никогда не думал, что их смерть — та же, что когда-нибудь постигнет и меня. Это потому, что у каждого из вас — собственная смерть, вы носите ее с собой в укромном месте со дня рождения, она принадлежит тебе, ты принадлежишь ей. Ну, а животные, а растения. Полагаю, с ними дело обстоит так же. То есть у каждого своя смерть. Именно. Стало быть, смертей — неисчислимое множество, столько же, сколько живых существ, которые жили, живут и будут жить. Можно и так сказать. Ты сам себе противоречишь, воскликнул ученик философа. Смерти каждого из вас — это смерти, так сказать, второстепенные, зависимые от жизни, они кончаются вместе с тем, кого доканывают, а вот над ними есть высшая, главная смерть, та, что занимается всей совокупностью рода человеческого с момента его зарождения. Стало быть, существует некая иерархия. А как же. И у животных — от простейшего одноклеточного, звучно именуемого «протозоа», до голубого кита? И у них так же. И у растений — от микроорганизмов до гигантской секвойи, которую ты из уважения к ее размерам назвал по-латыни. Насколько мне известно, подобное происходит с ними со всеми. То есть у каждого — смерть своя собственная, личная и передаче не подлежащая. Да. А кроме того, еще две всеобщие смерти, по одной на каждое царство природы. Совершенно верно. Ну, здесь-то хоть кончается это иерархическое распределение полномочий, делегируемых танатосом, спросил ученик философа. Там, куда дотягивается мое воображение, я вижу еще одну смерть — последнюю и верховную. Неужели. Да вот представь себе: ту, которая когда-нибудь постигнет вселенную и в самом деле заслужит имени «смерть», хотя, когда она случится, уже некому будет произнести это слово, ну а все прочее, о чем мы говорили, суть мелкие и незначительные детали. Из всего этого я делаю вывод, что смерть — не единственна, зачем-то подытожил ученик философа. Об этом я тебе столько времени и толкую. То есть одна смерть — наша — прекращает свою деятельность, а две прочие, относящиеся соответственно к флоре и к фауне, продолжают ее, причем независимо друг от друга, и у каждой — своя сфера, свой сектор. Ну что — я убедил тебя. Да. Тогда ступай и оповести об этом всех, сказал дух, носящийся над водою аквариума.