Илья Стогов - mASIAfucker

Милиционеры заберут мой труп и закопают его в местную почву. Прежде я представлял это событие немного иначе. Знаете, я действительно испугался, стоя там, на обрыве.

Один из джугов разбил бутылку о камень и, наклонив голову, бросился на меня, но еще до этого из-за камней показался бегущий со здоровенным колом в руках Абдула-Умар, а за ним в нашу сторону неслась целая толпа прихожан мечети, все — в белых шапочках, и все они орали непонятные мусульманские слова, заслышав которые, джуги, черные и злые люди, грабящие даже своих, задирая ноги и поднимая тучи пыли, бежали вниз, прямо по древним и узким узбекским могилам.

Они сбежали на дорогу и уже неслись прочь от города. Я стоял и смотрел, как они убегают.

Мне говорили: бойся беды, напоминали, что нет надежды, но помню я — тело дороже еды, а жизнь важнее одежды.

Самарканд — Бухара — Самарканд (Время в пути: 14 часов)

Как я понял, главным условием выживания в Азии является отсутствие у вас такой штуки, как жизненное пространство… способность улыбаться во время поездки в переполненном автобусе, когда на вас навалились сразу несколько человек и некуда деться от запаха чужих жарких тел.

Проблема состояла в том, что мое жизненное пространство было огромно, как Тихий океан. Чувствовал я себя отвратительно.

То есть вообще-то я был сыт, и у меня было место для ночлега. Родись я животным — наслаждался бы жизнью. Но поскольку родиться животным не удалось, то теперь мне хотелось знать: зачем я здесь?., и что будет дальше?., я засыпал с этими вопросами, просыпался с ними же, не мог есть и за три дня сбросил четыре килограмма весу.

Я жил в самой грязной трехзвездочной гостинице Азии, битком набитой душманами и проституцией. За стеной моего номера постояльцы ставили непонятные химические эксперименты. Может быть, варили героин. Может быть, выпаривали гексоген. Химией воняло на весь Самарканд.

На второй день моей жизни в отеле у унитаза горлом пошла вода. Вернее, не только вода… он же был унитазом, вы понимаете? После этого я мечтал, чтобы опять начало вонять всего лишь химией, но было поздно.

Кровать была не просто скрипучая: при попытке повернуться она издавала допотопный рев. Из стены торчало множество выключателей. Я долго щелкал ими, но ничего не происходило. Ни единого действующего электроприбора в здании обнаружить мне не удалось.

Разумеется, не могло идти и речи о таких странных вещах, как кондиционер, телевизор, холодильник, вода в кране или занавески на окнах.

По ночам меня кусали невидимые насекомые. В углу комнаты жил здоровенный ядовитый паук. Не исключено, что тот самый, который цапнул Питера Паркера. Он жрал тех сволочей, которые жрали меня. Паутина была полна высосанных вражьих трупов.

Когда темнело, я, голый и мокрый, садился на балконе на пол, курил и смотрел на город… а еще иногда смотрел на небо. Самое обидное, что никто во всей Центральной Азии не поверил бы в то, что со мной происходит.

Когда в Петербурге по вагонам метро ходят просить денег цыгане, все воспринимают это нормально. Но представьте, как удивились бы пассажиры, обратись к ним с той же просьбой голландцы или шведы.

В сторону сумасшествия я двигался семимильными шагами. Мысль о том, что узбеки украдут мои деньги, превратилась в психоз. Оставить деньги в рюкзаке — обнесут номер. Брать с собой — ограбят на улице. По плавящемуся городу я передвигался короткими перебежками, от тени к тени, и боялся смотреть людям в лицо.

Мне бы нормального кофе по утрам… мне бы хоть одно утро провести нормально… мне бы цен в нормальной валюте… посидеть полчасика за компьютером, полчасика послушать FM-радио, клянусь: я опять был бы в форме… Но в этой части света не было радио, не было компьютеров… невероятно, но попить кофе здесь тоже было невозможно.

Пахнущий жженой резиной «Нескафе» считался в Самарканде редким заморским напитком. Подавали его в заварочных чайниках: один пакетик на чайник. О том, что кофе можно пить с сахаром, не догадывались даже самые утонченные гурманы республики.

Гуляя по центру города, я сел попить минералки в уличном кафе, а ко мне за столик подсел молодой англичанин. Мы с ним были белыми. Нам следовало раскланиваться на улицах и делиться сплетнями.

— Откуда ты, man?

— Русский. Из России.

— А-а… похож на европейца.

— Я и есть европеец. Последний, mazafaka, европеец в этой заднице. Скоро тут вообще никого не останется, один европейский я.

Собеседник сказал, что сам он из Лондона. Я спросил, чего он здесь забыл?

