Эдуард Тополь - Элианна, подарок бога
— Марик, — удивился я. — Ты что, был в Тарасовке в «Кооператоре»?
— Никогда не был, а что там? — спросил он.
— О, это целая история. Когда-нибудь я опишу ее в своем романе, а сейчас, если хочешь, расскажу вам двоим.
— Тогда еще выпьем, — Марик снова наполнил рюмки какой-то рубиновой ежевично-райской настойкой.
И я рассказал им «за Тарасовку», что в сорока километрах от Москвы по Ярославскому шоссе. Три года назад я заехал туда на своем «жигуленке» и обнаружил на бывшей рабочей столовой новую гордую вывеску «Ресторан “Кооператор”» — первый знак косыгинской экономической реформы. Но внутри все было почти как раньше, только шашлыки были настоящие, не из свинины, а из баранины, и даже соус подали настоящий — гранатовый «Наршараб». Пораженный этой революцией, я через месяц привез сюда Александра Борисовича Столпера, классика советского кино, постановщика эпохального фильма «Живые и мертвые», а еще раньше — «Парень из нашего города», «Жди меня» и «Повесть о настоящем человеке». То был короткий период нашего творческого союза, когда Столпер уговаривал меня написать для него сценарий о летчиках, а я его — снять фильм о правозащитниках и диссидентах. Но на этот раз шашлыки тут были отвратительные и даже соус не гранатовый, а томатный. Разозлившись, что я так опростоволосился перед классиком, я в ответ на двадцатирублевый счет швырнул на стол двадцатипятирублевку, буркнул официанту: «Сдачи не надо!» и вслед за Столпером вышел из ресторана.
И тут случилось неожиданное — официант побежал за нами до машины и умолял, буквально умолял приехать еще раз, обещая, что «все будет иначе». «Да ладно!» — отмахнулся я, и мы уехали. А месяца через два, уже зимой, я снова оказался в тех краях — голодный и с юной русской дивой. Мы свернули к «Кооператору» и вошли в ресторан. В предбаннике (поскольку фойе или вестибюлем этот коридорчик назвать язык не поворачивается) сидели, бездельничая, все официанты, человек пять или шесть. Но, увидев нас, один из них буквально взвился в воздух и кинулся ко мне со словами: «Ой, спасибо, что пришли! Я так рад! Сюда, сюда, пожалуйста!» — и через весь зал провел нас куда-то вглубь, мимо кухни, где за плитой стоял толстый грузин в белом халате и белом колпаке. Держа у губ маленький микрофон, этот грузин говорил довольно громко: «Зелень падними! Свежий памидоры тоже падними! И свежий редиску…» Я поразился — откуда в декабре свежие помидоры? — и вслед за услужливым официантом прошел в пустую заднюю комнату, которая тоже оказалась залом, только для VIP-гостей, как сказали бы в Америке. Мы сели за стол, официант тут же принес тяжелое меню и спросил: «Вас как кормить? По-вашему или по-нашему?» «А в чем разница?» — поинтересовался я. «Ну, — сказал официант, — по-вашему, это когда вы сами выбираете себе блюда в меню. А по-нашему, это когда я приношу вам все меню, потому что у нас все вкусно!»
И он оказался настолько прав, что с тех пор мы чуть ли не каждую неделю приезжали туда большой киношной компанией, и Боря Бланк, известный кино— и театральный художник, написал большую, в стиле Пиросмани, картину «Ужин в Тарасовке». На этой картине четыре сценариста — автор «Белого солнца пустыни» Рустам Ибрагимбеков, автор «Мертвого сезона» Саша Шлепянов, автор «Москва слезам не верит» Валя Черных, а также ваш покорный слуга плюс сам Боря Бланк с женой — сидим за столом, а рядом, с подносом в руках, стоит Амиран Ильич, хозяин «Кооператора», он же бывший шеф-повар знаменитого московского ресторана «Арагви».
— А как нас будут кормить в твоем ресторане? — спросил я у Марика. — По-нашему или по-вашему?
— Идите! — сказал он. — Там уже все готово.
Мы вышли из магазина «Интернэшнл фуд» и по шумному Брайтон-Бич-авеню пешком прошли полтора квартала до ресторана «Националь». По дороге Элианна ошарашенно озиралась по сторонам, читая бесчисленные русские вывески: «РЕСТОРАН “САДКО”», «АПТЕКА», «МАГАЗИН “ЗОЛОТОЙ КЛЮЧИК”», «РЕСТОРАН “БАКУ”», «СОВЕТСКАЯ ХИНКАЛЬНАЯ», «КНИЖНЫЙ МАГАЗИН “ЧЕРНОЕ МОРЕ”», «МЕБЕЛЬ», «СВЕЖАЯ РЫБА», «КАФЕ “БЕЛАЯ АКАЦИЯ”». Витрины пестрели русскими объявлениями: «СЕЙЛ» и «СКИДКА — 70 %!!!». Вдоль тротуара тянулись лотки с надписями: «ЧЕБУРЕКИ», «ЖАРЕНЫЕ КАШТАНЫ» и «МОРОЖЕНОЕ АЙС КРИМ». Стоявшие за этими лотками пенсионеры и пенсионерки кричали громко, как, наверное, в двадцатые годы кричали на Привозе:
— Гарячи чебуреки!.. Жарены каштаны!.. Мороженое Айс-крим!..