— Я приехал сюда получить fun. Но здесь нет fun'a.

— Это точно.

Мы поболтали еще немного. Чем дольше мы болтали, тем меньше собеседник мне нравился. Вам бы он тоже не понравился.

Мы с ним были белыми, но солидарность я чувствовал не с ним, а с узбекскими нищими, издалека смотревшими на то, как мы пьем холодную минеральную воду «Nestle».

Я умру от голода скоро. Узбеки — чуть позже. А англичанин не умрет никогда.

Укуренный местным гашишем. Отрастивший клочок волос на подбородке. Повесивший на шею модные бусы. Остановившийся в самом дорогом отеле города.

Парень имел вполне нормальный билет на самолет отсюда и до дому, а если бы он потерял билет, то всегда оставались папина кредитка и Соединенное Королевство, готовое выслать ему на помощь взвод рыжих рейнджеров с разукрашенными рожами.

Парень с трудом удерживал тяжелые от гашиша веки и через слово повторял, что ислам — это очень молодая религия.

— Чего в нем молодого?

— А христианство давно устарело. Скоро мы все сделаем себе обрезание и станем совершать намазы. А наши белые девицы будут ходить по клубам в чадрах.

— Ты уже сделал себе обрезание?

— А ты был в местных клубах?

— Нет. Только слышал про них.

— Сходи, не пожалеешь. В моей гостинице есть клуб для белых. Называется «Дворец Афросиаба». Unbelievable! Танцы начинаются в пять вечера, а заканчиваются в десять. В десять вечера. Здоровенный пустой зал с дневным освещением. Ди-джей укрывает аппаратуру от жары белыми простынями. Под его музыку все танцуют медленные танцы.

— Серьезно? Закрывается в десять?

— Ага! Ты замечал, что здесь даже проституция выходит на улицы в восемь утра, пока не очень жарко.

Парень искренне веселился. Я думал только о том, что если бы мне удалось зарезать умника, то, возможно, по его документам меня бы выпустили из страны.

Через дорогу от места, где мы сидели, начинался пустырь, на котором высились груды битого кирпича. То есть это сейчас они стали грудами, а когда-то, видимо, это были дворцы… или мавзолеи… наверное, они считались красивыми.

Я спросил у официантки, чья именно это могила. Про жесточайшего завоевателя вселенной, про того, пред чьим именем трепетали континенты, официантка говорила так:

— Короче, это… жил у нас в городе один парень…

Я забрал со стола сигареты, ушел из кафе, перешел пустой автобан, побрел в сторону руин.

Когда-то посреди пустыря стоял громадный купол. Теперь из стен здания вываливались громадные кирпичные блоки. Купол зарос жесткой рыжей травой. Кроме того, с флангов на штурм здания шли азиатские пески. Прорвать линию обороны им кое-где удалось

Я обошел руину вокруг, но так и не нашел входа. В траве валялись громадные мотки ржавой колючей проволоки. Я пожалел, что забрел на пустырь, но тут из спрятанной за занавеской двери выскочила пожилая женщина. Она улыбалась, говорила одновременно на пяти языках и за руку тащила меня внутрь.

— Экскурсия! Я проведу экскурсию!

— Для меня?

— Стоит один русский рубль. Вы русский?

У меня давно не осталось русских денег, поэтому я протянул женщине узбекскую купюрку. Она взмахнула рукой: «Пойдемте!»

Груда кирпича носила красивое имя: «Рухабад» — «Дом Души». Было время, и паломничество сюда заменяло хадж в Мекку. Внутри здания был похоронен мусульманский праведник, обративший в ислам Центральную Азию и собиравшийся обратить Китай.

— Как его зовут?

— Кого?

— Праведника?

— Не знаю. Вернее, я забыла. Он очень святой.

— Да?

Пригнув голову, я зашел в «Дом Души». Тетечка показала мне место, где совсем недавно… каких-то триста лет назад хранилась реликвия: шкатулка с клочком волос из бороды пророка Магомета.

Изнутри купол был черен от копоти. По вручную вытесанным плитам пола ходили голуби. Последний раз ремонт в Рухабаде проводился ровно полтысячи лет тому назад. Под отваливающимися слоями штукатурки были заметны арабские граффити тех времен.

— Что здесь написано?

— Здесь написано: «Сие прекрасное строение вечно да будет поражать потомков своим великолепием и прославлять мое имя».

— Да? А кто это написал?

— Не помню… Никто уже не помнит… Раньше помнили, а теперь забыли…

Женщина сказала, что раньше возле Рухабада ходили толпы верующих. Теперь остались только она и ее брат-инвалид. Брат ткет скатерти с силуэтом святыни, она за деньги рассказывает приезжим об истинной религии Пророка, призывает верить в Книгу его.