А выставленный из магазина «ВСЕ ДЛЯ ДОМА» динамик гремел голосом Владимира Высоцкого: «Протопи! Протопи ты мне баньку по-белому! Я от белого света отвык…»
В витрине этого магазина висел плакат: «ФИНСКИЕ САУНЫ — СКИДКА 50 %!»
— Where I am? — изумлялась Эли. — In Russia? (Где я? В России?)
— В бывшейРоссии, — сказал я. — Сегодня там нет ни рыбы, ни мяса.
Еще через десять минут мы с Элианной сидели совершенно одни в огромном, роскошном, с видом на море, но закрытом еще для публики ресторане «Националь», принадлежащем Марику «Грому», и два расторопных официанта во фраках, белых манишках и бабочках обслуживали нас так, как даже в Монако обслуживают, наверное, только королевских персон. А кормили, конечно, еще лучше — с шампанским и черной икрой.
За окном, внизу, на улице, было многолюдно, несмотря на будний день. Шумные и небрежно одетые мужчины, матерком перекликающиеся друг с другом через мостовую, молодые, но налитые жирком телки с торпедными сиськами, голыми животами и в таких тесных шортах, что ягодицы, казалось, вот-вот выкатятся из них упитанными колобками, пожилые хасидки в париках и наши молодящиеся старухи на высоких каблуках, с жирной косметикой на лицах…
— So, — сказала Эли, практикуя мой английский. — It’s your people, right? (Итак, это и есть твои люди. Да?)
— Да, — усмехнулся я, практикуя ее русский. — Как сказал бы старик Башевис-Зингер, если завтра придет Мессия, он придет к ним, больше не к кому.
— Who is that major you wanna meet? — спросила Эли. (Кто этот майор, которого ты ищешь?)
— Майор — это его фамилия, — сказал я. — Наверное, его деда звали Меир, а в паспорте записали Майор. А вообще он кинооператор, во время войны прошел с кинокамерой до Берлина. А здесь он президент Ассоциации ветеранов Второй мировой войны. Советские таможенники не дали им вывезти их боевые ордена и медали, но они вывезли свои орденские книжки и справки о боевых ранениях. И каждое Девятое мая устраивают тут, на бордвоке, свои парады и борются за право получать такие же пенсии, как ваши ветераны войны. Разве они меньше пролили крови за победу, чем американские солдаты? Ты меня слышишь?
— Нет, — честно призналась Эли, ложкой уплетая черную икру. Как всем двадцатилетним, ей была до лампочки Отечественная война. Всего три часа назад она встала с моего нищенского матраца на 189-й улице и теперь смотрела на меня такими глазами, что впору было все бросить и лететь на ее ревущем «корвете» в ближайший мотель.
13
Сегодня 42-я улица в Нью-Йорке выглядит совсем не так, как тридцать лет назад. Сегодня это парадная вывеска Америки с роскошными зелено-стеклянными небоскребами, построенными лучшими архитекторами по самой последней архитектурной моде. Но летом 1980-го тут, между Шестой и Десятой авеню, были старые доходные дома с борделями, грязными забегаловками и лавчонками, здесь, как рыбы в нерест, шныряли толпы сутенеров и наркоторговцев, которые каждому прохожему шептали в лицо: Smoke… Girls… Smoke…
И вот как-то днем, часа в четыре, выйдя на углу 42-й и Пятой авеню из русского отдела на втором этаже Публичной библиотеки, где для наших будущих детских радиопередач я копировал полное варшавское издание «Агады», я увидел у стенных библиотечных каталогов Аркадия Львова, одесского писателя, автора романа «Двор». Мы были знакомы по «Новому русскому слову», и я пошел к нему с протянутой для рукопожатия рукой. Но вдруг, не отрываясь от выдвинутого ящика с библиотечными карточками, он сказал:
— Не мешай. Мне некогда с тобой здороваться, я подписал два договора с американскими издательствами и должен написать два бестселлера…
Чувствуя себя оплеванным, я вышел из библиотеки, пересек Пятую авеню и в потоке прохожих на солнечной стороне 42-й стрит направился к станции сабвея на Восьмой авеню.
И тут ко мне подошел высокий черный парень лет двадцати пяти, пристроился справа к моему плечу и негромко сказал:
— Give me three dollars, man! (Дай мне три доллара, мужик!)
Я молчал. Поскольку никакой зарплаты ни в Культурном центре, ни на радио я еще не получал, а работал буквально на голом энтузиазме, то у меня в кармане было всего семь долларов — весь мой с Эли бюджет. А сабвейный токен стоил тогда один доллар, и я не собирался расставаться с половиной всего нашего состояния.
— Give me three dollars, man! — снова сказал черный и толкнул меня плечом с тротуара под колеса машин, летящих по 42-й.
